— И не надевай scuffia[46]. Сегодня слишком жарко. Заплети волосы в косу, только не туго, и не закалывай, пусть лежат на спине.
Эмилия открывает было рот, но решает смолчать. Берет щетку и гребни, разделяет волосы на пряди.
— Женщинам разрешено не покрывать голову в первый год замужества. — Лукреция поднимает подбородок и с вызовом глядит на собственное отражение: дескать, попробуй поспорь.
— Да, мадам.
— Так мне сказал герцог. Феррарский обычай.
— Да, мадам.
— Мы уже не во Флоренции.
— Верно, мадам.
Они встречаются взглядами в зеркале; Эмилия едва удерживается от улыбки, и Лукреция прыскает.
— Уж не знаю, что скажет ваша матушка, — невнятно мычит Эмилия с полным ртом шпилек.
— Ее здесь нет.
— Тоже верно.
Лукреция наблюдает за собой и Эмилией в зеркале.
— У нас похожие волосы, не находишь?
Эмилия пожимает плечами.
— У вашей светлости волосы рыжее и красивее. И намного длиннее. Мой отец был солдатом из Швейцарии, мама сказала, волосами я пошла в него.
— Хороший был человек?
— Я его не знала, мадам.
Лукреция вспоминает швейцарских стражников — рослых, широкоплечих мужчин с голубыми глазами — и их казармы в подвале палаццо.
— А почему я до свадьбы не видела тебя в палаццо? — удивляется Лукреция, вертя в руках шпильку.
Эмилия на миг замирает и принимается расчесывать с удвоенным усердием.
— Не знаю, мадам.
— Ты прислуживала в другом месте?
Эмилия удивленно вскидывает голову.
— Нет-нет, я родилась в палаццо. Я прожила там всю жизнь.
— А почему мы никогда не пересекались?
Эмилия дважды проводит щеткой по пряди, прежде чем ответить.
— Я вас частенько видела, мадам, — осторожно выбирает она слова, — когда вы были еще малышкой. Вы, наверное, и не помните. И когда повзрослели, я вас иногда встречала. Мы с мамой прислуживали на нижних этажах, редко попадались вам на глаза.
— А где прислуживает твоя мама?
— На кухне.
Лукреция отвлекается от шпилек и поднимает глаза на камеристку, удивленная ее уклончивым ответом. Красивое, но изувеченное личико Эмилии непроницаемо, словно ставнями закрыто.
— Так твоя мама?.. — нерешительно продолжает Лукреция.
— Она умерла, мадам.
— О, мне очень жаль, Эмилия! Я…
— Три месяца назад.
— Упокой Господь ее душу.
— Спасибо, мадам. Я… Она… — Эмилия хмурится, закусывает губу и скороговоркой выпаливает: — Моя мама вас любила. Когда София попросила меня стать из простой служанки вашей камеристкой, мама очень обрадовалась. Ей приятно было… что я буду при вас.
— Твоя мама меня любила?..
— Да… Она… — Эмилия снова мешкает. — София не рассказывала?
— О чем?
— Моя мама была… вашей balia. Молочной матерью. Вы не знали?
— Нет! — изумляется Лукреция. — Я помнила женщину, но никто не говорил… Прости, я и не догадывалась! Так ты моя…
Эмилия улыбается и отточенным движением разделяет волосы Лукреции на три пряди.
— Я года на два старше вас. Помню вас еще маленькой. Я с вами играла. Мы были вместе, когда я… — Эмилия показывает на шрам. — Поранилась.
— Как это произошло?
— Мы с вами играли в прятки. Нам запретили бегать у огня. Мы уронили котел с кипятком. Еще бы вот столько, и на вас попало. — Эмилия приблизила большой палец к указательному, оставив чуточку места. — Вы так закричали, будто сами обожглись, и обняли меня крепко-крепко.
— Эмилия, какой ужас! Я…
Камеристка грустно улыбается.
— Уж лучше я, чем вы.
— Ну нет, лучше никто.
— Да, но раз так вышло, то хорошо, что изуродовало меня, а не вас.
Обе умолкают. Лукреции отчаянно хочется возразить, она пытается вспомнить тот случай — игру в прятки, звон упавшего на пол котла, кипяток и пар.
Эмилия продолжает:
— Потом, когда вы подросли, уже заговорили и ходить начали, София вас утаскивала на кухню.
— Утаскивала? Зачем?
— Вас тогда переселили в детскую. Вы все плакали и плакали, и никто вас не мог успокоить, только… — Испугавшись, Эмилия добавляет: — При всем уважении к вашей матушке, то есть ее высочеству… Мадам, поймите, я ничего дурного не имела в виду…
— Рассказывай, я не обиделась. Почему София меня утаскивала?
— Ну, она приводила вас на кухню. Вы плакали да плакали, а при виде моей мамы сразу улыбались и на ручки просились, а на глазах еще слезы не высохли! Все смеялись. Я вас учила прятаться под стол, мама давала нам котлы и ложки, и мы баловались с мукой. А иногда…
Чудесный рассказ прерывает открытая дверь — ее настежь распахивает Альфонсо; его лицо скрыто под тенью мягкой шляпы.
— Готовы?
Эмилия вздрагивает, роняет щетку и тянется за ней, почтительно склонив голову.
— Почти, ваша светлость.
— Уже иду. — Лукреция успокаивает мужа взглядом: пусть идет, а Эмилия закончит прическу.
— Я вам кое-что приготовил, — манит он. — Приходите побыстрее.
Альфонсо разворачивается и уходит прочь по коридору.
Эмилия наклоняется к Лукреции.
— Я слышала, при дворе не все ладно, — шепчет камеристка.
— Во Флоренции?
— Нет, мадам. В Ферраре.
Лукреция поворачивается на стуле.
— Не все ладно? Что ты слышала?
Эмилия косится на открытую дверь — вдруг Альфонсо подслушивает?
— Этим утром из Феррары приехал эмиссар, так вот его слуга рассказал конюху, а тот — служанке, которая в комнатах убирает, а она уже мне, что ее высочество, мать герцога, прямо сейчас готовится уехать со двора, тайком от всех. Его высочество герцог знать об этом не должен, но его люди, ясное дело, за ней следят, и один…
— Зачем ей это? Альфонсо сказал, что она дождется нашего приезда, а потом уже, в нужное время…
— Нет. Оказывается, она давно задумала уехать, еще когда его высочество в последний раз появился при дворе. Помните, когда он вдруг исчез посреди гор? Тогда его высочество с матерью ужасно поссорились, вот она и решилась. Шпион герцога сказал, что она велела приготовить вещи и лошадей на завтра, и…
— Бедный Альфонсо! Я должна… — Она привстает и тут же снова падает на стул. Что она должна? Он ведь ясно объяснил: его дела ее не касаются. — Надо…
— Я слышала, сам Папа приказал ее выслать, — благоговейно шепчет Эмилия, — но его высочество герцог всем хочет показать: мать уедет, когда он сам того пожелает.
— Да, знаю.
— Но теперь ее дочери тоже хотят уехать, ну и…
— Она собирается забрать сестер Альфонсо? — прерывает ее Лукреция. — Ему не понравится. Он никогда не позволит…
— Почему? Разве запрещено дочерям поехать с матерью, если…
— Не важно. — Лукреция качает головой. — Продолжай. Рассказывай, что еще знаешь.
Эмилия пожимает плечами.
— Я слышала, герцог с матерью повздорили из-за религии. Странное дело, конечно, а с другой стороны, старая герцогиня ведь француженка, вдруг…
— Она протестантка. Обещала оставить прежнюю веру, но похоже…
Эмилия истово крестится, защищаясь от ереси.
— В общем, герцог очень расстроился, когда эмиссар все ему открыл. Слуга эмиссара сидел в соседней комнате и сказал: герцог что-то бросил в стену и обещал посадить мать с сестрами в темницу да вдобавок высечь за неподчинение. Представляете? Родную мать…
— Не мог он такого сказать, — перебивает Лукреция. — Наверное, слуга ошибся. Вероятно, Альфонсо говорил о придворном или о… о лакее. Его мать — сама Рене Французская. Она поступает так, как считает нужным. Он бы никогда… о благородной женщине…
— Да, мадам, — склоняет голову Эмилия. — Вы правы.
Лукреция резко встает. Шпильки давят на голову, camiciotto тянет под мышками. День, начавшийся так хорошо, стал зловещим и мрачным.
— Все уверены, что герцог скоро поедет в Феррару, — болтает Эмилия, поправляя ворот платья Лукреции. — Не знаю…
— Спасибо, Эмилия. — Лукреция жестом отпускает ее. — Ты свободна.
Потом встает и выходит в коридор, оставив служанку наводить порядок в комнате.
Лоджия встречает ее ослепительным белым светом. Солнечные лучи безжалостно заливают двор до краев, а небо за арками бурлит от жара и пылает, как раскаленная печь, обжигает виллу свирепым дыханием.
Глаза Лукреции, привыкшие к прохладному полумраку комнат, никак не приспособятся. Она идет на ощупь, смежив веки и опираясь на колонны. Ей видятся выбеленные силуэты троих людей: двое стоят напротив третьего. Жара и свет лишают их цветов и контуров; они напоминают скелеты или голые деревья. Густой воздух доносит переливы их голосов. Низкий голос — ее мужа, голос повыше — незнакомый, и еще один, бесстрастный и гнусавый — должно быть, Леонелло.
Лукреция напрягается, навостряет уши. Подобно цветку, тянущемуся к свету, она готова впитать все, что витает в воздухе.
— …сумасбродство, и с каждым днем все хуже, — недоволен муж.
— Докажите всем, что не потерпите подобного! — отзывается Леонелло. — Накажите ее… нет, их всех, чтобы другим неповадно было.
А третий собеседник, эмиссар, добавляет:
— Допустим, ее высочество и дочерей…
От говорящих отделяется высокая стройная фигура и шагает к Лукреции. Чем ближе силуэт, тем четче он становится, приобретает отдельные черты. Искусно вышитая рубашка, копна черных волос.
— Лукреция, — приветствует Альфонсо супругу, как обычно, едва разжимая губы, и тянется к ее руке.
По нему и не скажешь, что пришли дурные вести из дома, что с матерью у него разлад, а при дворе — опасные волнения. На лице только благородная сдержанность. Неужто Эмилия сказала правду? Нет, наверняка ошиблась.
— Пойдемте? — Альфонсо слегка кивает недавним собеседникам, показывая: их присутствие утомительно. Он умеет сказать многое лишь одним маленьким жестом.
— Конечно.
Он берет ее под руку, и они вдвоем гуляют по лоджии. Лукреция чувствует на себе взгляды Леонелло и второго мужчины, но упорно смотрит на конец галереи и на мужа, пока он рассказывает об утренней охоте. Незачем оборачиваться на тех двоих: пусть думают, будто она их вообще не замечает, пусть Альфонсо думает, что она ни о чем не догадывается. Уж такую малость она может ради него сделать.