ВТОРАЯ ЧАСТЬ. 1880-1896
Существует мой портрет, сделанный в ту пору, когда мне было три или четыре года, единственный, оставшийся от той эпохи, который преодолел превратности судьбы, а также миновал решение Паулины дель Валье окончательно уничтожить сведения о моём происхождении. Это уже потёртый этюд в сборной рамке, один из известных старинных несессеров из вельвета и металла, столь модных в девятнадцатом веке, и которыми теперь никто не пользуется. На фотографии запечатлено дитё очень маленького роста, одетое в стиле китайских невест – в длинную тунику из вышитого атласа и в подходящие по тону брюки. Девочка обута в изящные, подбитые белым войлоком, туфли на тонкой деревянной подошве. У неё тёмные волосы, взбитые в слишком высокий для ребёнка пучок. Вся причёска поддерживается двумя толстыми иглами, возможно золотыми или серебряными, которые соединены друг с другом короткой цветочной гирляндой. Малышка держит в руке открытый веер и, наверное, смеётся, хотя черты лица едва удаётся различить – оно словно светлая луна с двумя чёрными пятнышками – глазами. Позади девочки неясно проглядывает огромная голова бумажного дракона и когда-то сияющие звёздочки фейерверка. Настоящая фотография была сделана во время празднования китайского Нового года в Сан-Франциско. Я совершенно не помню этот портрет и не узнаю девочку с данного единственного, сохранившегося с тех времён, портрета.
А вот моя мать, Линн Соммерс, напротив, присутствует на нескольких фотографиях, которые я старательно вызволила из забвения благодаря хорошим связям. Несколько лет назад я ездила в Сан-Франциско, где познакомилась со своим дядей Лаки. Вместе с ним я посвятила время тому, что обходила старые библиотеки и мастерские фотографов в поисках календарей и почтовых открыток, для которых она и позировала; до сих пор мне попадались лишь некоторые, да и то, когда их находил мой дядя Лаки. Моя мать была очень симпатичной женщиной – вот, пожалуй, и всё, что я могу о ней сказать, потому что на этих портретах я её даже не узнаю. И, разумеется, свою маму я совсем не помню. Ведь когда я родилась, она уже умерла, хотя женщина, изображённая на календарях, немного странная – я ничего от той не унаследовала, и мне не удаётся зрительно вообразить её своей матерью; женщина представляется лишь игрой света и тени на этом бумажном снимке. Также она не похожа и на сестру моего дяди Лаки, коротконогого китайца с большой головой несколько пошлого вида, однако ж, очень доброго человека. Более всего я похожа на отца, потому что унаследовала его испанский тип, но к несчастью, мне мало что досталось от той расы, представителем которой являлся мой необыкновенный дед Тао Чьен. Иначе вышло бы так, что дед стал бы самым чётким и неизменным воспоминанием всей моей жизни, самой крепкой любовью, которая бы довлела над испытываемыми ко мне чувствами знакомых мужчин. Ведь никому из них не удавалось к ней даже приблизиться, и я долго никак не верила в то, что в моих венах течёт китайская кровь. Тао Чьен будет вечно жить в моей памяти. Я могу мысленно увидеть его, такого рослого, всегда безупречно одетого, с седыми волосами, в круглых очках, за которыми в его миндалевидных глазах виден взгляд безмерной доброты. В моих воспоминаниях дедушка всегда улыбается, а иногда я слышу, как он мне что-то поёт на китайском языке. И, кажется, что дед ухаживает за мной, следует за мной и сопровождает, как и говорила мне бабушка Элиза, что после своей смерти он собирался поступать именно так. До сих пор сохранился дагерротип этих бабушки и дедушки, изображающий их молодыми и ещё неженатыми: она сидит на стуле с высокой спинкой, а он стоит сзади – оба одеты как американцы тех времён, их лица с каким-то туманным выражением ужаса обращены прямо в фотоаппарат. Этот портрет, спасённый от вечного забвения в последнюю очередь, теперь висит над моим ночником и является последним объектом, который я вижу каждый вечер перед тем, как потушить свет, и всё же хотелось бы иметь его ещё с детства, когда мне было так необходимо присутствие бабушки с дедушкой. Как только я начала себя помнить, меня часто терзал один и тот же ночной кошмар. Образы этого настойчивого сна не покидали меня и несколько часов после пробуждения, лишая меня тихого дня и спокойного состояния души. Причём была всегда одна и та же последовательность: я иду по пустынным улицам незнакомого и диковинного города, иду за руку с кем-то, чьё лицо мне никогда не удаётся хотя бы смутно различить, вижу только ноги и носки непонятных блестящих туфель. В скором времени нас окружают дети в чёрных пижамах и начинают танцевать свои бесшабашные танцы. Тёмное пятно, возможно, кровь, расползается по брусчатке где-то внизу, в то время как круг детей постепенно, но неумолимо замыкается, становясь всё более угрожающим и сжимая собой человека, который ведёт меня за руку. Нас обоих припирают к стенке, нас толкают, дёргают и отрывают друг от друга; я ищу дружескую руку, а нахожу лишь пустоту. И тогда, безголосая, пытаюсь кричать, куда-то падаю совершенно бесшумно и в этот момент просыпаюсь, чувствуя своё сердце, готовое вот-вот выскочить наружу.
Бывает, что последующие несколько дней я ни с кем не разговариваю, вымотанная воспоминаниями об этом сне. И занята лишь тем, что мысленно пытаюсь охватить окутывающие его загадочные пласты, и смотрю, удастся ли в них обнаружить какую-то незамеченную до сих пор подробность, которая и дала бы мне ключ к смыслу всего приснившегося. В такие дни меня неизменно мучает особая форма холодной лихорадки, когда тело полностью сковано, голова будто объята льдом, и ум совершенно перестаёт соображать. В этом состоянии паралича я и провела первые несколько недель в доме Паулины дель Валье. Мне было всего лишь пять лет, когда я попала в особняк Ноб Хилл. Никто так и не удосужился объяснить мне, отчего же в моей жизни столь скоропалительно произошёл трагический поворот. А также где в это время находились бабушка Элиза с дедушкой Тао, кто эта внушительного вида и вся в драгоценностях сеньора, наблюдающая за мной с некоего возвышения полными слёз глазами. Я убегала, прячась под стол, где и сидела подолгу, точно побитая собака – если, конечно, верить тому, что мне рассказывали.
В эти годы Вильямс выполнял обязанности мажордома в семье Родригес де Санта Круз – на самом деле, это стоит себе представить – и буквально на следующий день ему пришло в голову приносить мне еду на привязанном верёвкой подносе. Затем её слегка ослабляли, а я, когда более не могла терпеть голод, еле тащилась следом, пока таким способом взрослым не удавалось выудить меня из убежища, однако каждый раз пробуждаясь на рассвете, мучимая ночным кошмаром, я снова спешила спрятаться под тот же стол. Подобное продолжалось где-то с год, пока мы не приехали в Чили, и, пожалуй, ошеломление от всего путешествия с последующим нашим размещением в Сантьяго окончательно излечило меня от тревожного состояния. Мой ночной кошмар всегда был чёрно-белым, молчаливым и неизбежным и, похоже, склонным стать моим постоянным спутником. Полагаю, что уже обладаю достаточной информацией, чтобы вот-вот отыскать ключ к его смыслу, однако со временем он перестал меня терзать, хотя и вовсе не поэтому. Из-за своих сновидений я никогда не пребываю одним и тем же человеком, как и остальные люди, которые вследствие болезни с самого рождения либо же уродства вынуждены постоянно прикладывать усилия, чтобы вести нормальную жизнь. Такие выделяются на фоне общества своими видимыми отметинами, моё же отличие хотя и не видно, но всё же существует. Я могу сравнить его с приступами эпилепсии, которые охватывают человека внезапно, оставляя того в некоем смущении. По вечерам я ложусь спать, несколько опасаясь. Ведь я толком не знаю, ни что может произойти, пока я сплю, ни то, с каким самочувствием я проснусь на следующий день.
Борясь со своими ночными бесами, я уже перепробовала немало средств, начиная с апельсинового ликёра с несколькими каплями опиума и вплоть до вызываемого гипнозом транса, а также других форм чёрной магии. И всё равно, за исключением, пожалуй, приятной компании, ничто иное на все сто процентов не обещает мне спокойного сна по ночам. Ведь до сих пор единственное проверенное средство спокойно проспать всю ночь – это уснуть с кем-нибудь или с чем-нибудь в обнимку. Вам бы замуж выйти – как мне советовал чуть ли не каждый, но однажды на подобное я уже решилась, и в итоге это обернулось сплошной бедой. Поэтому искушать судьбу и дальше я, пожалуй, воздержусь. В тридцать лет и к тому же незамужняя я для окружающих людей являюсь чуть ли не пугалом, все подруги смотрят на меня не иначе как с сожалением, хотя, возможно, кое-кто из них и завидует моей независимости. А я, между тем, вовсе и не одинока, у меня есть тайная любовь без каких-либо уз и тем более условий, и она, такая, ещё и является поводом для общественного скандала, причём везде, и особенно здесь, где нам волею судьбы выпало жить. Я ни незамужняя, ни вдова и даже не разведённая, живу среди «тех, кто в разлуке» - именно тут находят своё пристанище все невезучие, предпочитающие жить с человеком, которого не любят – широко высмеиваемый народом вариант. А как иначе может быть в Чили, в стране, где брак – что-то вечное и непреклонное? И ещё случаются такие необычные рассветы, когда моё и тело возлюбленного, влажные от пота и опьянённые одними и теми же снами, до сих пор пребывают в этом полубессознательном состоянии безграничной нежности. И тогда, счастливые и доверчивые, точно спящие дети, мы поддаёмся искушению поговорить о нашем браке, о том, чтобы куда-нибудь уехать, например, в Соединённые Штаты, где очень много места, и никто нас не знает, и именно там спокойно жить вместе, как и любая другая нормальная пара. И всё же, помечтав, просыпаемся одновременно с появляющимся в окне солнцем и более не упоминаем о только что случившемся разговоре. Ведь оба прекрасно знаем, что не смогли бы жить где-либо ещё, за исключением этой страны, Чили, страны, в которой геологические катаклизмы и человеческие пустяковые недоразумения происходят чуть ли не одновременно. Впрочем, как и страны с суровыми вулканами и снежными вершинами, древнейшими, с изумрудным отливом, озёрами, с пенистыми реками и душистыми лесами, страны-ленты, такой же узкой по своей форме, родины людей бедных и всё ещё остающихся невинными, несмотря на многие и такие разные творящиеся здесь беззакония. Как не смог бы уехать отсюда он, так и я никогда не устану фотографировать настоящую красоту. Мне бы, конечно, хотелось иметь детей, но, в конце концов, я всё же смирилась с тем, что никогда не стану матерью, хотя я и не бесплодная, а очень даже плодовитая, правда, в несколько иных аспектах нашей многогранной жизни. Нивея дель Валье говорит, что, в целом, человеческое существо определяется отнюдь не способностью к воспроизведению потомства, оказавшейся такой иронией в случае с ней самой, которая родила более дюжины малышей. Однако как-то неуместно говорить здесь о детях, которых у меня не будет, или же о моём возлюбленном; гораздо правильнее упомянуть о событиях, что оказали влияние на мою личность в целом и сформировали меня такой, какая я есть. Я понимаю и то, что записыванием настоящих воспоминаний я вынуждена предать другие - это неизбежно.