Эмилия кладет руку ей на плечо.
— Должны лежать спокойно. Отдыхайте. Я схожу к герцогу, расскажу о вашем недомогании, он пошлет за…
— Нет! — Лукреция цепляется за руку Эмилии. — Не ходи вниз! Оставайся в комнате, поняла? Никому не рассказывай, что ты тут! Мне надо подумать, надо…
— Мадам, вам нужен лекарь. Я попрошу…
— Эмилия… — шепчет Лукреция, притянув камеристку к себе. — Эмилия. Послушай. — С чего начать, как все объяснить?.. Не успевает она подумать, как слова сами срываются с ее губ: — Он хочет меня убить.
Лукреция удивляется ничуть не меньше Эмилии. Признание висит в воздухе, как клубы дыма. Тогда Лукреция и осознает: это правда. Она все поняла еще за ужином, однако сама себя убедила — или хитрый Альфонсо ее убедил — что ошиблась. Пора заглянуть истине в глаза. За ней пришла смерть. Уже стучится в дверь, проталкивает пальцы в замочную скважину, хочет протиснуться внутрь.
Эмилия задумчиво глядит на Лукрецию — не кричит и не ахает, только поглаживает по руке.
— Ваша светлость, при жа́ре появляются странные…
— Пожалуйста, выслушай! — сипит Лукреция, одолевая боль в горле. — Поверь мне, прошу! Он меня убьет. Понимаешь? Поэтому и привез сюда совсем одну, без тебя. Чтобы не осталось свидетелей, ясно?
— Мадам. — Эмилия переминается с ноги на ногу, нервно косится на дверь. — Вы немножко не в себе из-за болезни, может…
— Он меня отравил. — Лукреция изо всех сил сжимает ее руку. — Вчера вечером, я точно знаю. То ли олениной, то ли супом, то ли вином… Отравил. Верь мне.
В холодном зимнем свете комнаты по лицу Эмилии пробегает тень. Она смотрит на госпожу, свежевымытый пол, наброски на тумбочке, переводит взгляд на полоску реки за окном. Чуть нахмурившись, оборачивается к Лукреции.
— Не может быть. Герцог — человек чести, он вас любит. Он бы никогда так не поступил. Только не со своей женой! — Эмилия сама себя убеждает, однако слова Лукреции медленно, но верно пускают корни. Она понемногу начинает верить.
— Он же вас любит! — повторяет камеристка, на сей раз шепотом. — Любит, это всем ясно!
Лукреция молча не сводит глаз с Эмилии.
— Да как он мог!.. — восклицает та. — Разве… Кто ж на такое способен?
Она оседает на кровать и сжимает ослабшую руку Лукреции.
— Ох, мадам! Что же нам делать?
«Нам»! Как приятно звучит! Бальзам на измученный разум, лекарство для ноющего, опустошенного тела.
— Не знаю, — отвечает Лукреция, потирая лоб, словно это избавит ее от боли. — Понятия не имею.
Спит человек, правитель почивает
Палаццо, Флоренция, и Delizia[35], город Вогера, 1560 год
Подошел к концу день ее свадьбы; за окном так темно, что даже собственных рук не видно. Середина ночи, солнце давно зашло, экипаж стоит у закрытых ворот палаццо, под аркой. На улице слуги спорят, как ровнее поставить сундук, куда подвинуть мешок, как покрепче перевязать вещи, проверить упряжь.
На коленях Лукреции четки, букетик цветов и шерстяная шаль с гладкой бахромой. На сиденье лежит бархатная подушка с золотыми пуговицами, но деревянная скамья все равно слишком жесткая.
Скворцы на пьяцце оживленно щебечут: наверное, скоро рассвет. Их голоса проникают сквозь плотную пелену тьмы и тяжелые деревянные ворота палаццо. Лукреция думала, что после венчания сразу же уедет с Альфонсо навстречу новой жизни, но нет. Ей никто не сказал, что за церемонией идет бесконечный свадебный пир: длинные столы ломились от жареного мяса и хлеба с зеленью — Лукреция кое-как запихнула в себя несколько кусочков, а затем мужчины ушли смотреть колесничные бега, которые устроил ее отец, а затем, под конец пира, когда Лукреция уже надеялась встать из-за стола, мужчины вернулись, и лица их горели весельем; потом пришли музыканты и начали играть, вбежали акробаты, и nano Морганте затеял драку с одним из них, далее настало время танцев, и Альфонсо пригласил сначала Лукрецию, потом Элеонору, потом Изабеллу, потом опять Лукрецию — она к тому времени вымоталась и даже стоять на ногах не могла, но за ней наблюдали родители и все придворные, поэтому пришлось с улыбкой подать жениху руку, через силу шагать в такт с Альфонсо, держать голову прямо, не снимать с лица учтивой маски, двигаться изящно, однако без манерности, хотя она мечтала лишь об одном — вернуться в спальню, снять тяжелый золотой cintura и забыться сном.
Лукреция сжимает крест на четках, пока его уголки не впиваются ей в кожу, и закутывается в шаль. В экипаже очень сыро и холодно.
Она не успела ускользнуть в детскую и попрощаться с Софией. Как же так?.. Нельзя ведь покинуть ее молча, даже не взглянуть напоследок!
Свободная минутка выпала, только когда Лукреция вернулась к себе в комнату, однако позвать Софию все равно не удалось: сначала явился попрощаться отец и ушел как ни в чем не бывало, словно они встретятся наутро, потом мать велела служанкам поаккуратнее снять с Лукреции свадебное платье:
— Вот так! Нет же, осторожнее! Не тяни, порвешь! Через голову, через голову, я сказала, ты что, не слышишь?
И наконец сине-золотое платье с нее сняли… Какое это было облегчение! Будто солнышко выглянуло после долгого дождя. Можно дышать полной грудью и свободно двигаться. Изабелла стояла рядом, захватив с пира конфету, зевала и рассказывала матери про какую-то гостью на танцах: до чего уродливые у нее были туфли, а знает ли ее муж… Дальше Лукреция потеряла нить повествования. Потом сестра пожелала:
— Удачи, Лукре!
И вышла, позевывая. Лукрецию же не отпустили спать, только затянули в другое платье, красивое лавандово-серое, а мать наущала:
— Во всем слушай Альфонсо, веди себя благочестиво, сближайся только с людьми своего круга, а не с художниками, композиторами, скульпторами и поэтами — говорят, при феррарском дворе их много; следи за внешностью, одевайся согласно положению, ешь хорошо, но знай меру, не бросай музыку, уважай мать и сестер Альфонсо, будь с ними учтива, всегда улыбайся и вставай, когда Альфонсо заходит в комнату.
— Да, мама, — соглашалась Лукреция. — Хорошо, мама.
Мать поцеловала ее напоследок, и Лукрецию проводили вниз, а она думала лишь об одном: они с Софией не попрощались, нельзя же взять и уехать, что она подумает? Что Лукреция позабыла старую няню, небрежно отшвырнула, как собака отшвыривает обглоданную кость?
Лукреция объяснила придворным: ей надо вернуться в детскую! Они только качали головой или делали вид, будто не слышали.
— Мне нужно к Софии! — отчеканила она.
Но лестница уже закончилась, и впереди был внутренний дворик с фонтаном-дельфином, а рядом второй, где стоял экипаж.
Выхода не осталось. Увы. Ее не пустят обратно в детскую даже на минуту.
Она ступила на подножку экипажа, приподняв юбки, оглянулась — как бы убежать наверх, какой придумать повод? — и увидела чьи-то силуэты, но старой няньки среди них не было: это всего лишь конюхи попросили не стоять на холоде, закрыли за ней дверцу экипажа, и она осталась одна взаперти.
Лукреция напирает на ручку — можно обмануть охрану, что забыла наверху кое-какие вещи, и подняться к себе, — однако дверцу внезапно открывают с другой стороны, и Лукреция падает на пол.
— О! — восклицает голос. — Герцогиня лишилась чувств!
Желтый свет заливает пол кареты, обрисовывая темный силуэт.
— Нет-нет! — Лукреция пытается встать, покраснев от смущения. — Все хорошо, я…
— Подать фонарь!
Альфонсо придерживает ее за плечи, а команду отдает взвешенным, повелительным тоном. Голос, который подразумевает — нет, точно знает! — что ему немедленно подчинятся. Отец Лукреции в такой ситуации сорвался бы на крик, внезапно понимает она. Альфонсо же невозмутим и сдержан.
Слуги суетливо выполняют его повеление: приносят фонарь, помогают Лукреции подняться и усаживают на подушки.
Альфонсо, вот уже десять-одиннадцать часов ее муж, встает перед ней на колени. Трогает лоб, берет за запястье, будто проверяет пульс; он никому не позволит ее коснуться. Само его присутствие держит остальных на расстоянии, в нем читается уверенность настоящего герцога. Низким голосом Альфонсо велит:
— Отойдите, не толпитесь. Ей уже лучше.
— Я прекрасно себя чувствую, — объясняет Лукреция. — Нет, правда! Я просто хотела открыть ручку, и тут вы…
— Возьми, — приказывает Альфонсо какому-то слуге в сторонке и передает ему сумку. — Пожалуйста, приготовьтесь к отправлению.
«Пожалуйста»? Интересно… Мать и отец никогда не употребляют этого слова, когда говорят со слугами.
Приподнимая фонарь, Альфонсо наклоняется к ней: свет скользит сначала по его шее, по расстегнутому вороту рубашки, затем по горлу и подбородку, губам, носу, щекам, большим карим глазам, упавшей на лоб пряди.
Они внимательно друг друга разглядывают: Лукреция — Альфонсо, Альфонсо, в свою очередь, — Лукрецию.
Они впервые остались наедине.
— Выдержите поездку? — мягко спрашивает он.
— Да, конечно.
— Вам чего-нибудь принести? Что хотите?
— Ничего, честно!
— Возьмите еды в дорогу. Я заметил, вы почти ни к чему не притронулись за ужином.
На ее колени опускается узелок; вздрогнув от удивления, Лукреция касается его рукой. Под тканью прощупывается холмик хлеба, твердые уголки сыра, мягкая округлость какого-то фрукта — наверное, абрикоса.
— Спасибо.
Альфонсо подносит пальцы Лукреции к губам. Она наблюдает со стороны, будто это не ее рука вовсе. Прикосновение щекочет ей кожу, она ощущает губы, короткую щетину, горячее дыхание.
— Итак… — Альфонсо внимательно смотрит на нее, — раз вам ничего не нужно, можем ехать?
Не дождавшись ответа, он отдает слуге фонарь и распоряжается все подготовить, проверить, надежно ли погружены вещи, велеть открыть ворота.
Потом захлопывает дверцу и садится рядом. Лукреция старается дышать спокойно: вдох, выдох… Ворота медленно открываются. Близится рассвет. Она уезжает. Конюхи натягивают поводья, щелкает кнут. Альфонсо объясняет, что экипаж довезет их чуть дальше границ города, а там они пересядут на лошадей: иначе нельзя, на горной дороге сплошные камни. Отец уже предупреждал об этом Лукрецию, но она молчит, только вслушивается в голос Альфонсо, в его слова, описание горной дороги, красот Апеннин и Паданской равнины — конечной точки их путешествия.