С мгновение все стоят неподвижно.
Потом Маурицио толкает Джакопо локтем, и тот оживает, подобно марионетке, которую дернули за ниточки. Срывает с головы шляпу и отвешивает низкий поклон.
— Извините моего друга, — просит Маурицио. — Ему сегодня нехорошо, и…
— Нехорошо? — перебивает Альфонсо. — В каком смысле?
— Ничего заразного, ваше высочество, — торопливо уверяет подмастерье. — Он… утомился от жары и… долгой дороги.
— Ясно. — Альфонсо берет Лукрецию за руку. — Господа, вот ваша натурщица, ваша муза. — Он обводит ее свободной рукой. — Вы, насколько я понимаю, займетесь эскизами, чтобы мы с вашим учителем могли решить, какой вариант лучше. Все понятно?
— Да, — кивает Маурицио. — Позвольте заметить, ваше высочество, какая для нас честь работать с такой музой…
— Твой друг. — Альфонсо показывает на Джакопо. — Почему он ничего не сказал?
— Он не разговаривает, ваше высочество. — Маурицио похлопывает товарища по плечу. — Вероятно, он немой.
— И глухой?
— Нет, ваше высочество. Слышит он прекрасно, только…
— А он разбирается в эскизах? — хмурится Альфонсо.
— Более чем! — улыбается Маурицио. — Он необычайно одарен, лучший подмастерье в нашей мастерской. Мастер прислал вам своих лучших помощников! Будьте покойны. Джакопо весьма искусен в фигурах и тканях, лучше него только сам мастер. Сами убедитесь, когда ее высочество начнет позировать…
— Да-да. — Альфонсо обрывает подмастерье резким жестом. — Вижу, ты вполне способен говорить за двоих. Что ж! — Он хлопает в ладони. — Не вижу препятствий начать.
Лукреция еще не ужинала, живот тянет от голода, она устала, голова болит. Вот уж чего ей не хочется, так это позировать для эскиза. Увы, ничего не поделаешь: Альфонсо — человек действия. Он ходит по комнате и говорит, что сам выберет позу, так как углубленно изучал живопись и в теории, и на практике, и будет внимательно следить за их работой. Остановившись, герцог предупреждает: от портрета он требует совершенства и не допустит ни малейшего изъяна. Потом ведет Лукрецию к креслу у огня, отодвигает в сторону ее мольберт и ставит два канделябра на стол с мраморным глобусом и кубком.
Подняв глаза на Джакопо, Лукреция встречается с ним взглядом. Как она и ожидала, юноша смотрит на нее, и его лицо пробуждает в ее душе нежность. Она знает, о чем думает подмастерье: не окажись рядом Лукреции, он не стоял бы здесь с бумагой в руках, он бы умер, и на его месте у комода зияла бы пустота. Если она не прибежала бы на шум, не нашла бы его, не знала бы, что делать… Если бы не она… Он смотрит на картину с персиками на мольберте, потом опять на нее, и в его взгляде читается любопытство. Как это необычно, ни на что не похоже — спасти другого человека! Теперь, смутно понимает Лукреция, между ней и этим тихоней, что разглаживает уголки бумаги и берет карандаш, возникла незримая, но неразрывная связь. Оба ее ощущают, оба понимают мысли, поступки и страхи друг друга.
Неясно, почему так произошло и куда это приведет, но свой поступок Лукреция должна хранить в тайне и молчать, подобно Джакопо.
Подмастерья два дня занимаются эскизами. Алебастровая комната теперь занята рулонами бумаги, графитом, углем и мелом, дорожными сумками, сброшенными на пол туниками и плащами. Как-то раз Лукреция видит в приоткрытую дверь, как Джакопо, засучив рукава, работает за столом. Маурицио говорит сам с собой, а Джакопо в ответ смеется.
Как странно! Она впервые слышит от него хоть какой-то звук, причем совершенно обыденный для других — так смеются ее братья, когда шутки ради затевают борьбу.
Она снова заглядывает в комнату. Подмастерья стоят в золотом сиянии рельефных алебастровых стен, как изящные рыбки в чистом пруду. Маурицио разглядывает работу Джакопо, а тот показывает какое-то место на бумаге, и Маурицио, подумав, качает головой. Они умеют общаться без слов. Как Маурицио понял вопрос Джакопо?
Она неохотно отрывается от интересного зрелища и идет в конюшню угостить свою мулицу чашечкой овсянки, припасенной с завтрака.
Следующие несколько дней муж частенько вызывает ее в гостиную, где рассматривает один набросок за другим и отметает непонравившиеся. Маурицио с Джакопо стоят рядом и наблюдают.
— Не то. — Альфонсо бросает свернутый эскиз на пол. — Не то, не то. — Потом достает из груды бумаг следующий и разворачивает на столе. — А вот с этим можно работать. Вы уловили ее нежность и задор, вы… — Умолкнув, Альфонсо поворачивается к подмастерьям. — Кто сделал набросок? Ты? — Он показывает на Маурицио.
— Нет, ваше высочество, — качает головой тот. — Джакопо.
— Тот, без языка?
— Да, господин.
— Тогда попроси его работать в том же духе. И сам постарайся. Я хочу, чтобы на картину вошло все лицо и герцогиня смотрела на нас. Оставьте место под плечи, руки и платье, оно должно поместиться целиком. Вы поняли?
Маурицио с Джакопо возвращаются к наброскам, а Лукреции только и нужно встать в позу, которую выбрал муж. Просто, да не совсем. Через минуту-другую мышцы в поднятой руке начинают ныть, потом гореть. Моргать приходится чаще, чем обычно: наверное, она не привыкла к пристальным взглядам. Кожа на ступнях будто истончилась, словно кости, не защищенные плотью, утопают в пол. Платье давит на плечи, пережимает легкие. Пойти бы в конюшню, оседлать мулицу и уехать прочь из виллы.
Взгляд Лукреции блуждает по комнате: только это движение ей позволяет Альфонсо. Сам он устроился в кресле, уперев руку в колено, и следит глазами то за Лукрецией, то за подмастерьями. Маурицио стоит у стены, на его беззаботном лице теперь написана мрачная сосредоточенность, брови нахмурены; нерешительно проведя карандашом по бумаге, он с тревогой смотрит на Лукрецию. Джакопо, напротив, незыблемо спокоен, как ствол дерева. Его рука уверенно летает над бумагой, взгляд поднимается лишь на мгновение, потом опять скользит к работе, и так непрерывно: вверх, вниз. Глядя на Лукрецию, он видит не человека, а расположение фигур, пересечение плоскостей и углов, игру света и тени.
— Вас утомляет позирование, любовь моя? — тихо спрашивает Альфонсо, встав перед ней.
— Вовсе нет! — Она подавляет зевок. — Почему вы так решили?
— У вас… — Муж поводит рукой, — …рассеянный вид. Усталый. Будто мы вас удерживаем силой.
— Нет, все хорошо.
— Вам не нравится?
— Нравится, честно!
— Тогда, может, постараетесь вести себя подостойнее? — шепчет он.
— Подостойнее?
— Не забывайте, вы моя герцогиня. Это должно читаться в вашей осанке, лице, каждой черточке.
Поджав губы, Лукреция кивает.
— Я постараюсь.
Когда Альфонсо отходит, Лукреция замечает на себе взгляд Джакопо. Она смотрит на него, а он — на нее. Его рука застывает над бумагой, он уже не рисует. Из натурщицы Лукреция превратилась в человека. Он косится на Альфонсо, который снова сел в кресло и теперь стряхивает с кальцони собачьи шерстинки, потом опять на Лукрецию. Губы подмастерья дрожат, но не от смеха. От неодобрения? Тревоги? Сложно понять. Она не сводит с него взгляда, и в воздухе между ними появляется и застывает почти осязаемая нить. Должно быть, и остальные слышат ее потрескивание, видят цвет: то ли красный, то ли синий, а может, смесь и того, и другого, ближе к пурпурному. Невозможно пройти через комнату и не наткнуться на нее: эта связь — или нить — оттолкнет посторонних, у нее свое место в комнате.
А разрывает ее Джакопо. Альфонсо кладет ногу на ногу, и Джакопо вспоминает о его присутствии, о своей работе, вновь склоняется над бумагой и неуверенно проводит карандашом где-то в верхнем уголке. Рука юноши чуть заметно дрожит, словно незримая сила держит его за локоть и немного трясет руку.
Тогда и Лукреция отворачивается к окну и видит на полоске неба над крышей виллы гряду туч в форме наковален.
Погода портится, небеса разверзаются и обрушивают на обитателей виллы настоящую бурю. Лукреция смотрит из окна спальни, как во тьме вырисовываются на миг горы, озаренные вспышками молний, а потом исчезают, появляются, вновь исчезают — череда каменных вершин в мерцающем свете небесного факела. Гром приходит секундами позже и рокочет, как огромный катящийся камень.
На улице воют собаки, запертые, где придется; суетятся слуги, забирая с улицы мебель; деревья гнет порывистый ветер.
Подмастерья должны были собрать вещи и вернуться в город. Теперь, конечно, они никуда не поедут. Лукреция с Альфонсо хотели отправиться сразу после них, но ветер и небо решили иначе. У погоды иной замысел.
Словно в ответ на мысли Лукреции, буря стискивает долину в могучем кулаке. Сначала раздается звук дождя — яростный стук по черепице, чавканье земли во дворе, журчание и бульканье в желобах. Delizia тонет в воде, с промокших стен и крыши стекают ручейки, за считаные мгновения с листвы потоком смывает летнюю пыль.
Подобная ярким речным дельтам, развилка молний оставляет свой ослепительный отпечаток; долина то вспыхивает, то погружается в темноту. Одуряющий жар последних недель отступает, зализывает раны в укрытии. Капли дождя с крупную монету падают на лицо и шею Лукреции сквозь открытое окно. Она протягивает ладони — пусть вода, впитавшая необузданный дух бури, попадет ей на руки.
Эмилия собирает вещи Лукреции в сундуки и сумки.
Камеристка тихо кого-то приветствует: значит, пришел Альфонсо. Лукреция поворачивается к нему. Наверняка он захочет полюбоваться с ней великолепием стихии.
— Окно нараспашку! Чем это вы заняты? Закройте, пожалуйста!
Поначалу его злость кажется напускной: похожий тон использует с мамой папа, когда Элеонора его поддразнивает или упрямится. В такие минуты отец говорит строго, но смотрит на жену ласково, как на балованного ребенка. Вот и Лукреция улыбается Альфонсо.
— Взгляните на бурю! — радостно восклицает она, открыв окно пошире — пусть муж поглядит. — Удивительная мощь! Видите, как потемнело небо, как…
Он сердито шагает к ней и хватает за запястье.
— Я сказал закрыть окно, а раз я велю, значит, надо выполнять! Без раздумий. Без промедления. Вам ясно?