– На похоронах вы все время были рядом с супругой, ни на шаг от нее не отходили. А теперь утверждаете, что после развода она вас возненавидела?
– А что нам было делать? Похороны не то место, где вспоминают старые обиды. Мы живем под прицелом сотен глаз и обязаны соблюдать предписанные обществом приличия.
– У вашей бывшей супруги есть новый избранник?
– Встречается с кем-то. Я в ее жизнь не лезу, мне это неинтересно.
– Какие отношения были между вашей дочерью и Осмоловским? Я имею в виду…
– Я понял. Луиза спала с ним – это однозначно. Другое дело, с какой поры? Мне кажется, как он начал ее обнаженной рисовать, так между ними все и случилось.
– Я слышал противоположное мнение: художники со своими натурщицами не спят.
– С профессиональными натурщицами, наверное, нет, а с начинающими модельками отчего бы и не попробовать? Осмоловский создал Луизу как модель и имел на нее все права: и как художник, и как мужчина. Звучит дико, но это так.
Я задумался, пытаясь понять, стоит ли мне всерьез начать разрабатывать Осмоловского или нет. Каретин мою задумчивость истолковал по-своему.
– Ради бога, не подумайте, что я пытаюсь оговорить Осмоловского, – начал он оправдываться. – Я уверен, что никакого насилия по отношению к моей дочери он не применял, не соблазнял ее и не запугивал отчислением из студии. Наверное, он просто сказал: «Тебе надо раскрепоститься, ты вся зажата, и твоя скованность переходит на холст. Если хочешь выглядеть на картине так, чтобы у мужчин сердце замирало, – шагни в новую жизнь». Я думаю, что Луиза восприняла начало половой жизни как необходимый этап в становлении натурщицы, а не как акт принуждения.
Я решил отложить Осмоловского на потом и вернуться к Луизе.
– Как вы думаете, у вашей дочери были враги? Вы никого не подозреваете в ее убийстве?
– Ничем не могу помочь! Я в последние годы с Луизой не общался. О ее друзьях или врагах ничего не могу сказать. Я даже не знаю, кто был у них в гостях в тот роковой день. Поймите меня правильно: я ведь обычный человек, и после рождения сына Луиза из любимой дочери превратилась для меня в чужую девочку.
Я достал фотографию кортика, которым была убита Луиза.
– Это мой кортик, – не дожидаясь вопроса, ответил Каретин. – Мой отец привез его с войны. В детстве я играл им во дворе в «ножички» и почти всегда выигрывал. Видите, у этого кортика самодельная ручка? Это я его в забор кидал и ручку расколол, а потом, через несколько лет, сделал новую.
– Почему у кортика такое короткое лезвие? Вы сточили?
– О, нет! Сколько себя помню, лезвие всегда было такой длины. Отец как-то обмолвился, что в ожидании окончания войны каждый день по миллиметру стачивал клинок, но это, скорее всего, его фантазии.
– Если этот кортик ваш, то почему вы его не забрали при разводе?
– Ольга бы мне за него глаза выцарапала! Она без этого кортика жить не могла, каждый день на нем гадала.
– Не понял.
– Кто-то научил ее старинному гаданию на колющем оружии. Для настоящего гадания нужен стилет, но где его взять? Вот Ольга и стала гадать на кортике. Делается это так: кортик ставится на торец ручки острием кверху. Обручальное кольцо надо взять в правую руку большим и указательным пальцами, поднять руку на высоту сантиметров двадцать от кончика лезвия, закрыть глаза и разжать пальцы. Если кольцо упадет на лезвие и останется на нем, то день будет удачным, если упадет рядом – жди беды. Ольга относилась к гаданию исключительно серьезно. В последние годы она не выходила из дома, не погадав на кортике. Если она не попадала кольцом на острие, то в этот день ничего не делала. Не верите? Я серьезно вам говорю: если гадание не удалось, она приходила на работу, закрывалась у себя в кабинете и до окончания рабочего дня ни с одним человеком не общалась и на звонки не отвечала. Но такое бывало редко. Как правило, кольцо попадало на лезвие.
Каретин на секунду задумался, невесело усмехнулся и сказал:
– В тот день, когда я объявил Ольге, что ухожу из семьи, гадание не удалось. Случайность, конечно, но что-то в этом есть.
Почти все утро последнего рабочего дня недели я занимался делами, не связанными с убийством Каретиной. Около двенадцати часов Горбунов привез Лисогора, худенького невысокого восьмиклассника.
– Ты аккуратно его «снял»? – спросил я Ивана. – Клиент недовольство не высказывал?
– Хотел вырваться и убежать, но я пообещал ему зубы в глотку вбить, и он успокоился.
– Дружище! – обратился я к подростку. – Ты почему хотел от моего коллеги убежать?
– А что мне было делать? – стал оправдываться паренек. – Я шел из школы домой, тут подъезжает «уазик», из него выпрыгивает мужик и тащит меня внутрь. Я думал, что это бандиты похитить меня хотят.
– А есть за что? – тут же спросил я. – Зачем бандитам тебя похищать?
– Не знаю, – пробурчал он и уставился в пол.
Я предложил свидетелю снять пальто и занять место напротив моего стола. Когда Лисогор остался без верхней одежды, я обратил внимание, что на его школьном пиджаке сверкает новенький комсомольский значок.
«Совсем недавно в комсомол вступил, – отметил я. – Помнится, когда я в восьмом классе пополнил ряды ВЛКСМ, то целый месяц в школе комсомольский значок носил, демонстрировал всем, какой я стал взрослый. Потом я надевал его только в торжественных случаях».
– Как тебя зовут? – спросил я. – Витя? Дружище, у тебя на школьной форме нет шеврона. Это ты так против насилия над личностью протестуешь?
– Оторвался, – неохотно ответил Лисогор.
«Шеврон со школьной формы зубами не оторвешь, – мысленно усмехнулся я. – Ну что же, теперь понятно, как дальше разговор выстраивать».
С подростками, влипшими в неприятную историю, но по каким-то причинам не желающими идти на контакт, у нас были отработаны две схемы, позволяющие в ускоренном темпе развязать язык свидетелю. На юных преступников эти схемы не действовали, а вот с обычными школьниками работали безотказно.
Для хулиганистых юнцов, выбившихся из-под контроля родителей, у нас был припасен метод физического устрашения.
Доставив свидетеля и убедившись, что подросток не хочет давать показания, Иван спрашивал меня:
– Ну что, в подвал его?
Я с «грустью» смотрел подростку в глаза и соглашался:
– В подвал. Только как в прошлый раз не делай!
Что было в «прошлый раз», свидетель должен был додумать сам. А пока он рисовал в своем воображении сцены – одну чудовищнее другой, Иван доставал из шкафа солдатский ремень и, проверяя его на прочность, постукивал кованой пряжкой по широкой ладони и приговаривал вполголоса: «Прошлый шкет после пятого раза заговорил. Посмотрим, сколько этот выдержит». При подготовке к «экзекуции» мы на свидетеля внимания не обращали, словно до предстоящего избиения он потерял для нас всякий интерес.
Подготовив ремень, Иван спрашивал:
– Ну, мы пошли?
Я, перекладывая бумаги, как бы между делом отвечал:
– Проверь, чтобы в коридоре лишних людей не было.
Иван выглядывал за дверь и докладывал:
– Пока рано, у соседнего кабинета посетитель стоит. Минут через пять уйдет, тогда начнем.
Я согласно кивал головой, отрывался от бумаг и спрашивал у подростка:
– Ты ничего не хочешь рассказать? Пока время есть?
Как правило, юный хулиган хватался «за соломинку» и начинал торопливо рассказывать все, что знал.
Для примерных подростков, которые отказывались отвечать исключительно из чувства ложного товарищества или показной бравады, существовал другой метод. Оценив «клиента», я начинал с порога корить Горбунова:
– Зачем ты мне его одного привез? Где директор школы, где родители?
– Родители на работе, – оправдывался «добрый дяденька» Иван.
– Да мне плевать, где они! – начинал заводиться я. – Поезжай за отцом, пусть весь завод узнает, кого он вырастил! И за инспектором ИДН зайти не забудь! Я хочу, чтобы она его немедленно на учет поставила. И чтобы всю его семью как неблагополучную на учет поставила!
Иван с показной неохотой уходил и возвращался минут через десять.
– Я папку дежурную забыл, – объяснял он.
Но это было уже никому не интересно: получив от меня гарантии не вызывать родителей и директора школы, свидетель начинал давать показания.
По комсомольскому значку и споротому шеврону я сделал вывод, что к Лисогору нужен другой подход.
– Нелегко тебе в зоне придется, – с сочувствием сказал я.
– А че в зону-то? За что? – удивился паренек. – Я заплачу, и они все замажут.
– И много у тебя денег есть?
– Сорок рублей. На пласт копил, половину отдам, и замажут.
– Что купить хотел?
Лисогор, сожалея об упущенной возможности пополнить фонотеку, невесело вздохнул:
– «Пинк Флойд».
– Ого! – «удивился» я. – Да ты, братец, эстет! Вся молодежь «Бони М» да «АББА» слушает, а ты – «Пинк Флойд»!
– Знаете ли, «АББА» пускай колхозники слушают, а «Бони М» – старичье…
Подросток явно хотел сказать «старичье вроде вас», но вовремя спохватился и замолчал на полуслове.
– Значит, говоришь, заплатишь, сколько надо, и тебя отмажут?
Я умышленно сделал вид, что перепутал «замажут» и «отмажут». Эта путаница была необходима для начала наступления, для взлома обороны замкнувшегося школьника.
– Сорок рублей ты накопил на пластинку, двадцать готов отдать… Витя, ты что, за двадцать рублей от убийства решил отмазаться?
– От какого убийства? – не понял паренек.
– Ты что, сволочь, думаешь, что я надписями в подъезде занимаюсь? – неожиданно закричал я. – Ты идиот, что ли? Да по мне ты хоть все стены в доме матом распиши – мне плевать! Подъездами пусть участковый занимается, а мне ты про убийство расскажешь! Ты убил Каретину?
– Нет! – Лисогор закрылся от меня руками, хотя я даже с места не вставал.
– Как это не ты? А кто? Кто к ней в день убийства приходил? Я, что ли?
Неожиданно в разговор вступил Горбунов.
– Ты был у Каретиной? – строго спросил он.