Мир устраивается теперь для ленивых и нелюбопытных, все больше обретая черты дешевого (или дорогого) рынка с разовыми формулами, готовыми к недолгому потреблению. Они упаковываются в цветные, лакированные или нарочито грубые, из крафт-картона, слова и сминаются нами в мусор после случайного и легкого использования, не оставляя следа в душе или вовсе опустошая ее до звона.
И только Текст и Комментарий к нему, на которых, может быть, и следа не видно того, что их породило (трудной и безостановочной работы ума и сердца), добавляют к тому, что подарил нам Творец.
Битов создает тексты и рождает мысли, порой вызывая раздражение блестящим и непростым русским языком, психологичной точностью письма и глубиной, до которой не каждому донырнуть.
Когда-то он меня пугал неприступностью (избранный для избранных), пока однажды в беспокойстве и смятении, порожденном хламной сутолокой каждодневной мерцательной аритмии городской жизни, я не открыл книгу Андрея Битова «Птицы»…
Дальше я путешествовал с ним. Не скажу, что он помог мне организовать пространство и время, упорядочил душевное движение. Нет, но я обрел человека в этом опасном для одного и единственном пейзаже.
Теперь я люблю все его книги, объединенные в «Империю», и оставшиеся независимыми статьи, эссе и предисловия к чужим трудам… Я люблю его слушать и следить за тем, как смысл обретает форму. Я люблю дружить с ним, и на это мне не жалко усилий.
…Поостерегусь оценки его дара и места в русской и мировой литературе. Не потому, что оценка эта может показаться чрезмерной какому-нибудь ревнивцу, а потому, что Битову она не нужна.
К своему Таланту он еще и очень умен. И образован. И любим друзьями. И верен им. И к тому же красив (см. фото).
Вениамин СмеховМоскваО «воприкизме», веселости и андеграунде
© В. Смехов
Для меня все началось в 1962 году, и это был «самиздатовский» период чтения представителей «осмысленного человечества», как говорил Дмитрий Пригов. На всю жизнь запомнил фразу из «Пушкинского дома», что «долг, честь и достоинство, как и девственность, употребляются только один раз — когда теряются».
Что мне дорого и незабываемо — это 1979 год и выход альманаха «Метро́поль», где лидерами были Вася Аксенов и Андрей Битов. Все эти имена сливаются в одно счастливое воспоминание, в том числе и о жертвах этой истории — Жене Попове и Вите Ерофееве, которых изгнали из Союза писателей, и о Володе Высоцком, о Белле Ахмадулиной, об Андрее Вознесенском — украсивших своими текстами эти страницы, и работа нашего друга, великого художника театра Давида Боровского, создавшего беспримерный рукописный вариант оформления. Вот это соединение чудотворцев — лучшее свидетельство того, что «вопрекизм» — главное направление в культуре России. Так вот, вопрекическим шедевром был и «Метро́поль», и соучаствовавший в нем Андрей Георгиевич.
И были две встречи, которые очень ярко остались в памяти, и они отражают мою любовь к автору «Пушкинского дома», «Метаморфозы» и «Уроков Армении». В 1987 году в очень приличном тогда журнале «Дружба народов» вышла моя — и серьезная, и веселая одновременно — статья о Резо Габриадзе. Называлась она «Изумруды маэстро Габриадзе» и была наполнена искренним пафосом, поскольку я был влюблен, как все нормальные люди, в театр Резо.
Мне позвонил Андрей Битов, и я приехал к нему куда-то на Красносельскую. Меня встретил веселый гений словесности, причем словесность была проявлена прямо с порога и овеществлена исполинской емкостью — четвертью какого-то напитка, уже изрядно опустошенного друзьями. Резо и Андрей были дружны, как я знаю, еще с Высших сценарно-режиссерских курсов, и это был замечательный тандем. Шел 1987 год. Набирала обороты горбачевская перестройка. Битов сделался уже из запрещенного — печатаемым на родине, это как раз и отмечалось. От выпивки я неохотно отказался, сославшись на оставленную у подъезда машину и стойкую нелюбовь к общению с сотрудниками ГАИ. Андрей сказал, что выпивка тогда откладывается, а они с Резо сядут в мою «копейку» и поедут на улицу Красина, в Дом культуры «Дукат», где обосновался тогда знаменитый клуб поэзии — Пригов, Арабов, Рубинштейн и друзья. И этот клуб устроил вечер, на котором соединились сразу все ветви прекрасного андеграунда — и слово, и музыка, и живопись.
Я довез двух гениальных наших соотечественников до клуба. К машине подбежал Витя Ерофеев, выгрузил нас и повел к окошку администратора за билетами. Там же ожидал своего билета Венедикт Васильевич Ерофеев. Все почувствовали себя немножко родственниками и собратьями. Витя Ерофеев пристроился между нами с Веничкой Ерофеевым, и мы двинулись наверх — тесным кругом тезок и однофамильцев.
Мы оказались в зале на отличных местах и радовались всему — от начала до конца. Помню, как трудно было говорить Веничке Ерофееву после операции, помню его глухой баритон, через аппарат. И перешептывание Резо и Андрея. Помню, как мы обсуждали с Андреем фразу Резо: «Впервые вижу в Москве такое собрание кукольных лиц!»
И впрямь — количество замеченных в зале интересных людей, будто бы вылепленных мастером наособицу, резко контрастировало с повседневностью, где встречались все больше скучные и однотипные персонажи. «А вот на Западе, — сказал потом Андрей, — все лица кукольные, поневоле. За последние триста лет цивилизации они забыли, что такое каждую ночь ждать стука в дверь».
Этот вечер Клуба поэзии сделался так громогласно знаменит в Москве, что кто-то из разрешивших его проведение партийных начальников чуть ли не лишился своей должности, — не зря Андрей шептал удивленно: «Почему нас еще не разгоняют?»
Потом мы много раз пересекались на вечерах и в компаниях. Мне была в радость любая встреча и любое чтение. Ну и особенно я рад, что Битов подарил мне от имени Резо книжку «Метаморфоза», надписанную ими обоими в соответствующей манере. «Я экстремал и пишу так, как хочу», — говорил он всегда. А Резо он называл «мультигением». Их чудесное дурачество соединяет многие драгоценные имена — и Пушкина, и Алексея Константиновича Толстого, и Жванецкого, и Высоцкого, и Бродского, а также Москву и Питер… Мы ведь шутили, что эти два города известны тем, что являются родиной Александра Сергеевича и Андрея Георгиевича. И что их единство определяется исключительно отражением жизней Пушкина и Битова. Невозможно понять в этом счастливом переплетении текстов и рисунков во славу гения русской словесности, где кончается Пушкин и где во всех фантазиях начинаются Резо или Битов. А еще их объединили две чудесные монументальные альтернативы памятникам Ленину, равно как и прочим, таким же странным персонажам истории, − «Чижик-Пыжик» на Фонтанке и бронзовый заяц в Михайловском — и тому и другому я в свой черед поклонился.
1992 год. Случилась такая радость в жизни: нас с женой пригласили поработать в Норвич-колледж. Знаменитая летняя школа при университете в Вермонте, где еще с конца Второй мировой войны преподавали русский язык. Чудесное место, очень демократичное, где было много гостей из России. С нежностью называю имена тех, кого мы увидели среди приглашенных: Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Анатолий Найман, Наум Коржавин, Михаил Мейлах, Владимир Уфлянд, Алексей Лосев. И Вячеслав Всеволодович Иванов — старейшина. Они бесконечно вели между собой то веселые, то отчетливо грустные разговоры, а потом встречались в лингафонном кабинете, чтобы слушать, смотреть и обсуждать новости российского телевидения, со всеми поразительными переменами, равно как и безобразиями, начального ельцинского периода.
Из Мидлберри, из-за горы, где располагался куда более строгий по своим порядкам колледж, приезжали приглашенные туда друзья. Однажды на сутки, с ночлегом, после прочитанных лекций, заехал Андрей Битов. В нашем разговоре переплелись воспоминания о той давней встрече с Резо Габриадзе, о Москве, об общих друзьях, о поездке в Тбилиси, о «Современнике» и о Таганке… Все это живо и остроумно соединялось в нашей перекличке… Потом вечеряли. Ужин был в большой студенческой столовой. На выходе — плакат со строгим запретом выносить еду из столовой… Андрей говорит: «Не представляю себе закона, который было бы неинтересно нарушить!» Я попросил его приготовить фотоаппарат и нарастил себе под футболкой грудь двумя апельсинами. Так мы прошли через все кордоны. Потом вечер плавно перетек в отдельный домик, негласно именовавшийся «Кремлем», там с разрешения президента колледжа состоялось уже выпивание по-русски. Во главе стола — Булат Шалвович, за столом — все мы, Андрей нас фотографирует…
Начиная с 1992 года и до самой последней встречи у Леночки Камбуровой Андрей все обещал разыскать у себя эту фотографию с апельсинами и нам с женой подарить. Но так и не нашел.
Уже во времена испытания счастливым ветром надежд — в девяностые — запомнились слова Битова о том, что завершилась эпоха великих писателей — тех, кто творит и вызывает восторг, умных, осмысленных и образованных людей. Наступило какое-то другое время, которое, как писал Андрей, мы еще не понимаем: эпоха хороших литераторов — очень грамотных, усердных, амбициозных, но великие писатели, настаивал он, уже отбыли все свои сроки.
Литературная обработка текста Дарьи Ефремовой.
Сергей СоловьевМоскваДомовой
© С. Соловьев
Я хорошо знал Андрея Битова и, можно даже сказать, дружил с ним со второй половины 60-х годов.
Как образовалась эта так называемая дружба, по каким таким поводам, я припомнить не могу. Но дружба все-таки была. Свидетельством тому — большой письменный стол, стоявший у Битова на почетном месте у окна. А непочетных в его доме я, в принципе, и не упомню. Квартира была скромная: две, по-моему, маленьких комнатенки, по распределению, наверное, какого-нибудь блокадцентра в Ленинграде. Блокадцентр Андрей не присочинил. Он действительно отбарабанил всю «победную блокаду» от начала и до конца. Начал ее, надрезая финским ножичком угол этого стола, вероятно, долго работая над продолжением одного из своих многочисленных замыслов, но, к счастью, стол был так обширен, что до второй половины дело не дошло. Именно за этим столом мы с Битовым и дружили, и я не очень помню, чтобы мы из-за этого стола хоть куда-нибудь выходили. Битов любил спокойствие, несуетность и вообще радостное ощущение того, что Бог дал ему вот еще пару-тройку дней. По нахальности моего появления у Битова в квартире (мне было, в метафорическом смысле, лет 19−20), Битову к тому времени, елки-моталки, все двигалось как бы к шестидесяти, но и эта «разница» в возрасте с Битовым совсем не смущала, а даже в некотором смысле радовала. Так ему, наверное, проще было строить свои сложнейшие геометрические узоры фантастических замыслов худ