«Дом на Песочной в дымке золотой…»
Андрею Битову
Дом на Песочной в дымке золотой.
Два дяди — медицинские светила.
И «Стерегущий», в бронзе отлитой, —
Все это в бездну кануло… Но — было.
Мы вспоминаем радости, грехи,
И дружеские пьянки — все прекрасно,
Записанное в прозу и стихи…
А кое-что и вспоминать опасно —
Так дорого и больно. Боже мой!
Исаакий, небо, лестница крутая…
А мы живем, на финишной прямой
Дыхание второе обретая…
Евгений КостинВильнюс, ЛитваВетер, держащий птиц
© Е. Костин
Жизнь все же странно долгая штука… Еще, казалось, совсем недавно я, юнец, книгочей, сам по себе, безо всякой подсказки, влюбился в книги Андрея Битова, какие по тем временам, в 60-е годы прошлого века, легко можно было купить в книжном магазине небольшого литовского городка, где тогда я жил.
Хотя нет, скорее всего, память меня подводит, и первая встреча с текстами А. Битова началась с журнала «Юность», который я выписывал чуть не с двенадцати лет и прочитывал журнал весь, от корки и до корки. И несмотря на сквозное чтение всех текстов этого журнала без исключения, его имя, какое-то удобное для слуха сочетание имени и фамилии задерживало на себе внимание — Андрей Битов. И рассказы и повести его были в чем-то отличны от того, что также воспринималось взахлеб юношеским сознанием — от текстов В. Аксенова, А. Гладилина, Ю. Кузнецова и других.
Открывая журнал, всякий раз ты видел замечательную гравюру головы девушки литовского графика Стасиса Красаускаса. И почему-то это также странным образом ассоциировалось с вещами Битова. В легкости его письма, внешней, казалось бы, незаконченности сюжета и отсутствия ригористических концовок была связь с несколькими твердыми линиями художника, который сумел лаконично, но точно, выразить сам дух времени шестидесятников, ожидания возможных перемен и приложения нерастраченной творческой силы. И возникала связь между пространством, где ты находился, и самим журналом, столь знаменитым в те далекие, 60-е годы, которые дали название целому поколению.
Уже позже, познакомившись с Андреем и определенным образом приятельствуя, я попросил подписать мне его книги. Он искренне удивился, когда я достал из портфеля зачитанные экземпляры его самых первых изданий, купленных в те далекие годы. Он, оказывается, подзабыл, как они выглядят.
Короче, тексты Битова составляли заметную часть чтения в юности. Можно даже сказать, что он был одним из любимых писателей. Это сейчас я могу проанализировать свое отношение к нему с точки зрения профессиональной, поскольку много лет занимаюсь изучением русской литературы, но тогда его книги, его герои были очень близки по физическому ощущению того, что автор дышит с тобой одним воздухом, он знает ту жизнь, которая окружает в том числе и тебя, и главное — он постоянно заставляет тебя над чем-то задумываться.
Как я отметил выше, он явно выделялся из перечня авторов тех лет, в чем-то близких ему по месту, занятому в литературе. А литература того времени была по-своему великолепной — В. Белов, В. Распутин, Ю. Казаков, В. Шукшин, Ч. Айтматов, Б. Ахмадулина, И. Бродский, стихи которого, так или иначе, доходили в многочисленных списках; блистательный поздний Катаев — много было хорошего в той замечательной эпохе открывшихся возможностей и, казалось, смягчения догм. Вспоминается это не просто так, но в параллель с желанием еще раз понять, и напрямую, отличие Битова от близкой ему литературы. Это был на самом деле особый взгляд, особая интонация. В его текстах, на первый пригляд, было не так много откровенной художественности, выходящей на первый план, как это, к примеру, было видно при чтении Аксенова. Он рассказывал о том, что он сам хорошо знал, видел, понял. Но образный строй его произведений требовал расшифровки, дополнительных усилий. Его любимая метафора — это метонимия, замаскированное сравнение, позволяющее передать самые тонкие оттенки ветра, полета птиц, состояния души человека.
Юношеское потрясение было и от «Уроков Армении», и от его «спортивной» повести «Колесо». Его «армянская» книга до сих пор остается для меня высочайшим образцом проникновения в другую культуру, при этом не путем примитивного сравнения и сопоставления со своей культурой, но через целую совокупность деталей, почти бытовых и приземленных, которые внезапно переходят в обобщение почти философского характера. Особенно это блестяще проявилось в «Уроках» в его рассуждениях об армянском языке, смысле армянской цивилизации.
Вообще тема языка, его тайна, его способность объяснить и «покрыть» насущную действительность никогда не покидала внимание Битова и блистательно воплотилась в его пушкинских работах и глубочайших эссе о русском языке. Об этом я скажу несколько ниже.
К стыду своему, именно из «Уроков Армении» Битова я узнал о турецком геноциде армян и, ринувшись в библиотеку к заветным фондам, смог найти там книгу, на которую ссылается писатель («Геноцид армян в Османской империи»). И это несмотря на то, что мы семьей были дружны с одной великолепной армяно-еврейской семьей, но они никогда не затрагивали эту тему в наших разговорах. Да и потом, освоив материал, доступный мне, я пытался подвигнуть их к этим разговорам, но они вежливо и твердо отказывались говорить о геноциде. И это больше говорило о глубине трагедии народа, чем иные соображения.
Битов соединил в своих текстах многообразную фактическую основу, почти документалистику, опирался на собственный жизненный и психологический опыт, и это было характерной чертой всего его творчества, включая и классический «Пушкинский дом». Все это порождало особый битовский дискурс, выражаясь профессионально, который ни с кем не спутаешь в русской литературе второй половины XX века. Пытаясь обнаружить генезис этого дискурса, упираешься в целый набор загадок — что это такое? Откуда это? Здесь и безусловные отголоски ученичества у Набокова, у западной экзистенциальной классики, включая Камю и Сартра, всего направления «нового романа». Битов уходит от той объективации действительности, которая была свойственна русской литературе XIX столетия, и возвращается к традициям прозы русского Серебряного века, в которой очертания предметов, людей, обстоятельств как бы движутся под воздействием мысли самого писателя, мерцают, «плавают», нигде не останавливаются в своем твердом и безусловном выражении.
В откликах на уход Битова общим местом мелькала безусловная пошлость, нечто вроде — «смерть отца русского постмодернизма». Нет ничего дальше от подобного понимания художественной манеры писателя. Конечно, он не слишком походил на своих современников и никогда не помещался ни в какие рамки, не соответствовал известным клише. Суждения, что-то вроде «самый западный среди русских писателей» или «лучший русский постмодернист» ничего не открывают в его творчестве. Подхваченная им линия интеллектуального писания в русской литературе начинается достаточно далеко. Эта линия всегда была слабо развитой в русской традиции, на что неоднократно указывал Пушкин и сетовал на отсутствие «метафизичности» в русской литературе, да и в самом русском языке. Обновление традиции совершалось за пределами новой империи — у Набокова, у Мандельштама (физически творившего в пределах СССР, но фактически продолжавшего предшествующую эпоху), у всех без исключения русских философов, успевших покинуть Россию на «философском» пароходе. «Реинкарнация» традиции в полном объеме происходит именно у Битова, и это дорогого стоит.
Но перенесемся далее, к самому рубежу столетий, когда уже много лет я преподавал в своей же alma mater, Вильнюсском университете. Счастливый случай познакомил меня с журналистом Катей Варкан. В то странное время перехода от одной социальной формации к другой — от империи, как писал сам Битов, к новым независимым государствам, в конце 90-х и начале нулевых годов была еще какая-то остаточная культурная взаимосвязь между людьми, странами, и на удивление много проходило всякого рода совместных культурных событий — фестивалей, конференций, просто встреч творческих людей, которые не забыли прежний вкус взаимосвязанности духовных поисков, культурных предпочтений… Да и продолжали активно творить люди, помнившие и любившие друг друга независимо от страны проживания, языка, на котором они писали свои тексты, культур, которые они представляли.
Тогда мне довелось заведовать кафедрой русской литературы (с 1997 по 2007 гг.) Вильнюсского университета, которая в 2003 году отметила свое 200-летие. К слову сказать, юбилейное мероприятие, торжественный акт и прочее, были с энтузиазмом отмечены российской и литовской общественностью, и до сих пор воспоминание о них приводит в изумление, так как буквально через 2–3 года после этого подобное действие трудно было и вообразить — настолько резко прервались всяческие контакты между творческими людьми Литвы и России.
Так вот, в этот славный период мы проводили целый ряд международных встреч критиков, писателей, посвященных русской литературе — классике, современной, в том числе с размахом соорудили научную конференцию, посвященную 200-летию А. С. Пушкина и т. д. В них, этих встречах и конференциях, принимали участие весьма достойные люди — Г. Гачев, С. Семенова, И. Ростовцева, Б. Евсеев, С. Василенко, Н. Корниенко, С. С. Хоружий и многие другие. К слову сказать, на конференцию по Л. П. Карсавину, который как раз преподавал после войны в Вильнюсском университете и именно из вильнюсской своей квартиры он был отправлен в лагеря на крайний север, где и умер, съехалось немалое количество великолепного народа (2002 год); я приглашал и Битова, но его график поездок в Европу не позволил ему совершить этот визит в Вильнюс. Но он очень хотел, что-то его волновало в фигурах деятелей русской религиозной философии, и он хотел порассуждать на этот счет.