– Мы пойдем другим путем! – решил я.
– Иди! – одобрил следователь. – Ленин пошел «другим путем» и главой государства стал. Почему бы тебе не попробовать? Только будь осторожен, как бы этот путь тебя в тюрьму не завел.
– В тюрьму? Спасибо, что напомнил. В СИЗО я завтра побываю.
На другой день я действительно поехал в следственный изолятор, в народе именуемый «тюрьмой». На самом деле тюрьма – это место отбытия наказания, а СИЗО – учреждение, где следственно-арестованные преступники содержатся до вступления приговора в законную силу. Но кто бы вдавался в такие тонкости! Решетки на окнах СИЗО есть? Камеры и нары есть? Значит, СИЗО и есть тюрьма.
В следственном изоляторе с первых минут начались странности. В картотеке мне отказались выписать разрешение на проведение следственных действий с Волковым.
– У меня что-то не в порядке с документами? – насторожился я.
– Нет-нет, сейчас все решим, – засуетились сотрудницы картотеки.
Одна из них ушла в соседнюю комнату, и я услышал обрывок разговора по телефону:
– …Я смогу его только минут пять продержать, а потом он к начальнику пойдет… Есть у него разрешение следователя… И гербовая печать на разрешении есть.
«Ого! – подумал я. – Что за новости? Почему это я не могу увидеться с Волковым, когда захочу?»
– Вам надо подождать несколько минут, – сообщила мне вернувшаяся в картотеку сотрудница. – Волкова перевели в другую камеру. Сейчас мы уточним, в какую именно, и выпишем разрешение.
Долго мне ждать не пришлось. В соседней комнате зазвонил телефон, сотрудница ответила на звонок и предложила мне пройти к начальнику оперативной части СИЗО Чайникову.
– Привет, дружище! – Начальник оперчасти вышел из-за стола, пожал мне руку. – Зачем тебе Волков?
– Он вообще-то уголовный преступник и содержится здесь по нашему постановлению, – напомнил я.
– Только не надо демагогию разводить! – поморщился Чайников. – Мы с тобой друг друга не первый день знаем. Занят сейчас Волков. Через несколько минут освободится, и ты его увидишь.
– Картину рисует? – догадался я. – Портрет начальника СИЗО? Или его жены?
– Почти угадал, – дипломатично ответил начальник оперчасти. – Давай лучше я тебя хорошим чаем угощу!
Ждать пришлось полчаса. Об окончании работы над портретом сообщил работник хозобслуги[2].
– Там это… – заглянул в кабинет мужчина в робе. – Короче, он – все.
Чайников проводил меня в актовый зал и оставил с арестованным наедине на двадцать минут. Волков, в перепачканном красками рабочем халате, выглядел уже не тем робким пареньком, которого я видел в РОВД. Сейчас передо мной был не просто освоившийся в новой обстановке молодой человек, а уважаемый специалист, которого неожиданно оторвали от любимой работы.
– Я вижу, ты последовал моему совету? – кивнул я на повернутое к стене полотно на подставке. – Талант нигде скрывать не надо.
– Родители мне передачку не послали? – по-свойски, как приятеля, спросил Волков.
– Я, Паша, опер, а не посыльный, – мягко напомнил я. – Таскать в СИЗО гостинцы – это не по моей части. Пачку сигарет я бы мог захватить, но вспомнил, что ты не куришь, и не стал зря твоих родителей тревожить. Ты, Паша, вот что скажи: тебя совесть не гложет? Я ведь с тобой по-человечески обошелся, а ты со мной – как с врагом. Отчего же такая несправедливость? Что я тебе плохого сделал? Дал с родителями увидеться перед арестом? Накормить-переодеть разрешил?
– Я… я… я ничего такого не делал, – обескураженно пробормотал Волков. – Я все рассказал, как было…
– Все ли? – усомнился я. – А как же с портретом голой пионерки? Про него-то ты промолчал.
– Вы не спрашивали, а мне-то к чему всякую ерунду вспоминать?
– Портрет Кутиковой, Паша, это не ерунда. Это возможный повод для убийства, а ты его утаил.
– Ничего я не утаивал. Портрет Осмоловский рисовал, а я у него на подхвате был. Кутикову я голой не видел…
– Я все понял, – перебил я Волкова. – У меня к тебе больше вопросов нет, но я хочу, чтобы ты запомнил одну истину: «Не плюй в колодец – пригодится напиться». В этом следственном изоляторе содержатся несколько человек, которые с радостью окажут мне небольшую услугу. Они, каждый в своей камере, пустят слушок, что ты, Паша, стукач, мой тайный агент. В течение суток новость о тебе распространится по всей тюрьме, и тебя переселят на нары возле параши. Ты станешь изгоем. Ни один уважающий себя урка тебе руку не подаст и окурок докурить не оставит.
– Я… – начал было Волков.
Но я не дал ему продолжить:
– Ты надеешься на поддержку хозяина или кума?[3] Зря! Еще никому не удалось установить свои порядки в СИЗО. Воровские обычаи не обсуждаются, сведения о разоблаченном стукаче дополнительной проверки не требуют. Да, вот еще что! Тебе местные знатоки уголовного права уже напели, что в суде тебе переквалифицируют обвинение и ты выйдешь на свободу? Так оно и будет, только шлейф стукачества никуда не денется. На свободе стукачи не в чести.
– Я не знаю, что вы от меня хотите…
У Волкова затряслись губы, он был готов расплакаться в любую минуту.
– Почему ты лишился дара «оживлять» картины? – стал наседать я. – Только не ври мне про Осмоловского. Ты узнал, что он спит с Луизой, еще в прошлом году, а дар утратил в этом. Что произошло? Ты с Каретиной переспал?
– Не с ней, – вырвалось у паренька, но он тут же опомнился. – Ни с кем я не переспал, дар сам пропал!
– Не ври, сволочь! – Я подскочил к Волкову, схватил его за грудки. – Ты в первый раз занялся сексом, и внутри тебя что-то сломалось. С кем ты переспал? С Кутиковой? С Лапшиной?
– Ни с кем! – взвизгнул Волков.
Рванув в сторону, он освободился из моих рук, отбежал к сцене.
– Я больше ничего не скажу! – выкрикнул он. – Можете бить меня, пытать, каленым железом жечь, но я не стану…
Он запнулся на полуслове, не зная, как вывернуться, как скрыть то, о чем он больше не желает говорить.
– Ого, ты про пытки заговорил! – поддел я. – В первый же день в тюрьме ты рассказал сокамерникам, как тебя избивали в милиции, но ты молчал и никого не выдал. Паша, а кого ты мог выдать, если тебя арестовали за вазу? Ты же ее один в Каретину бросил, тебе никто не помогал инвентарем швыряться. Или мои коллеги из тебя хотели другие показания выбить?
Он посмотрел на меня с нескрываемой ненавистью, как загнанный в угол звереныш. Если бы в этот миг у Волкова в руках был пистолет, дни мои были бы сочтены.
– Еще момент, – я решил напоследок преподать небольшой урок художнику, возомнившему о себе черт знает что. – Сокамерники, как я знаю, посочувствовали тебе, невинной жертве милицейского произвола. Они же не знают, как было дело, а я могу им подсказать. 7 ноября тебя, в стельку пьяного, привезли в Центральный РОВД, где ты сразу же уснул на стуле. После вытрезвителя тебя привезли в наш отдел. Паша, когда мои коллеги успели избить тебя?
От избытка чувств я сплюнул на свежевыкрашенный пол.
– Живи как хочешь! Ври дальше. Но поговорку про водицу в колодце не забывай!
Я вышел из актового зала. В коридоре стоял работник хозобслуги, делал вид, что протирает стеновые панели.
– Скажи куму: я освободился.
Мужик в робе сбегал в другой конец административного корпуса и вернулся с начальником оперчасти.
– У меня к тебе просьба, – негромко сказал Чайников. – Нельзя ли срок следствия по Волкову продлить? Экспертизу какую-нибудь назначить или наркологию провести? Его же пьяного задержали. Может, он алкаш и нуждается в лечении?
– Поздно. Следствие уже закончено.
– Эх, черт! – огорчился Чайников. – Вдруг он не успеет картину закончить? Ему точно срок не дадут, из зала суда выпустят?
– В суде поговорите, чтобы они не спешили с приговором. Пара сувениров судье – и Паша у вас до мая в гостях останется.
– Лады, так и сделаем!
Я развернулся и собрался уходить, но Чайников остановил меня:
– Андрей, я надеюсь, ты не… – Начальник оперчасти многозначительно кивнул в сторону актового зала.
– Черт с ним, пусть живет! Мне-то что, я вытру плевок и дальше работать буду, а вот он рано или поздно наступит на такие грабли, что никакое искусство подняться не поможет.
Вечером, как только я пришел домой, в дверь моей комнаты постучались. Не спрашивая «Кто там?», я открыл. На пороге была Вероника, соседка по этажу. Наигранно смущаясь, она попросила взаймы соли. Пока я крошил окаменевшую в пачке соль и наполнял солонку, Вероника рассказывала общежитские новости.
– Готово! – закончил я с солью.
Но Вероника не собиралась уходить.
– Ты представляешь, что моему сыну задали? – спросила она. – Он во втором классе учится, а им уже такое задают!
По неписаным законам общежития я не мог просто так выпроводить соседку, а обязан был выслушать ее до конца.
«В прошлый раз она приходила за спичками и целый час молола всякую чепуху. Как бы от нее избавиться? Сказать, что собрался поужинать? По обычаям нашей общаги, если я сажусь за стол, то обязан пригласить гостью составить мне компанию. Вероника за это уцепится и не уйдет до самого позднего вечера. Интересно, кто у нее с ребенком сидит? Или сын уже такой самостоятельный, что отпускает маманю до темноты флиртовать с холостым соседом?»
С отстраненной улыбкой (по-другому нельзя, человек же к тебе с чистой душой пришел, а ты от него рожу воротишь?) я пригласил Веронику присесть на диван, достал сигареты, закурил. Она поморщилась от дыма, но домой не пошла.
«Хорошо семейным жильцам! – подумал я. – Всегда можно на детей сослаться: “Ой, извини, ребятишкам пора уроки делать!” Дети – это святое, это самый веский аргумент».
– Андрей, ты не помнишь, у нас во втором классе проверяли скорость чтения?
– Проверяли. В начале учебного года я читал со скоростью 113 слов в минуту.
– Мо-ло-дец! – протянула соседка. Видно, ее сын до моих показателей не дотягивал.