На открытии памятника 26 декабря (в день восстания декабристов) Битов выступил с речью о судьбе Пушкина и всей русской литературы. По многим свидетельствам Пушкин в декабре 1825 года собирался тайно приехать в Санкт-Петербург. Если бы он доехал, то несомненно оказался бы в рядах бунтовщиков и несомненно был бы осужден на ссылку в Сибирь. Где он написал бы поэму «Кучум» и вернулся в семьдесят лет в Россию, в которой, скорее всего, так и не было бы Пушкина. Но Пушкина остановил заяц, который перебежал дорогу. И он вернулся. И русская литература пошла своим великим путем! А все заяц!
В Михайловское съехались видные пушкинисты, писатели, актеры. Были интересные доклады: о дорогах в России, о понятии «заяц» в фольклоре и т. д. Один священник доказывал, что заяц вообще «нечисть» и ему нельзя ставить памятник. Были дебаты!
Я тоже поучаствовал: написал и нарисовал картинку, размножил и хотел продать на празднике (вернуть деньги за издание). Но одна деталь празднования помешала, а именно — в санях возили водку и закуску по всему Михайловскому. Я, естественно, напившись, раздарил почти все. Деньги не вернул, но нисколько не расстроился. Я ведь участник последнего памятника второго тысячелетия.
Андрей ВишневскийМоскваОброк
(1999. Пушкинский год)
Андрей Георгиевич говорит: давай сочиним театральный проект.
Стали обсуждать, остановились на сказке о попе и Балде.
Еще не было спектакля Уилсона «Сказки Пушкина» и интернет-баталий на тему религии.
Зацепились за тему оброка, который поп собирает с чертей.
Черти — крепостные у священнослужителей.
В чем оброк? Плоды? Какие плантации они обрабатывают?
Что это за мир?
Стали сочинять Вселенную.
Заметки, обрывки заметок…
Часть Инферно, в которой есть храмы, посвященные Единому Богу, и где черти — прихожане.
Эти Храмы в Аду — оазисы Света или уже захвачены тьмой?
Архитектура храмов в Аду — иная. Там иные условия, строить, как на Земле, нельзя.
Или все происходит на грани Ада и стремительно меняющегося мира людей?
Есть и море, населенное бесами.
Не сказано, что вода.
Огненное море?
Или наоборот — ледяное озеро Коцит.
Как выглядят подводные города бесов?
Как выглядит шикарный базар, с которого начинается сказка? Под базар в том мире выделен целый подземный Стамбул. Продают демонических и человеческих невольников всех рас и видов.
Зайчики, которых Балда достает из мешка и выдает за братьев, — босховские зверюшки.
Сбор плодов на плантациях инфернальной флоры, бесы-рабы трудятся, жара, грешные души облепили их, как мухи.
Есть демоны-крепостные, есть демоны-вольноотпущенники, которые об оброках уже век не слыхали.
Освоение Ада некими верующими рабовладельцами?
Захватили колонию в Инферно и с ней не справились?
И еще неизвестно, кто кого осваивает.
Те жители Инферно, что противились христианизации и ушли жить в море.
Часть бесов сами стали священниками.
Поп задолжал Аду, а думает, что Ад должен ему.
Балда — мощный демон, у которого задание не погубить попа — поп уже погублен — но перебросить его тремя щелчками в более далекий Ад — в следующий круг.
Каждый из щелчков — отдельный развернутый эпизод.
Первый — подпрыгнул до потолка − прыжок вверх, когда Верха уже нет.
Второй — лишился языка − онемение Мира.
Третий — вышибло ум — тотальное безумие Бытия.
Еще заметки…
Без политики.
Радостный спектакль.
Комедия.
Все пронизано Светом.
Соломон ВолковНью-Йорк, СШААзбуКа Битова
© С. Волков
Андрей Битов: даже с именем и фамилией ему повезло. Они запоминаются, почти как удачный псевдоним. Но нет, это не псевдоним, в Питере я знавал его дядюшку, композитора Бориса Леонидовича Битова, джентльмена старой школы. И сокращается красиво: А. Б. Сразу вспоминаешь еще двух А.Б. — Александра Блока и автора весьма небезразличного Битову романа «Петербург» Андрея Белого (правда, во втором случае это как раз псевдоним, а звали его Борис Бугаев).
Битов говорит: «Петербург мы читали как книгу. Я знаю его наизусть». Он всегда настаивает, что этот город его воспитал: «Ты просто ходишь по городу, и это само по себе — литературное образование».
Владимир Топоров ввел такое понятие — «петербургский текст»: комплекс произведений о Петербурге, в совокупности создающих его мифологию, его образ в истории. Попросите любого начитанного русского их назвать. Он, конечно, начнет с «Медного всадника» Пушкина, затем перечислит всем известные произведения Гоголя, Достоевского, Блока. Дальше − в зависимости от эрудиции, но многие упомянут «Петербург» Белого, романы Вагинова, сочинения Мандельштама и Ахматовой. А из современной литературы — «Пушкинский дом» Битова. В художественной прозе это единственное, пожалуй, существенное добавление к «петербургскому тексту» за пятьдесят с лишним последних лет.
Главное для меня достоинство прозы Битова — ее скрытая, ненавязчивая музыкальность. Это какое-то обволакивающее ее качество, ритм волны. Частично связано, вероятно, с расположением Питера у воды. Еще Александр Бенуа высказывал предположение, что музыкальность Петербурга как бы заключается в самой влажности его атмосферы.
Дышащая эта влажность! Великий скрипач Натан Мильштейн как-то заметил, что хорошее музыкальное исполнение, как и хорошие спагетти, должно быть влажным. Тогда оно живет.
Еще в 1949 году, двенадцатилетним школьником, Битов стал «пушкинистом». Тогда праздновалось 150-летие со дня рождения поэта, и Андрей, готовясь к докладу для одноклассников, прочел его собрание сочинений от корки до корки. В России Пушкиным занималась армия ученых. Свою территорию они оберегали весьма ревниво; посторонним вклиниться почти невозможно. (Правда, в свое время это удалось Цветаевой и Ахматовой.) Битов создает свое собственное пушкиноведение − полусерьезные, полуиронические комментарии к некоторым до сих пор загадочным обстоятельствам жизни поэта: «Он ведь до сих пор у нас не прочитан внимательно».
Ёрш. Типичное для русской культуры взрывное сочетание: алкаш-интеллектуал. Это одна из литературных масок Битова. Питерская легенда гласит, что в молодости Битов пил по-серьезному, не вылезал из вытрезвителя (в русских условиях — весьма брутальный опыт).
Жестокую первую зиму (1941−1942) страшной блокады он провел в Ленинграде. Блокада — первое, что Битов помнит, ему тогда было четыре года. «Бомбы сыпались, кругом трупы — это было не страшно, а вот голод − другое дело». В промерзшей квартире, где лед лежал полуметровым слоем, мать, убегая утром на работу, оставляла детям крошечную пайку хлеба на рояле — «вы съедите это только в полдень». «И мы, смертельно голодные, но дисциплинированные питерские дети, ходили кругом да около, но хлеб раньше 12-ти не трогали».
Зощенко. Литературоведы, когда пишут о Битове, поминают обычно Набокова, Пруста, Джойса. А я бы добавил Зощенко, к которому Битов, никогда его не видевший, относится как к близкому человеку: «Я всегда чувствовал перед ним неоплатную вину». Зощенко в жизни был подтянутый, всегда элегантный (бывший царский офицер). Трудно вообразить его в вытрезвителе. Но он понимал и жалел русского люмпена. Это давняя традиция русской литературы, которой и Битов следует.
Империя начала гнить еще в хрущевские годы. Битов почувствовал это одним из первых и стал много и жадно ездить по огромной стране, словно испугавшись, что все это станет вскорости заграницей. Но процесс распада задержался на четверть века. За это время Битов успел выпустить несколько книг, ставших для советской интеллигенции путеводителями по империи. Теперь ясно, что это классика русской прозы в жанре путешествий. И Армению, и Грузию я, как и многие россияне, открывал «по Битову». Тут замечательно другое: я встречал армян и грузин, которые благодаря Битову на свои собственные страны взглянули свежим глазом, как бы со стороны.
Йошкар-Ола. Кажется, единственное место в России, куда Битов не заезжал. Или я ошибаюсь?
Князь Владимир Одоевский — еще один прямой литературный предшественник Битова, о чем редко вспоминают. Друг Пушкина, великолепно разбирался в музыке, писал изысканную философскую прозу. Белинский называл Одоевского русским Фаустом — скептиком поневоле в вечном поиске истины.
Лицо Битова. В России мы не были знакомы, но на фотографиях шестидесятых-семидесятых годов оно похоже на маску. Один мемуарист того периода описывает эту позу Битова как «задумчивую сосредоточенность, достоинство молодого классика». Другой увидел Битова так: «Бледный и замкнутый в очередном приступе величия». Ну, это уже пасквиль! В каждом пасквиле, однако, есть доля истины.
Многие снимали Битова. Но покойный Сергей Довлатов приговаривал, рассматривая фотопортрет Битова, сделанный Марианной Волковой в Нью-Йорке: «На всех снимках Битов как Битов, а у нее — персонаж из Достоевского!» Он как раз и имел в виду ту замкнутость, отстраненность Битова, которую объектив Марианны сумел тогда прорвать.
Незащищенность, ранимость — то, что по-английски называется «vulnerability», с возрастом все чаще проявляется на лице Битова. Из высокомерного оно превращается в трагичное. Особенно когда поймаешь иногда этот косящий, беспомощный взгляд.
О своих книгах Битов заботится, относится к ним бережно и внимательно. Мне это, честно говоря, очень нравится. Дело не в том, что Битов так уж особенно любит свое творчество. Он любит его не больше, чем другие известные мне писатели. Но взять, к примеру, Бродского. Тот вполне осознавал свое место в истории литературы, тем не менее к книгам своим относился с непонятным мне отвращением. Чем-то они его, как конечный продукт, не устраивали (в этом смысле Бродский схож с Федором Тютчевым, который тоже, как мы знаем, не хотел собирать свои стихи в книжку. За него это сделал Тургенев).