Проснулся он уже в первом часу: температура спала, и он вполне бодро дошел до сортира, а потом — влекомый теплым отблеском в глубине квартиры, до кухни.
Подруга мамы читала, разложив книжку, обернутую в газету, на клеенчатом столе, прямо под кругом уютного света. На самой маленькой конфорке тихо и явно давно кипел чайник, отчего в кухне было туманно от пара. И в теплом, влажном, как в тропиках, чуть радужном воздухе лицо подруги казалось мягким, ласковым, очень домашним. Она переоделась в материн халат, но тот явно был ей мал: ни верхние, ни нижние пуговицы не застегивались, и из-под фланели торчала розовая ацетатная комбинация в крупных кружевах. А из самой комбинации, как взошедшее тесто в кастрюле, выглядывала огромная мягкая грудь. Мальчик сглотнул: он никогда раньше не замечал этих анатомических особенностей у материных подруг. А та скосила глаз на трикотажное изделие у него на чреслах и сдержала улыбку.
— Пойдем, — поднялась она из-за стола, — поставлю тебе горчичников.
Она отвернулась к шкафу, потянулась, чтобы достать эмалированную миску. Мальчик, словно завороженный, смотрел, как натянулся халат на высоких крупных ягодицах. Она налила воду из чайника, потом наклонилась, чтобы достать из сумки, стоящей здесь же, на полу, пакет с горчичниками… И он не выдержал, убежал к себе в комнату.
Он лежал под одеялом, прикрыв глаза, и наблюдал за ней сквозь ресницы. Вот она осторожно ставит на прикроватную тумбочку миску, от которой идет пар, и присаживается рядом. Он вздрогнул, чуть подвинулся, а она опустила первый горчичник в горячую воду, откинула одеяло и ловко поставила на его безволосую еще грудь. Он резко выдохнул, а она летящим движением огладила место, куда только что приклеила желтоватый прямоугольник, и перешла к следующему. Так продолжалось еще минут двадцать — миска, новый мокрый горчичник, ее сосредоточенное лицо в свете торшера: «Перевернись-ка!»
Он осторожно перевернулся на живот, и все повторилось — только ему стало полегче скрывать свою тайну и свое — горящее, и вовсе не от народных антипростудных средств — лицо в подушке. Наконец, пытка кончилась. Она накрыла его одеялом, подоткнула края и вышла. А он лежал и чувствовал, как жгут горчичники, и пытался унять другую, постыдную, дрожь. Но не успел — она вернулась, осторожно сняла с него одеяло, а потом, один за другим, отлепила от зудящей кожи горчичники и протерла спину теплым влажным полотенцем. Он перевернулся лицом вверх, избегая на нее смотреть, но все равно чувствуя не только тепло ее рук, но и жар совсем иного толка, идущий, как от печки, от этой мягкой груди, живота, бедер.
Она стала снова медленно, с томительной неспешностью протирать ему грудь: он зажмурил глаза, боясь столкнуться с ней взглядом. А она тем временем так же неспешно спустилась на живот. И он не выдержал — повернул голову и впервые взглянул на нее прямо, без экивоков. И увидел, что она улыбается, за секунду до того, как она, наконец, наклонилась, чуть придавив тяжестью обильного бюста, и поцеловала его — бесстрашно — в обветренный красный рот в вечно изогнутой усмешке.
Когда все было закончено, он заплакал. А женщина прижала его голову к груди, обняла и долго баюкала, пока он не перестал всхлипывать и не заснул уже почти здоровым сном.
Их роман продолжался лет пять, в глубокой тайне от матери, с которой его любовница продолжала искренне дружить. А потом ее мужа, полковника, которого он никогда не видел, откомандировали во Владивосток. Она рыдала, с ним расставаясь, понимая, что с этим юношей заканчивается и ее женская, истинная судьба. А он сидел хмурый, насупленный, почти — равнодушный. И думал о том, что страх, всепоглощающий и так легко переходящий в наступательную ярость, вернется, когда она уедет. И как он сможет с ним справиться?
Никто не любил сидеть в засаде, кроме Бегемота. Все нервничали, хотели покурить, пожрать или, там, позвонить и потрепаться с приятелем. А Бегемоту — похожему вовсе не на гиппопотама, а на кота из булгаковского романа: с такой же круглой, маслянистой мордой, было все равно. Ему хватало какой-никакой хавки и газеты «Спорт-Экспресс». Причем последнюю он мог перечитывать по нескольку раз, ловя нюансы, как иные пенсионеры перечитывают классическую русскую литературу. Бегемот мог говорить о любом виде спорта так увлекательно, как иные бабы — о шопинге, и ругать журналистские прогнозы, как иные мужики — своих тещ. Одним словом, он был профи. Соломатин же, сидящий с ним в паре, уже выслушал все бегемотовские комментарии и маялся от скуки. Дело-то было дохлое, как ни крути. Они сидели тут уже около недели, ждали непонятно чего. И как бы ни привлекателен был «Спорт-Экспресс» в исполнении Бегемота, любому терпению приходит конец.
— Пойду, куплю сигарет, что ли…
— И мне пивка банку захвати, — Бегемот все не мог оторваться от газетных страниц.
Было часа четыре дня. Но зимние сумерки уже начали окутывать город: скоро слов будет не разобрать. Соломатин вышел из машины, зябко повел плечами и, застегнув дутую куртку, быстро пошагал к метро. Там плюс к сигаретам и пиву он купил расческу (его уже где-то затерялась) причесать отросшую за последние месяцы гриву — до парикмахерской все было не дойти — и пачку мятной жвачки. А потом не спеша отправился обратно.
Он уже подходил к машине, где маячил смутный силуэт Бегемота, когда услышал, как хлопнула дверь подъезда. ИХ подъезда.
— Кто проходил? — спросил он, передавая Бегемоту его пиво.
— А… — Тот звонко открыл банку. — Мужик какой-то. Ковер тащил, — и вдруг замер.
Они с Соломатиным одновременно посмотрели друг на друга: в глазах читалась одна мысль.
— Рванули! — Соломатин первый выпрыгнул из машины, за ним — Бегемот.
Код от подъезда они знали уже давно, в два прыжка подскочили к лифту. Занят.
Бегемот чертыхнулся:
— Я лифта подожду, а ты давай по лестнице. Пятый этаж.
— Да помню я, помню! — огрызнулся Соломатин и, вынув пистолет, щелкнул предохранителем. На пожарной лестнице он нащупал выключатель и несколько раз нажал на него, прежде чем понял — лампочки в подъезде выкручены. Ругая этот забытый богом спальный район, стал подниматься.
Под ногами он скорее угадывал, чем видел в мутном сумрачном свете окурки и шелуху от семечек. Медленно, стараясь не шуметь, преодолевал пролеты. Третий этаж. Четвертый. На повороте к пятому он услышал чьи-то крадущиеся шаги — и застыл.
Шаги стихли, и он снова осторожно стал подниматься вверх, поднялся на площадку перед лифтом — никого. Дверь, ведущая к квартирам — закрыта. Соломатин вышел на балкон, глянул вниз, где под уже затеплившимся фонарем стояла их «девятка». Вернулся. Решил на всякий случай заглянуть в закуток с мусоропроводом. Там клубилась совсем уж беспросветная темень: Соломатин подался вперед, вглядываясь в дурно пахнущую черноту, и вдруг — получил удар чем-то тяжелым по голове.
Очнулся он уже на ярком электрическом свете, перед лифтом. Бегемот бил его по щекам, лицо у него было расстроенным и обеспокоенным одновременно. Соломатин поднял руку — харэ меня колотить.
— Ушел? — спросил он внезапно осипшим голосом.
Бегемот покаянно кивнул:
— Лифт, гад, послал на двенадцатый этаж. Пока тот спустился, пока я поднялся… — Бегемот махнул рукой. — Смылся! По лестнице! И подарочек нам оставил — до квартиры не донес. Видно, ты его спугнул.
— Твою мать! — Соломатин, морщась, сел, покосился на свернутый желтый ковер рядом. И отшатнулся. Из охряного нутра выглядывал русый девичий затылок.
Мрачно глянул на Бегемота:
— Просрали мы маньяка. Пошли звонить начальству, что ли.
Андрей
Анютин сообщил новость Андрею во время позднего обеда, состоящего из убогого бутерброда. Этот кулинарный стон, купленный в забегаловке на углу, звался «сэндвичем». Подразумевалось, что кусок булки с сероватым мясом и обильными потеками кетчупа может носить такой вот вполне светский псевдоним. Андрей с отвращением отложил его в сторону.
Он попытался, неловко скрывая свой интерес, выяснить, не Света ли это Столоб. Анютин отослал его к дежурившим оперативникам, и те виновато подтвердили, что у девицы длинные светлые волосы. «Не она!» — выдохнул облегченно Андрей. И сухо попрощался с проморгавшими Копииста оперативниками.
Плохо! Очень плохо! Теперь он будет бросать трупы где ни попадя, а они — находить их через месяц-два или вообще не находить… И Света… Он, морщась, отхлебнул из стоящей рядом кружки, в которой медленно остывал крепчайший, заваренный с надеждой, что заменит кофе, чай.
Когда получасом позже в кабинет вошла Маша, у которой, похоже, сегодня был очередной день «сыщицкой удачи», он потеплел глазами и кивнул на стул.
Маша, не снимая пальто, тяжело села напротив, и в глазах ее были усталость и растерянность. Андрей, надеявшийся совсем на иное «лица выраженье», понял: у них сегодня сеанс алаверды.
— Кто первым будет рассказывать плохие новости?
Маша мрачно усмехнулась:
— Вперед. Ты первый.
— Ну, в моей новости содержится утешительный приз для твоего эго. Теперь уже сомнений не осталось. Ты угадала — он действительно занимается одалисками. И мы правильно вычислили девушек.
— И? — подняла на него измученные глаза Маша.
— И — мы его упустили. Сегодня.
— И это не Цыпляков, — кивнула она.
— Ну, вряд ли он может быть един в двух лицах, разве что у него есть помощник, избавляющийся от трупов.
— Нет. Я с ним разговаривала сегодня. Он… Совсем не похож. — Андрей иронично поднял бровь. — Понимаю, что это не аргумент. Поэтому сделала запрос по базе данных МИДа. Цыпляков никогда не выезжал за пределы страны. Он не мог быть в Монтобане. Или, опять же, у него есть сообщник. Но я в это не верю.
— Это почему же? — усмехнулся Андрей.
— У маньяков слишком редко бывают сообщники. И извращение у Копииста слишком завязано на ощущении собственной исключительности, гениальности.
— Согласен, — кивнул Андрей и пригляделся к ней. — Ты как? П