Андрей, не отрываясь, смотрел на лицо покойницы.
— Что же это получается? Она сама себя исцарапала? Бред какой-то!
Маша опять подняла глаза на Андрея:
— Мне кажется, я знаю, откуда они.
Павел воззрился на нее в ожидании:
— Ну-ка, душа моя, расскажи, чего надумала.
— Я думаю… — Маша замолчала. — Нет, я уверена… Она сама пыталась себя изуродовать.
— Что? — переспросил Паша, а Андрей прислонился к крашенной масляной серой краской стене. — С какой целью?
И Маша пояснила едва слышно:
— Чтобы прекратить сеансы позирования маньяку.
— Ладно, мы, пожалуй, пойдем! — Андрей неловко толкнулся в прозекторский стол, быстро пожал руку патологоанатому и вышел.
— Чего это он такой нервный? — повернулся к ней обескураженный Павел.
Маша пожала плечами и несколькими минутами позже вышла из морга. Андрей, глубоко затягиваясь, курил на улице, и она было сделала шаг навстречу. Ей хотелось сказать, что она его простила. Пусть бы только он сам себя простил. Но Андрей поднял на нее совершенно холодные, чужие глаза:
— Тебя подбросить к дому инвалидов? Или ты сама?
Маша отшатнулась:
— Сама.
— Отлично, — он выбросил окурок в урну у входа. — Тогда я заеду к матери Светы.
— Хорошо, — кивнула Маша. И смотрела, как он сел в машину и с ревом тронулся с места. Даже не взглянув на нее на прощание.
Андрей
Он нашел ее в кассе на станции. Женщина, глядевшая на него из маленького зарешеченного окошечка, была мало похожа на ту, что смерила его ненавидящим взглядом на пороге своего дома еще полгода назад.
— Вы меня помните? — спросил Андрей, глядя в потухшие, будто ушедшие вглубь глаза.
— Нет, — покачала она головой.
— Капитан Яковлев. Андрей. — И он протянул ей удостоверение в зазор, куда обычно передают деньги.
— Сейчас. Я выйду. — Она встала, закрыла окошко со своей стороны и через минуту появилась на улице, где ее ждал Андрей. — Давайте ко мне. Я тут недалеко живу.
— Я знаю, — тихо сказал он, но она уже повернулась к нему спиной и тяжело пошла вперед.
— У вас есть чего новое? — Она открыла дверь домика и вошла. Андрей сразу же узнал запах — так пахли полотенца, в которые Света иногда заворачивала кастрюли. И страдальчески поморщился.
— Мы узнали, — сказал он в пучок седых некрашеных волос у нее на затылке, — что Света не просто пропала. Она похищена. Серьезным преступником. Он…
Мать грузно села на кровать, застеленную коричневым «меховым» покрывалом, перебила Андрея:
— Я так и думала, что добром это не кончится, — сказала она.
— Что — «это»?
— Да жизнь ее московская. Непутевая она у меня была. Не то что гулящая, а — она снова пожевала губами и вдруг улыбнулась, обнажив металлическую коронку в углу рта, — летящая! Все в облаках летала. Я же ей и на учебу скопила, и все. Говорю — доча, чем тут валандаться, ехай в Москву. Выучись на кого хочешь, сама себе потом хозяйкой будешь. А она мне — это ж сколько времени надо тратить! Не хотела учиться, замуж рвалась. Само-то что плохого, если замуж, правда?
Андрей кивнул и почувствовал, что краснеет.
— Но ведь она хорошо выйти хотела, а кто ее такую дикую из приличных дачников взял бы? Вот ты, к примеру… — Андрей вздрогнул. — Не взял! А она так старалась! Да не дергайся! Думаешь, я тебя не признала? Сразу признала, на станции еще. Это ты мою девку матросил месяца два весной прошлой. А потом она сопли на кулак наматывала, чуть головой об стенку не билась. Ну я ее в Москву и послала, — она посмотрела на Андрея, опустившего голову так низко, что и лица не разглядеть. Сдернула с батареи полотенце и высморкалась в него. И продолжила деловито: — Там квартира у нас была. Маленькая, но своя. От сестры старшей досталась. Мы ее сдавали. Благодаря ей концы с концами и сводили. Ну тут уж я поняла — надо девку из дома увозить, совсем она…
— Простите, — глухо сказал Андрей. Он боялся поднять на нее глаза. Чувство вины, терзавшее его с тех пор, как узнал в одалиске бедную «станционную девочку», накатило так, что горло перехватило. Он глядел на линолеумный пол «под паркет» и был готов к тому, что Светина мать закричит, зарыдает, ударит его, наконец. И тут услышал, как она с трудом встала и подошла к нему, положила тяжелую руку ему на голову, и весь сжался.
— Ты чего, а? — спросила она. — Ты это дело брось! Ты тут ни при чем. Это все Светка моя, сама себе принцев напридумывала. А я не мешала — жизнь-то у нас, сам понимаешь, совсем не сказочная. И ты у нее был — не первым принцем, да и не последним, наверное. Вечно она бегала за кем-то. Вечно искала не в себе, а в ком-то другом. Ничем хорошим это кончиться не могло — это я уж давно поняла. Но что так плохо…
Она вздохнула, чуть погладила его по голове. Андрей поднял на нее взгляд, где мешались вина и — благодарность. Встал.
— Думаешь, нет ее в живых? — вдруг просто спросила она, устало опустившись обратно на стул. — Убил ее уже ваш преступник-то?
— Нет, — Андрей замотал головой. — Нет! Мы почти уверены, Света жива. Но…
— Ну вот и найди мне ее, слышишь? — сказала женщина, посмотрев ему прямо в глаза и не позволяя опустить взгляд. — Давай. Кто же, как не ты?
Андрей кивнул, так и не сумев ничего произнести, и быстро вышел из темного дома наружу. А выйдя, встал, уперевшись двумя руками в капот машины, и дышал — вдох-выдох, как дышит больной у врача. Чувствуя, как входит в легкие и растекается по крови воздух с запахом креозота и рельсовой стали. Запах, неразрывно связанный в его голове со Светой Столоб.
Андрей открыл дверь машины, сел за руль и рванул с места — пора было найти ублюдка.
Маша
Дом инвалидов, где доживала свои дни тетка Бакрина, стоял на бывшей московской окраине. Только этим можно было объяснить, что вокруг пятиэтажного хрущевского здания, выкрашенного веселой цыплячьей краской, еще сохранилось нечто вроде больничного парка. Парк в эту пору просматривался насквозь, но он был достаточно большим, с ухоженными, посыпанными песком дорожками и свежепокрашенными лавочками.
Маша никогда раньше не бывала в подобных местах, но тут почувствовала какое-то странное спокойствие и с трудом удержалась, чтобы не сесть на скамейку и не посидеть, бессмысленно глядя в пространство.
Внутри дома инвалидов для слепых пахло, как ни парадоксально, не казенной, а вкусной едой. Какими-то детскими запахами, вроде запеканки с картошкой и мясом. А в светлом, очень уютном кабинете директора Ниркабова Юрия Владимировича, крупного, вполне себе импозантного мужчины лет сорока с небольшим, пахло еще и кофе, причем хорошим!
Маша была юна и неопытна и не совсем понимала, в какое редкое заведение попала. Но все-таки, попивая из маленькой фарфоровой чашки и глядя на стены кабинета, увешанные любительскими акварелями, спросила:
— Неужели государство так заботится о стариках?
Юрий Владимирович лукаво подмигнул ей, приканчивая свою наперсточную чашечку с вкуснейшим кофием:
— Нет, милая барышня, конечно же, нет. Но если хочешь, чтобы что-то было сделано хорошо, сделай это сам! — и Ниркабов улыбнулся открытой улыбкой. — Нам, конечно, многие помогают. Я имею в виду предприятия прежде всего. Но, чтобы возродить, так сказать, традиции российской благотворительности… Вы не представляете, сколько воды и чернил утекло. Зато теперь наш дом живет на регулярные пожертвования. Старикам комфортно, воздух свежий, еда, врачи-геронтологи, препараты последнего поколения.
— Повезло вашим старикам, — искренне сказала Маша. — Честно говоря, даже мне захотелось посидеть у вас в парке на скамейке.
— Так и посидели бы! — Ниркабов красивой длиннопалой рукой погладил чисто выбритый подбородок.
— Не могу, — Маша вздохнула.
— Понимаю, дела! — кивнул директор. — И чем же я могу вам помочь?
— В вашем доме, — начала Маша, — проживает пациентка — Екатерина Тимофеевна Бакрина.
— Она что, — всполошился Юрий Владимирович, — проходит по какому-либо делу?
Маша успокаивающе улыбнулась:
— Нет, что вы! Я просто надеялась, что Екатерина Тимофеевна сможет ответить мне на несколько вопросов…
Юрий Владимирович замахал руками:
— Конечно-конечно, я глупость сказал! Старушке-то уже за восемьдесят! Давайте-ка я вас провожу.
Он встал, обнаружив круглый уютный животик, надел серый в мелкую клетку пиджак, висевший на спинке стула, и галантно открыл перед Машей дверь.
Пока они шли по коридору, им встретилась старушка с бессмысленно-счастливой улыбкой на коляске. Директор ласково ей кивнул, вынул из кармана белоснежный платок и вытер нитку слюны в углу ее рта, а потом, как ни в чем не бывало, упрятал платок в карман.
— Вы знаете, — сказал он, спускаясь с Машей с крыльца, — Катерина Тимофеевна у нас уже давно, чувствует себя неплохо — сердце здоровое, но вот зрение отказало и уже два года как прогрессирует Альцгеймер. Так что насчет ответов на вопросы я сомневаюсь, очень сомневаюсь, да.
Они шли по аллее парка в сторону дальней скамейки. Там, под старым деревом, ровно на той же скамейке, куда хотела давеча сесть сама Маша, сидела похожая на воробушка, маленькая старушка с тростью в руке и глядела куда-то в перспективу меж темных стволов деревьев.
Сердце Машино сжалось от жалости:
— Скажите, Юрий Владимирович, а ее кто-нибудь навещает?
Ниркабов покачал яйцеобразной головой:
— К сожалению, нет. Как и большинство наших стариков. Но ведь, насколько я знаю, у Катерины Тимофеевны из семьи никого и не осталось?
Маша помотала головой:
— Нет. Не осталось.
А Бакрина вдруг повернула седую голову на звук шагов и — улыбнулась:
— Васенька? Ты, голубчик?
Маша замерла.
Юрий Владимирович взял ее под локоть, прошептал на ухо:
— Не удивляйтесь. Специфика Альцгеймера. Хранить давние воспоминания и не помнить того, что случилось пять минут назад. А потом добавил громко, радостно: — Здравствуйте, Катерина Тимофеевна! А мы к вам. Вот — Мария Каравай, из уголовного розыска. Хочет вам задать несколько вопросов.