Следователи добывали показания любой ценой, любыми средствами. Уж очень заманчива-благородна цель — доложить об исполнении Ежову или Берия, а то, страшно сказать, — Самому…
Один следователь жаловался коллеге:
«Устал чертовски! Трое суток мучился с Бухариным, пока он не подписал материал против Рыкова. Теперь отдохну и возьму в работу Рыкова — пусть покажет на Бухарина».
Качество показаний — а борьба шла, как нетрудно догадаться, не только за количество — зависело от болевого порога. Попадались жертвы с очень высоким порогом: Котолынов, Угланов, Реденс, Косиор, Блюхер, Сванидзе (Алешу Сванидзе, правда, не пытали, но он предпочел «раскаянию» смерть). Некоторых удалось сломить угрозами расправы с детьми, близкими. Сломленных тоже убивали. Если бы им в лапы попался американский индеец, гордый, отважный, не умеющий сгибаться, — удалось бы его сломить? Хватило бы «классических» приемов или пришлось бы новые изобретать?
У Джорджа Орвелла в книге «1984» описана камера № 101, где у помещенного в специальный станок инакомыслящего свирепые крысы выедают заживо лицо, язык, гортань. Напрасно автор это сделал: подражатели найдутся.
После подавления крестьянского восстания 1358 года, знаменитой Жакерии, побежденных искателей свободы казнили, иногда с помощью щекотки. Жертву привязывали к скамье и щекотали солью подошвы ног. Человек закатывался в смехе и погибал. Почему бы Лубянским мастерам не казнить вот так-то, весело? Действительно, почему?
Но тогда, чего доброго, их могли бы обвинить в низкопоклонстве перед Западом. Разве мало своего, отечественного опыта?
Лишь десять лет спустя после смерти Сталина советская наука осмелилась приступить к систематической публикации документов и серьезных исследований эпохи опричнины (сколько же десятилетий придется ждать появления в свет нелицеприятной истории сталинщины?). В 1963 году в Москве опубликован сборник «Исследования по истории опричнины».
«Чтобы человек не успел покаяться и сделать предсмертные распоряжения, — сообщает С.Б. Веселовский, — его убивали внезапно. Чтобы его тело не могло получить выгод христианского погребения, его разрубали на куски, спускали под лед или бросали на съедение собакам, хищным птицам и зверям. Чтобы лишить человека надежды на спасение души, его лишали поминовения… Это было страшнее физической боли и даже смерти, так как поражало на вечные времена душу»[162].
Задушив руками Малюты Скуратова митрополита Колычева, который отказался благословить на литургии в Успенском соборе царя и окружавших его опричников, Иван Грозный уничтожил затем и всех родных дерзкого митрополита.
Культ предков на Руси соблюдался ревностно, старший в роду отстаивал его даже ценой собственной жизни. Вот почему царь изничтожал весь опальный род, с немощными старухами, младенцами. Чтоб следа не осталось ни на земле, ни на небе.
Поздние российские монархи тоже не терпели, подобно Ивану Грозному, инакомыслия, но преследованием семей своих политических противников не унизились (исключения были). Вспомним эпоху декабристов, вспомним семью Александра Ульянова. Старший брат Ленина покушался на жизнь императора, преступника казнили, но родных не тронули.
Не то Сталин. Истребляя своих конкурентов — а самыми опасными были видные соратники Ленина — он пользовался древним рецептом: уничтожал весь род. Убивал тайно и внезапно. Места захоронения убитых неизвестны никому до сих пор. Даже у тех революционеров, которым теперь ставят памятники, нет могил. И в лагерях, где погибли миллионы честных людей, могилы не сохранились. Негде преклонить колени пред прахом погибших. Некому помянуть — ни дома, ни в церкви…
…Год 1906. Я. Сосновскому, приговоренному к каторге, градоначальник Севастополя Рогуля разрешил, под честное слово, участвовать в похоронах отца. С кладбища Сосновский вернулся в тюрьму.
Спустя пятнадцать лет, в 1921 году, с разрешения Ленина арестованные анархисты были выпущены из тюрем на похороны революционера Петра Кропоткина.
Прошло еще пятнадцать лет. Сталин на похороны не выпускал никого. Не было самих похорон, некому было бы и сопровождать покойников, случись — фантастическое предположение — похороны. Ибо арестовывали, убивали всех родственников «врага народа», всех знакомых.
Эти удобные порядки ввел в стране грузин, рожденный на земле, где существует освященный веками культ покойных родителей, предков. Где так сильны традиции рода, семьи.
Сталин показал, что можно пойти дальше Ивана Грозного. Вместе с родными арестованного «врага» он уничтожал книги, бумаги, письма, фотографии, личные вещи — все следы пребывания на земле. Но прежде чем это сделать, он бросал их на поругание со всех газетных и митинговых амвонов. Изуверская практика посмертного надругательства — от него, радетеля. Но вину с ним разделяет каждый исполнитель.
А ведь были среди них — в партийных и карательных органах — люди потенциально честные. Некоторые пытались даже протестовать. Но они никого не спасли, а лишь ускорили собственную гибель. И навсегда отвадили других.
В 1936 году на собрании партийного актива управления НКВД Ленинграда выступил Дровяников:
«Товарищи, мы не раскрываем, а фабрикуем заговоры… Мы преследуем и уничтожаем людей по клеветническим и неверным обвинениям. Я знаю, что меня ждет, но я не могу умолчать о том, что сейчас делается в НКВД».
Сотруднику НКВД В.А. Кандушу запомнилось, какой яростный отпор получил на собрании «пособник врагов» от председателя Ленсовета И.Ф. Кодацкого: «Речь Дровяникова свидетельствует о том, что и в НКВД проникли враги народа и что их нужно беспощадно выкорчевывать».
Погибли оба — Дровяникова прикончили той же ночью, Кодацкого «выкорчевали» через год.
В 1938 году в одной камере на Лубянке сидело шесть «врагов народа». Один из них, работник Северо-Кавказского крайкома партии Павленко (назовем его так), был из тех счастливчиков, кто уцелел после заседания Военной коллегии Верхсуда. Павленко только что привезли из лагеря в Москву, и он удостоился чести быть допрошенным самим Берия. Из камеры его вызвали в 10 утра — время для допросов и пыток неурочное: утром и днем вызывали только стукачей. Павленко вернулся вечером. Оказывается, недавно в Ленинграде застрелился бывший начальник управления НКВД М.И. Литвин. Он оставил записку: «Не могу больше участвовать в уничтожении честных людей и фабрикации ложных дел». Содержание предсмертной записки Литвина стало многим известно, и Берия решил во что бы то ни стало разоблачить погибшего, как замаскированного врага.
Павленко знал Литвина лично, бывший заместитель Ежова приезжал с инспекцией в Ростов-на-Дону.
…Берия сидел в кабинете (свидание назначено было в Лефортовской тюрьме) и держал в руке стальную пружину с деревянной рукояткой. Ввели Павленко, посадили в отдалении на стул. Берия потребовал от арестованного показаний против Литвина — будто тот принудил Павленко отказаться на заседании Военной коллегии от ранее данных показаний и будто Литвин преследовал при этом определенную цель — дискредитировать Органы. Но у Павленко не было встреч с Литвиным во время следствия… Берия, угрожающе играя пружиной, предложил Павленко вспомнить разговор с Литвиным. Ему так хотелось доложить Хозяину, что Литвин застрелился из боязни разоблачения.
Узнав о самоубийстве Литвина, член ПБ Анастас Микоян обронил фразу: «Хоть один честный человек в этой банде нашелся».
Всего за год до этого, на праздновании 20-летия Органов, Микоян восхищался славной работой НКВД и призывал «… учиться у товарища Ежова сталинскому стилю работы, а он учился и учится у товарища Сталина»[163].
Он был не один таким, Микоян. Под знаком Януса жили, работали все.
Артур Христианович Артузов занимал пост начальника контрразведывательного отдела (КРО) еще при Дзержинском. Тихий, скромный, он не надевал никогда знаков различия и походил на доброго сельского учителя. «Артузов великолепный работник. Верю ему, как самому себе», — так отозвался о нем Феликс Дзержинский.
В тридцать седьмом году, на заседании актива НКВД, Артузов с горечью говорил о фельдфебельском стиле руководства, установившемся после смерти Менжинского. Артур Христианович вспомнил предостережение Дзержинского:
«Бойтесь превратиться в простых техников аппарата внутреннего производства со всеми чиновными его недостатками, ставящими нас на одну доску с презренными охранками капиталистов»[164].
Сталин перешагнул через Артузова с той же легкостью, с какой до этого перешагнул через Дзержинского, Менжинского, через тех чекистов старой школы, которые пытались в годы кровавого террора хоть какие-то приличия соблюсти.
Страна приближалась к пику строительства социализма. До приличий ли тут?..
Может быть читатель не забыл прокурора Ленинградской области Пальгова, занимавшего этот пост при Кирове. Как обошла его коса — вопрос особый. Сейчас нас интересует другое. В январе 1939 года, провожая в Москву одного коммуниста, не поддавшегося провокациям Органов, он предостерег его:
«Ни в коем случае не ходите в вагон-ресторан. Эта банда может выбросить вас на ходу из поезда».
Все знали, что НКВД — банда убийц. Все молчали. Все помогали.
До Сталина доходили сведения об отдельных случаях протеста, но в целом процесс перерождения работников НКВД, суда и прокуратуры совершался успешно. Пришлось, правда, расстрелять несколько десятков видных чекистов школы Дзержинского, старых заслуженных членов партии. Список этих жертв известен. Но этого мало. Хозяин, если он настоящий хозяин, должен время от времени обновлять батраков. Чем меньше свидетелей, тем лучше. А новые всякий раз будут послушней, боязливей.
В 1826 году турецкий султан Махмуд II истребил десятки тысяч янычар, бывших христиан, воспитанных в магометанстве. Они безотказно служили ему, первыми кидались на врагов Ислама, но султан их вырезал.