не реальной жизни бродят непонятно где. Страсть, что с той ночи объединила их двоих и ещё существующая благодаря странной осторожности, поддерживала и защищала эту пару во всех последующих неизбежных невзгодах. Со временем их страсть удовлетворялась проявлениями общего смеха и взаимной нежности, ушло в прошлое и внимательное изучение двухсот двадцати двух любовных поз, потому что практика показала, что трёх или четырёх оказалось вполне достаточно и уже не возникало острой необходимости постоянно друг друга удивлять. Чем больше каждый узнавал другого, тем сильнее оба проникались взаимным обаянием. Начиная с этой первой ночи любви, они спали не иначе как тесно сплетясь между собой, дыша в унисон и мечтая об одном и том же. Однако их совместная жизнь была далеко не лёгкой, почти тридцать лет они жили бок о бок в мире, в котором не было подходящего места для такой пары, какую и составляли эти молодые люди. На протяжении лет небольшого роста светлокожая женщина и китаец высокого для этой нации роста порядком примелькались в Чайна-тауне, и всё же общество так никогда и не принимало их как положено. Эта пара научилась не прикасаться друг к другу на людях, привыкла сидеть врозь в театрах и ходить по улицам, сохраняя между собой расстояние в несколько шагов. В определённые рестораны и гостиницы эти двое не имели возможности заходить вместе. Даже когда бывали в Англии – она навещала там свою приёмную мать, Розу Соммерс, а он – чтобы прочесть лекции по иглоукалыванию в клинике доктора Хоббса, то не могли добраться до страны в первом классе корабля. И также нечего было и думать, чтобы свободно разместиться в одной каюте, хотя по ночам девушке удавалось тайком проскальзывать к нему и спать вместе. Они скромно заключили брак по буддийскому обычаю, хотя он так и не придал законную силу их союзу. Лаки и Линн появились на свет, зарегистрированными как незаконнорождённые дети, которых впоследствии всё же признал их собственный отец. Тао Чьену всё-таки удалось стать полноправным гражданином страны после нескончаемых необходимых формальностей и взяток. Он был одним из немногих, кто смог не подпасть под существующее в законодательстве Положение об исключении из гражданского общества китайцев, иными словами, под очередной калифорнийский закон о дискриминации. Восхищение молодого человека и преданность ко второй родине были, в общем-то, безусловными, что сам и показал ещё в годы Гражданской войны. Тогда юноша пересёк континент, добровольно пришёл на фронт, где начал и продолжал работать в качестве помощника у американских докторов все четыре года вспыхнувшего конфликта. Хотя в глубине души не переставал чувствовать себя иностранцем и желал, чтобы тело похоронили в Гонконге, пусть вся его сознательная жизнь прошла бы и в Америке.
Элиза Соммерс и Тао Чьен жили вдвоём в просторном и удобном доме, самом прочном и выстроенном лучше остальных в Чайна-тауне. В их окружении, главным образом, говорили на кантонском диалекте китайского языка и всё, вплоть до еды и прессы, было китайским. На расстоянии в несколько куадр находился Ла Мисьон, испаноязычный квартал, где любила бродить Элиза Соммерс, доставляя себе удовольствие возможностью поговорить по-кастильски, хотя весь день молодой женщины, как правило, проходил среди американцев в окрестностях Площади собрания, где и располагался её изысканный чайный салон. В самом начале благодаря выпечке в салоне ещё как-то удавалось содержать семью. Ведь добрая часть доходов Тао Чьена растрачивалась чужими руками: то, что не шло в помощь бедным китайским разнорабочим, кого постигла болезнь или кто попал в беду, могло незаметно уйти на девочек-рабынь, которые тайно содержались на самой окраине города. Спасать этих созданий от срамной жизни с некоторых пор стало для Тао Чьена священной миссией. По крайней мере, именно так всё и понимала Элиза Соммерс с самого начала и приняла подобное в качестве ещё одной характерной черты своего мужа, очередной из особенностей, за которые его и любила. Со временем молодая женщина расширила своё дело с пирожными, чтобы не терзать любимого выпрашиванием денег. Ей самой было необходимо стать независимой, ведь только таким образом и могла дать детям лучшее американское образование. Как мать, всей душой желала своим отпрыскам полностью слиться с другими жителями Соединённых Штатов и начать жить, более не ощущая на себе ограничения, которые накладывались здесь на китайцев либо же на испаноязычных граждан. С Линн ей это вполне удалось, а вот всё то же самое с Лаки потерпело крах, потому что мальчик слишком гордился своим происхождением и не стремился когда-нибудь выйти за пределы Чайна-тауна. Линн обожала своего отца – было невозможно не любить этого нежного и великодушного человека - но стыдилась своей расы. Будучи совсем молоденькой, поняла, что единственным местом для китайцев в этой стране был квартал, в котором они и жили, в остальной же части города общество по-прежнему питало к таковым отвращение. Предпочитаемым спортом белокожих было забрасывать камнями небожителей либо отрезать последним косы после неслабого избиения тех палками. Как и мать, Линн жила на две страны – одной ногой в Китае, а другой в Соединённых Штатах, обе разговаривали лишь по-английски, причёсывались и одевались, следуя американской моде, хотя в стенах родного дома, как правило, носили тунику и шёлковые брюки. Мало что унаследовала Линн от родного отца, за исключением разве что долговязости и восточных глаз, и менее того взяла от своей матери; никто и не знал, откуда в девочке вдруг всплыла столь редкая красота. Ей никогда не разрешали играть на улице, как то было позволено брату Лаки, потому что в Чайна-тауне женщины и молодые девушки из состоятельных семей жили более чем замкнуто. В редких случаях своих прогулок по кварталу юная особа всегда ходила с отцом, держась за его руку, и упорно смотрела долу, чтобы никоим образом не задевать за живое состоящую почти из одних мужчин окружавшую их толпу. И без того оба привлекали к себе её внимание: она – своим великолепием, он – похожей на американскую одеждой. Уже прошло немало лет, как Тао Чьен отказался от характерной для китайцев косички и ходил с короткими волосами, зачёсанными кзади, носил безупречный чёрный костюм, сорочку с отутюженным воротником и шляпу-цилиндр. И всё же, за пределами Чайна-тауна Линн могла передвигаться совершенно свободно, как и любая другая светлокожая девушка. Она училась в некой пресвитерианской школе, где осваивала элементарные понятия христианской веры, а заодно и познавала буддийские практики своего отца, и всё это вместе, в конце концов, убедило её в том, что Христос был не кем иным, как перевоплощением Будды. Одна она ходила лишь на занятия по фортепьяно и посещала своих подруг по колледжу. По вечерам же неизменно располагалась в чайном салоне своей матери, где выполняла школьные задания и занимала себя чтением романтических произведений, которые покупала за десять сентаво, либо же тех, что присылала её тётя или, точнее, бабушка Роза из Лондона. И на деле оказались тщетными усилия Элизы Соммерс, прилагаемые с тем, чтобы заинтересовать дочь кухней или любым другим видом домашнего хозяйства: казалось, её дочь была просто не приспособлена к выполнению повседневных трудов.
Взрослея, Линн всё же сохранила личико пришлого ангела и множество невообразимых изгибов собственного тела. Её фотографии распространялись годами без особых последствий для юной девушки, однако ж, всё разом переменилось, как только миновал пятнадцатый год, принёсший с собой определённые формы и осознание того, что сокрушительная привлекательность, на самом-то деле, оказывала на мужчин немалое влияние. Мать, находившаяся в подавленном состоянии в связи с имевшими огромную силу последствиями сложившейся ситуации, всячески пыталась сдерживать в своей дочери энергию обольщения. Настаивала на образцах скромности и обучала ту ходить, словно солдат, практически не двигая ни плечами, ни бёдрами, однако ж, в конечном итоге, всё пропало даром: лица мужского пола каких бы то ни было возраста, расы и статуса кружились поблизости, чтобы только восхититься юной особой. Окончательно поняв преимущества своего очарования, Линн перестала его проклинать, как то делала будучи маленькой девочкой, и решила, что на небольшой промежуток времени устроится натурщицей к художникам, пока не приедет принц на крылатом коне и не заберёт с собой разделять супружеское счастье до самой смерти. Родители ещё в детские годы смирились с фотографиями фей и качелями, всё принимая за каприз невинного создания, однако ж, видели огромный риск в том, что дочь блещет перед камерами, стремясь подражать осанке настоящей женщины. «Это позирование вовсе не приличное занятие для девушек, напротив, представляет собой сплошную распущенность», - печально определила ситуацию Элиза Соммерс, потому что понимала, что уже не удастся ни разубедить дочь в её фантазиях, ни защитить от ловушек, коими чревата женская красота. Как-то раз она поделилась с Тао Чьеном своими стремлениями. Это произошло в один из тех как нельзя кстати подходящих моментов, когда оба сделали передышку в своих любовных ласках. Он объяснил, что у каждого человека своя карма, что невозможно руководить чужими жизнями, допускается лишь время от времени несколько корректировать направление собственной, но Элиза и не думала допускать того, чтобы какое-либо несчастье застало её врасплох. Она всегда сопровождала Линн, когда той нужно было позировать перед фотографами. Мать всячески оберегала достоинство дочери – никто не видел никаких подкладок штанин, несмотря на всяческие ухищрения и попытки к этому творческих людей – и теперь, когда дочери уже исполнилось девятнадцать лет, Элиза была готова удвоить своё рвение.
- …есть один художник, который чуть ли не преследует нашу дочь Линн. И добивается того, чтобы она позировала для картины, изображающей Саломею, - объявила она однажды своему мужу.
- Кого? – спросил Тао Чьен, чуть приподняв взор от Медицинской энциклопедии.
- Саломею, ту, которая во время танца скидывала с себя все семь вуалей, одну за другой, Тао. Почитай Библию.