— И? — спрашивает Альфонсо, когда лекарь разрешает ей опустить сорочку. Муж охвачен необычайным волнением; на шее дергается жилка, глаза сверкают жадным блеском.
— Беременность ее светлости маловероятна. Живот мягкий, вены не увеличены, и еще, полагаю, в ее светлости наблюдается избыток желчи. Душевное состояние угнетенное, здесь помогло бы…
Альфонсо бьет кулаком в стену. Лукреция и лекарь вздрагивают.
— Думаете, меня душевное состояние волнует?! — шипит он.
Герцог поворачивается к ним спиной. Лекарь беспомощно глядит на Лукрецию, а та молча пожимает плечами: она ничего не может поделать.
Лекарь расправляет плечи, собираясь с духом, и меняет подход:
— Понимаю, его высочество огорчены подобной вестью, но не стоит отчаиваться. Ручаюсь, совсем скоро ее светлость порадует вас интересным положением. Она молода и здорова. Цвет кожи у нее прекрасный, а телосложение идеальное — не хрупкое и не тучное. У нее чудесное, свежее лицо, здоровый ток крови — все это указывает, что она способна зачать сына.
Альфонсо оглядывается. Он спрятал руку, которой ударил об стену, под giubbone — чтобы укротить ее, чтобы она не смела больше его выдавать. Он окидывает Лукрецию оценивающим взглядом и выходит из комнаты, кивком подозвав лекаря. Дверь между салоном и спальней закрывается.
Лукреция прислушивается. Когда за стеной раздаются голоса, она вскакивает и прижимает ухо к деревянным рейкам.
— …уже год, — тихо поверяет лекарю Альфонсо. Наверное, он расхаживает по комнате, потому что его голос становится то громче, то тише, то опять звучит явственней. — Достаточный срок, не находите?
— Тело женщины — сложный инструмент, и владельцу нужно проявлять особую заботу и умение, чтобы произвести мелод…
— А наследника оно когда произведет, по-вашему? — перебивает Альфонсо.
Тишина. Лекарь обдумывает свое нелегкое положение, плюсы и минусы, возможные исходы.
— Простите, ваше высочество, за деликатный вопрос, но как часто вы делите с ней ложе?
— По-разному. Часто. Каждую ночь.
— Позвольте предложить каждые пять дней и воздержание в перерывах. Этот метод помогает семени настояться, созреть и упасть на отдохнувшую почву. Более частые соития накладывают на тело и разум мужчины слишком тяжелую нагрузку.
— Каждые пять дней?
— Да, ваше высочество. И пусть в перерывах она ходит на исповедь. И греческая, и римская науки считают этот способ наиболее действенным. При всем уважении добавлю… Простите, ваше высочество, но для благоприятного исхода мужчине лучше познавать только объятия жены, не растрач…
Любопытно… Здесь Альфонсо перебивает лекаря:
— В ее натуре есть нечто странное…
Лукреция представляет, как муж хмуро расхаживает по комнате.
— Вы не заметили?
— Чего не заметил, ваше высочество?
— В ней чего-то не хватает.
— Не хватает? — сомневается лекарь. — Я вас не совсем…
— Сложно объяснить. Она от природы склонна к… неповиновению. Иногда мне кажется, будто в ней живет какой-то зверь. До свадьбы я об этом даже не подозревал. Меня уверяли в ее сдержанности, крепком здоровье, описывали как послушную, очаровательную, молодую и невинную. Но вот теперь я знаю об этой странности. Как я не заметил раньше? Боюсь, в ней навсегда останется сторона, которую невозможно ни подчинить, ни обуздать.
Доктор отвлеченно добавляет:
— Ее светлость выглядит…
— Подозреваю, — продолжает Альфонсо еле слышно, — что она предотвращает беременность силой воли, нездоровым характером. Бывают ли настолько взбалмошные женщины, что дети отказываются в них приживаться?
Лекарь явно мешкает с ответом:
— Никогда, — осторожно отвечает он, — о подобном не слышал. Ее светлость родом из очень хорошей семьи. Возможно, вы имеете в виду невоздержанность характера?
— Можно и так сказать.
— Уверяю, это беда многих юных дам. В вашей жене слишком много огня. У нее горячая кровь, а горячая кровь ведет к перенапряжению женского ума. Конечно, я могу это вылечить. Исправить подобное довольно легко. Рекомендую делать кровопускание, ставить банки, принимать определенные травы и минералы. Я лично позабочусь о нужных пропорциях. Ей нужно питаться прохладными продуктами; ежедневно употреблять немного птицы, зеленые овощи, красное мясо, сыр и молоко. Никаких пряностей, бульонов, перца или помидоров. И пусть ее окружают спокойные, благодатные картины. Изображения диких животных следует убрать. Кости, перья и прочие варварские атрибуты хранить не рекомендуется. Один раз в день ее светлость должна заниматься легкими физическими упражнениями, отдыхать в постели после приема пищи и сразу после пробуждения. Никаких треволнений, танцев, музыки, творчества, чтения — кроме религиозных текстов.
— Отлично.
— Уверен, желанное событие скоро произойдет.
Шарканье, шорох: видимо, лекарь откланивается и пятится к двери. Лукреция хочет вернуться в постель (вдруг Альфонсо вернется?), но тут лекарь добавляет:
— Чуть не забыл. Нужно отрезать волосы.
— Волосы?
— Они цвета огня, ваша светлость, — поясняет он с явным неодобрением. — И слишком длинные. Пламя разогревает кровь. Помните, ее нужно охладить, сдержать. Уверяю, стрижка поможет.
Наверх посылают несколько слуг. Они прибывают с сундуками и кусками материи. Клелия следит, как со стен снимают картины: куницу-белодушку — подарок на помолвку, наброски белой мулицы, написанную маслом лисицу и загнанного оленя, портрет женщины с домашним леопардом, который Лукреция нашла в салоне delizia и перенесла в свои покои. Когда чужие руки тянутся к ее коллекции перьев, гальки и коры, Лукреция бросается к ним и встает между слугами и своими сокровищами. Никто не слушает ее возражений, и она набирает полные руки дорогих сердцу вещей, однако перья и камешки тотчас отнимают двое стражников из коридора; они хватают ее за руки и не дают шевельнуться. Эмилия возмущается:
— Не смейте ее трогать, отойдите!
Клелия велит девушке помолчать, а стражники стоят молча, посеревшие и несчастные, как горгульи. Лукреция садится на подоконник и прячет голову в коленях.
Пучок двухцветных шипов дикобраза, высушенные мхи и лишайники, блюдо с абрикосовыми косточками, отполированными до блеска, — все кладут в сундуки и уносят прочь.
На их место Клелия вешает натюрморт с инжиром и лимонами, классическую картину с мужчинами, стоящими в кругу, изображение блеклой Мадонны: нимб над ее головой несоразмерно огромен, а младенец Христос в набедренной повязке смотрит вяло и безразлично.
Книги тоже отняли («дабы избежать треволнений», если верить Клелии) вместе с красками, пергаментом и мелками. Лукреции дозволяют немного бумаги и чернил для писем.
Ей приносят сверток с травами, которые нужно пить перед ужином. Клелия добавляет кипятка в высушенную смесь, и воздух наполняет зловоние.
Лукреция опускает взгляд на чашку. Жидкость в ней темно-зеленая, на пенистой поверхности плавают черные крупицы. От омерзительного запаха накатывает тошнота.
— Это хорошо, — замечает Клелия с другого конца комнаты. — Очищает вас от огня. Видите, уже помогает.
Задержав дыхание, Лукреция делает глоток. Жидкость густая, вязкая; рот наполняет противоречивый вкус прелых листьев, горькой мяты и перечного аниса, покрывает язык и попадает не в то горло. Лукреция давится, кашляет, отплевывается — но пьет.
— Быстрее, — торопит Эмилия, протягивая крохотный кусочек сыра, — съешьте. Заглушит вкус.
Лукреция запихивает сыр в рот; мягкий молочный вкус смягчает горечь трав.
Она крупно вздрагивает и отдает служанке чашку.
После обеда заходит секретарь с напоминанием от его высочества: герцогине нужно отдыхать.
Эмилия с Клелией укладывают ее в постель; туго натягивают постельное и заправляют под пуховый матрас. Лукреция лежит, закипая от ярости. Лежать в кровати посреди дня, смотреть в полог… Невыносимо.
Клелия приносит ножницы с ручками в форме длиннокрылых журавлей: герцог велел отрезать Лукреции волосы.
Лукреция взвешивает ножницы в руке, просовывает палец в кольцо — наклоненный к лапам кончик клюва.
Она никому не позволить себя обстричь — ни Клелии, ни Эмилии, ни Нунциате: той, похоже, не терпелось обкорнать длинные локоны Лукреции.
— Это к лучшему, — заявляет Нунциата, пытаясь вырвать ножницы из рук Лукреции. — Сама увидишь. Вот будешь носить ребенка, про волосы даже не вспомнишь.
Лукреция обрежет их сама или не обрежет вообще.
Она стоит у зеркала. Распущенные волосы волнами сбегают по спине до самых щиколоток, щекочут ноги. Как-то раз, держа в руке пышную прядь, мать назвала их «единственным богатством» Лукреции, словно поверить не могла, что природа так щедро одарила самую блеклую из ее дочерей. Волосы Лукреции вызывали неизменную зависть сестер: у них никак не получалось отрастить свои до такой же длины. Мария с Изабеллой втирали друг другу в корни настойку мальвавискуса и веточек ивы, но ниже талии волосы все равно высыхали и секлись. А Лукреция свои только время от времени расчесывала, и росли они пышной густой гривой, напоминая рыже-золотой ручей. Мария частенько говорила:
— Я их отрежу и заберу себе.
Лукреция негодующе вскрикивала. Мария приколет себе ее волосы? Какая подлость! Софии приходилось разнимать сестер.
На самом деле Мария только грозилась. А Лукреция обстрижет себя по-настоящему, собственными руками, и Марии они не достанутся.
Она разглядывает свое отражение. Лицо бледное, бескровное, глаза круглые. На лице и страх, и решительность. Лучи солнца играют в водопаде волос. Лекарь сказал, что эти восхитительные теплые волны подогревают ее кровь, будоражат душу, портят характер, нарушают баланс гуморов.
Одной рукой Лукреция поднимает прядь, другой — ножницы. В зеркале видно, как Эмилия ахает и прикрывает рот. Нунциата щебечет о беременности, продолжении рода, необходимой жертве и поудобнее усаживается в кресле.
Пальцы Лукреции слегка дрожат, но скорее от волнения, чем от страха. Она делает, что требуется. Точнее, сейчас сделает. Не хочется, однако иного выхода нет. Не она, так кто-нибудь другой, а она никому не позволит себя обстричь. Это ведь ее волосы. Ее голова. Пусть забирают картины и краски, запихивают в нее лекарства, давят на живот, заглядывают в горло и запирают в комнате, но свои волосы она обрежет сама.