– Замечательно. Какой цвет! Какая техника!
– Бесподобно! В точности наша гостиная! Даже цветок.
– Это называется диптих? – дочки-матери тараторили наперебой, примеряя портреты на стену. – Смотри, мам, можно повесить не вплотную, а чуть-чуть отступить. Получится здорово. Сначала ты, потом кусок обоев, а уже потом я. Павел, ты гений! Как ты это придумал? А какие заказать рамы?
И снова никаких предчувствий, ничто даже не кольнуло внутри. Только сладкий дурман успеха и на его фоне короткий роман с Лялей, красивый, легкий и необременительный, с дискотекой в Лужниках, с каберне на лавочке Сретенского бульвара и пончиками у Арбатских ворот.
Во время учебы в институте в жизнь Павла, его семьи, да и всей страны ворвались перемены. Перестройка, гласность… Горбачев общался с народом, боролся с пьянством. По телеку транслировали бесконечные съезды, заседания, голосования. На Кропоткинской открылся первый частный ресторан. А у винных магазинов выстроились километровые очереди. Журналы стали печатать некогда запрещенных Ерофеева, Некрасова, Дудинцева, Гроссмана.
Потом были занятия, сессия и привычная институтская муштра, этюды, друзья, однокурсники, другие работы и другие портреты. На курсе о нем заговорили, педагоги прочили ему большое будущее. И Павел брался за кисти и писал.
И однажды для Павла и прозвенел первый звонок, закралось в душу неосознанное чувство тревоги. Как будто что-то должно было случиться, предчувствие…
В тот день Павел встретил возле дома школьного приятеля Генку. Не виделись они давно, разговорились, вспомнили всех своих. Павел спросил про Лялю, которая долго не появлялась. Приятель замялся и как-то нехотя ответил, что она сейчас у него. Новость была ошеломляющей, и Павел по крупицам вытянул из того всю предысторию. Оказалось, что счастливая, красивая и комфортная Лялина жизнь рассыпалась, как карточный домик. Сначала в доме разразился чудовищный скандал. Уже в одно это невозможно было поверить. Из-за чего – Генка не знал. Но Ляля поссорилась с мамой так, что ушла из дому. Потом взяла академку, устроилась на какую-то дурацкую работу, жила по подругам и друзьям. За все время дома у матери она появилась только однажды, и то для того, чтобы заставить ее разменять квартиру. Сейчас Ляля жила у Генки и ждала ордер на однокомнатную хрущобу где-то на выселках. Сказанное произвело эффект разорвавшейся бомбы. Павел сразу захотел ее повидать, но Генка сказал, что влиять на нее бессмысленно, о примирении она и слышать не хочет, Лялька очень изменилась. Несколько дней Павел безуспешно пытался до нее дозвониться. Потом решил зайти, но попытка тоже не увенчалась успехом – дома оказался один Генка, в тот вечер Ляля пришла очень поздно, пьяная и сразу легла спать.
Возвращаясь к себе, проходя мимо Лялькиного дома, где он так часто бывал в школе, где дочка-мать терпеливо сидели, позируя ему для портрета, он задержался, глядя на их темные окна. Было тревожно и скверно. Почему-то отчетливо вспомнился Петрович, у которого в тот день он купил два подрамника… «Интересно, зачем я написал тогда диптих? Как вообще в голову пришла эта идея? С чего вдруг? А теперь получилось, что они сами, и Ляля, и Наташа, как там, на портрете, – каждая на своей половине, в своем пространстве, разделенные, отрезанные друг от друга. Может, в этом есть и моя вина? – неожиданно выползло откуда-то из подсознания. – Почему все-таки я написал тогда диптих?» – в который раз спрашивал себя Павел, но ответа не находил.
Эйфория в стране меж тем на институтской жизни почти не отразилась. На перемены в обществе деканат ответил вполне в духе старого режима: «Демократия – это хорошо, но не в живописи. Расслабляться не стоит. Дипломная картина – ваша визитная карточка в будущее. С выбором темы тянуть нельзя, в ноябре все должно быть утверждено». Разве что с портретами ударников соцтруда стало полегче. Ну что ж, диплом так диплом. Одно слово, Сурок – садись да работай.
И Павел работал. Терпеливо, без суеты. Пока однажды не услышал, как прозвенел второй звонок. Уже громче и отчетливей. В тот день он был дома, сидел у себя в комнате, а мама по обыкновению говорила с кем-то по телефону. Неожиданно прозвучавшие в их разговоре слова «шизофрения» и «раздвоение личности» заставили его прислушаться.
– Не дай бог такому случиться! А уж Петьку-то как жаль, просто нет никаких слов.
– Так что там случилось? – спросил он, когда мама положила трубку.
– А ты не знаешь? Я разве тебе не сказала? С Петей беда. Ну, с Петром Михайловичем. Он в больнице, уже месяц. И неизвестно, когда выпишут. Мы говорили с лечащим врачом. Представляешь, прямо язык не поворачивается, диагноз – шизофрения! Раздвоение личности…
Мама еще что-то говорила, а Павел вернулся в свою комнату, долго и нервно рылся в столе. Вот они, нашлись наконец! Это были наброски к дяди-Петиному портрету. Хотя и без них Павел все прекрасно помнил. Портретов было два, и на обоих Петра Михайловича можно было легко узнать. Просто образы были такие непохожие, как будто их писали с двух совершенно разных людей…
«А почему я ТОГДА? Что же это ОПЯТЬ? Какое мерзкое ДЕЖА ВЮ». Мысль заработала быстро и страшно. И хотя еще не все кусочки зловещего пазла встали на свои места – это случится позже, – Павел ощутил, как откуда-то снизу, из желудка, охватывая все внутренности, стремительно поднималось и росло, обдавая холодом, предчувствие страшной беды.
– Простите, я отвлекся. А у вас, Лиза? Есть творческий псевдоним? Вы же дизайнер?
– Пожалуй, это не про нашу честь.
И тут мирная беседа Милки, Любиша и словоохотливого двойника Николая II, настойчиво предлагавшего заказать у него портрет, была неожиданно прервана появлением нового персонажа.
Невысокий пузатый господинчик, с тонкой седой косицей, перехваченной аптечной резинкой, приторно улыбаясь и расшаркиваясь, тихонько подкрался к беседующим. Отодвинув монументальную Милку в сторону, он изловчился и цапнул «Николая II» за бороду.
– Что? Что такое? Что вы делаете? Вы пьяны! – разнеслось по залу возмущенное Милкино контральто, оторопевший Marlboro Light даже отступил на шаг. Прочие зрители, кто с удивлением, а кто с интересом, наблюдали за развитием событий.
– А ты, хлыщ, все обнаженку малюешь!!! Крутобедрых ему подавай! – цедил сквозь зубы пузатый, не выпуская бороды из рук. Жертва, казалось, была готова к такому повороту, но все же испытывала некоторую неловкость. Стараясь сохранять спокойствие, «Николай II» тихо и часто повторял:
– Панкрат, что ты в самом деле, оставь! Панкрат! Вот неймется человеку…
– Да что же вы себе позволяете! – попыталась их разнять возмущенная Мила.
– Лиза, подождите минутку, я сейчас, – произнес вдруг Павел и, налив из бутылки полстакана водки, решительно подошел к потасовщикам: – Панкрат, оставь его, смотри, что я тебе принес, – и поводил стаканом перед замутненными глазам пузатого, – давай лучше выпьем.
Слова Павла подействовали на пузатого магически. Он как-то сразу сник, отпустил бороду и, бросив гневный взгляд на своего оппонента, толкнул его в грудь, потом принял стакан и попытался что-то сказать Павлу.
– Знаю, все знаю, Панкрат, но давай с тобой по рюмочке, – ласково, но убедительно говорил Павел, похлопывая его по плечу.
«А копиист-то ничего», – подумала Лиза, наблюдая эту сцену. Тем временем зрители вернулись к своим тарелкам, а спаскоманда в составе Лешки, Натальи Ротс и еще кого-то третьего приняла у Павла присмиревшего Панкрата.
– Ну, вы – герой! – похвалила Лиза вернувшегося к ней художника.
– Да-да, настоящий герой, – подхватила Милка. – Как вы это сообразили.
– Раз я – герой, можно мне… проводить вас домой? – спросил он у Лизы.
– Героям можно все. Только я пока уходить не собиралась.
Остаток вечера прошел спокойно. Мила с Лизой клещами вытянули из Павла, что смутьян Панкрат, с которым он был знаком прежде, всегда отличался гневливым нравом и конфликт с «Николаем II» возник очень давно и на дамской почве. Павел рассказывал неохотно, скупо и подробностями делиться отказался. «Ну, что же, это по-мужски!» – отметила Лиза. Копиист ей понравился.
Мероприятие подходило к концу, гости, насытившись и хлебом, и зрелищем, постепенно расходились. Засобирались и Мила с Лизой. Любишу, состоявшему в утешителях подле «Николая II», никак не удавалось остановить его нескончаемый монолог. Прерывался тот только для того, чтобы отхлебнуть кофе из чашки, где плавал окурок. Павел пошел проститься с Лешкой, и через несколько минут вернулся с бутылкой водки и одноразовыми стаканами.
– Миротворцем быть выгодно, – подытожил он.
На улице дышалось легко, вечер принес долгожданную прохладу. Поймав машину, они погрузились туда вчетвером. Все были в прекрасном настроении, слегка навеселе, и то и дело вспоминали инцидент с бородой. Теплая водка в пластиковых стаканчиках в такси не пошла.
– А поехали ко мне? У меня, правда, жарко, но есть мороженое и коньяк, – предложила Лиза.
– Наверное, это неудобно, побеспокоим домашних, – вежливо поинтересовался Павел.
– Да бросьте вы фасонить, очень даже удобно. И никого мы не побеспокоим.
Ночная Сретенка радовала тишиной и отсутствием машин. Они вышли на углу Большого Головина. Около арки, ведущей во двор Лизиного дома, в мусорных контейнерах копался бомж. Всецело поглощенный сортировкой найденного, он заметил их не сразу, а увидев, завыл что-то заученное. Оглядев сначала бомжа, потом пакет с водкой, Лиза решительно подошла к нему и протянула бутылку.
– Это вам! – и, улыбнувшись, двинулась с гостями во двор.
От неожиданности бомж присел. Прошло несколько секунд, прежде чем, осознав свое счастье, он возопил, да-да не воскликнул и даже не вскричал, а именно возопил вслед удаляющейся Лизе:
– Красавица! Императрица! Саломея!!!
«Саломея» заливисто расхохоталась и, открыв кодовый замок, запустила гостей в подъезд.