Они вернулись в его кабинет, он вынул из костяного стаканчика на столе крупную старую лупу и навис над книгой. Прошла минута. Маша безропотно ждала. Агапин, наконец, поднял на нее глаза.
— Похоже на малых голландцев. XVII век. — Он усмехнулся, явно довольный собой, и отложил лупу в сторону. — Это никак не могло оказаться в книге XVI…
— Вы позволите? — Маша сама взяла в руки лупу.
На миниатюре, заключенной в круг, миловидная служанка в яркой красной юбке и белоснежной сорочке, подняв руки в просторных рукавах, развешивала во дворе хозяйское белье. На веревке была аккуратно натянута простыню с золотистой монограммой в углу. Сквозь простынь било утреннее, и Маше почему-то вдруг стало совершенно ясно — осеннее солнце. Хозяева дома скорее всего спали, а прислуга поднялась с петухами. У ног девушки прямо на полу, вымощенном черно-белой плиткой, стояла ивовая корзина со сложенным мокрым бельем. Сбоку виднелся кусок коричневой кирпичной кладки дома — типично голландского. Рядом — куст, похожий на боярышник. И дверь, ведущая с заднего двора на канал, откуда явно и пришла служанка, прополоскав белье.
И эта самая дверь была приоткрыта. Маша еще ниже склонилась с лупой над миниатюрой. В щель заглядывал человек, одетый в красно-черный костюм шута. Ромбы на скоморошьем наряде перекликались с квадратной плиткой во дворе, выложенной в шахматном порядке. Шут же будто вынюхивал что-то на заднем дворе буржуазного дома. Глядя прямо перед собой, он прикладывал палец к губам, будто призывал хранить молчание. Служанка стояла к нему спиной, но его видел зритель, и именно к нему обращался этот странный, вовсе не принадлежащий ни этому дому, ни этому пейзажу персонаж.
Маша с трудом оторвалась от миниатюры — она будто затягивала в свою глубину: фотографическая верность детали, свойственная голландцам, и такой живой, мягкий утренний свет, и фигура загадочного шута, непонятно откуда взявшегося на рассвете близ канала…
Она встряхнула головой:
— Большое спасибо, Аристарх Викторович. Если позволите, я покажу книгу вашему замдиректора.
— Не только позволю, но и настаиваю. Но не книгу, а увеличенную копию. — Агапин был хмур (кому понравится обнаружить в отделе под своим началом подделку?), но, в отличие от Комаровского, спокоен. «Может быть, оттого, что заранее был предупрежден — а значит, вооружен, — думала Маша, направляясь к кабинету Комаровского. — Наверное, решить проблему с реставрацией миниатюры много проще, чем отыскать пропавший натюрморт».
Комаровский ждал ее — видно, Агапин уже позвонил и предупредил о происшествии. Он был бледен и серьезен, приветственно кивнул Маше:
— Здравствуйте, здравствуйте, Мария, проходите! Присаживайтесь!
А она, заходя, смущенно поежилась: от меня, подумалось ей, исходят только плохие новости.
Комаровский взял большой лист с увеличенной копией миниатюры. Нахмурив брови, он некоторое время смотрел на картину, постукивая пальцами по столешнице. Потом улыбнулся Маше — одними губами.
— Ясно, — он отложил копию в сторону и откинулся на кресле, повернув бледное лицо к окну. «Он плохо выглядит, — подумала Маша виновато. — Но много лучше, — поправилась она, — чем девушки Копииста».
— Вам знакома эта картина? — спросила она.
Комаровский кивнул:
— Знакома. Это Питер де Хох. «Служанка и фигляр». Если мне не изменяет память — 1662 год. Секунду…
Комаровский поднялся и безошибочным жестом достал нужный том из кабинетной библиотеки, почти сплошь состоящей из альбомов по искусству. Открыл его на репродукции картины. Маша вздрогнула — сходство с миниатюрой оказалось поразительное.
— Де Хох, — дал ей краткий экскурс Комаровский, — современник Вермеера, из ранних голландцев. Мастер жанровой живописи…
Маша нетерпеливо встала: времени на искусствоведческие беседы уже не оставалось.
— Я хотела бы взглянуть на оригинал. Если можно, прямо сейчас.
Комаровский взглянул на нее исподлобья:
— Нет. Нельзя. «Служанка и Фигляр» находится не в Пушкинке…
Маша деловито кивнула:
— Эрмитаж?
Комаровский мрачно усмехнулся:
— Картина хранится в музее художника в Голландии. Город Харлем.
Она медленно опустилась на стул.
— Понятно, — сказала она, чтобы хоть что-то сказать. И несколько секунд тупо смотрела на альбом с репродукцией. — Можно я заберу альбом с собой? На время?
Комаровский снова смотрел не на нее, а в окно. Вид у него был явно подавленный:
— Конечно-конечно.
Маша вздохнула:
— И еще. Мне кажется… Необходимо послать запрос в музей Харлема на срочную экспертизу картины.
— Конечно-конечно, — повторил замдиректора, весь в своих мыслях. У Маши в сумке завибрировал мобильный.
— Извините, — она полезла в нутро сумки и, как ни странно, почти сразу нащупала телефон.
— Да, — ответила она, не взглянув на экран.
— Привет, — раздался истерично-веселый голос Андрея. — А у нас тут еще один труп.
Маша сжала трубку:
— Света?
— Пока не знаю.
— Где?
— На заброшенном песчаном карьере. В Люберцах.
— Энгр? — сглотнула Маша подкатившую горькую слюну.
— А как же! Все чин-чинарем. Пришпилен, как положено. Давай — ноги в руки и дуй сюда.
— Сейчас буду, — Маша скомканно попрощалась и, зажав под мышкой альбом, — в сумку книжка не помещалась, быстро вышла из Пушкинки.
Андрей
Они возвращались уставшие в город. Уставшие и измученные — собственным бессилием. Бесконечное «дежа вю» — белое мертвое тело, синяя борозда на шее. «Милость султана» — вдруг вспомнилось Андрею. Ненавистный уже Энгр, зажатый в безжизненных руках. Но это была не Света. Опять не Света. Ему казалось, что с каждым трупом напряжение растет, ставки повышаются: сейчас он не выдержит, взорвется, и наступит — пустота.
По радио протяжно и мрачно затянула Сезария Эвора. Маша прислонила голову к прохладному стеклу и прикрыла глаза. Андрей уже хотел переключить радио на что-нибудь более жизнеутверждающее или выключить, к черту, совсем.
— Оставь, — попросила Маша.
Они молчали и слушали песню. Андрею вдруг подумалось, что все его усилия с букетами и модными биойогуртами бессмысленны, потому что он — Копиист — все равно испортит ему всю обедню. «Какой мрачный у нас с Машей роман, — впервые подумал он. — Выложенный трупами. От такого не захочешь, а сбежишь к мальчику Пете в Вестминстер. Впрочем, мой роман со Светой не веселее. Похоже, — хмыкнул он, — я просто роковой мужчина. Но вовсе не в плане схожести с Бандерасом».
— Я ужасно боюсь, — глухим голосом произнесла Маша, не открывая глаз, — что все бесполезно. Ребус точно рассчитан по времени — пока мы доберемся до Харлема и следующей загадки, Светы уже не будет в живых.
Андрей мотнул головой, чувствуя, как привычно сжалось горло. Сказать ему было нечего.
А на следующее утро у него в кабинете появился художник Цыпляков. Было часов восемь — как-то очень неожиданно рано для богемы. Хотя, с сомнением оглядев его помятую физиономию, Андрей подумал, что для живописца это, скорее, ожидаемо поздно после ярко проведенной ночи.
Маша описала ему приятеля Бакрина, и, не будь в деле такой уж тупик, вряд ли они стали бы «гоняться за покойником», как Андрей это называл. Но тупик был налицо.
— Допустим, — говорил себе Андрей, — все эти Энгровские копии были сделаны давным-давно, еще до смерти Бакрина. А потом убийца отыскал эти работы, и…
Маловероятный ход, но других идей у него не имелось, и Андрей решил использовать этот. Митя грустно, сложив бровки домиком, улыбнулся, потянул вниз уже порядком растянутый свитер в бурых пятнах… «Краска, это просто краска!» — успокоил себя Яковлев. А художник дыхнул на него застарелым перегаром и дешевым табаком.
— Здрасте, начальник. — И сел без приглашения. Взглянул вокруг на пустые с раннего-то утра столы прочих сотрудников. — Вы, как я вижу, тут главный муравей.
— А? — нахмурился Андрей.
— «Стрекоза и муравей». Басня Крылова. В смысле — работаете много.
— Есть немного, — кивнул Яковлев. — А вы, судя по иронии, — стрекоза?
— Я? — Митя усмехнулся. — Я, начальник, самый что ни на есть стрекозел. Со стажем. Так как там с Васей? Есть что новое?
— Нет, — покачал головой Андрей. — Из нового — только трупы. Но маловероятно, что ваш давно покойный друг имеет к ним какое-либо отношение.
— Маловероятно? — вытаращил глаза Цыпляков. — Да вы в своем уме, начальник? А другой художник, способный Энгров подделывать, это вам что — вероятно? И потом, — Митя наклонился к Андрею. — Наколоть напыщенных музееведов липовыми Энграми — это вполне в его духе. Вы не представляете, что он был за тип!
— Вот и расскажите. — Андрей откинулся на спинку стула — хоть запах изо рта «стрекозла» был и невыносим, но сам художник ему почему-то был симпатичен.
Митя шмыгнул огромным носом, взлохматил и так стоящие дыбом нечесаные волосы:
— Ноу лимитс был наш Вася, понимаете? Вася без границ.
— В смысле?
— А не было у него и двадцать лет назад разделения на «можно» и «нельзя». Ну, к примеру, — и Митя внезапным барственным жестом закинул ногу на ногу, — приехали мы однажды к бабке моей в деревню. И вздумалось ему писать натюрморт: ну, знаете, такой «охотничий», с битой дичью. — Митя сделал паузу опытного рассказчика. — Так вот: передушил он тогда голыми руками всю бабкину птицу. Я его спрашиваю — ты, сволочь, с живых писать не мог?! Меня ж бабка прибьет! А он отвечает: не-а, с живых — совсем не то. Даже, знаете, удивился, засранец, моему вопросу.
Митя грустно улыбнулся, вынул из кармана потрепанного пиджака черно-белую фотографию и протянул Андрею. Тот задумчиво рассмотрел снимок, сделанный в каком-то бородатом году вроде начала 90-х на природе. Озеро, палатки на заднем плане, пара коротко стриженных девиц в джинсе и четверо длиннопатлых парней в плавках.
— Вася — второй слева, — Цыпляков ткнул почти детским пальцем с траурным ногтем в фотографию. Андрей вгляделся в узкое лицо с выразительным, купидоновым луком изогнутым ртом.