Что же я могу сказать о своём первом любовном свидании с Диего Домингесом? Да практически ничего, потому что человеческая память запечатлевает события в чёрно-белом варианте, теряя со временем различные оттенки серого. Возможно, наша с ним встреча и не была столь несчастной, как я её себе помню, хотя теперь малейшие нюансы, конечно же, забыты, а от события у меня осталось лишь общее ощущение полного краха и необъяснимых приступов ярости. После частной свадебной церемонии в доме на улице Армии Освободителей, мы поехали в гостиницу, чтобы провести там оставшуюся ночь, а потом отправились на пару недель в Буэнос-Айрес, где решили устроить себе медовый месяц. Наш выбор пал на этот замечательный город ввиду того, что пошатнувшееся здоровье доньи Элвиры не позволяло уезжать от дома слишком далеко. Когда я попрощалась с бабушкой, то сразу же почувствовала, как какая-то часть моей жизни закончилась раз и навсегда. Обняв её, я сама лишний раз убедилась, как сильно любила дорогого мне человека, и до чего та теперь уменьшилась в размерах. Одежда на женщине скорее висела, а не сидела, я же была выше её всего лишь на полголовы. Так, во мне зародилась мысль, что женщине осталось жить не слишком долго. Она уже стала небольшого роста, превратясь в ранимое создание и представляя собой настоящую старушенцию с дрожащим голосом и ослабевшими, чересчур мягкими, коленями. Мало что осталось от прежней замечательной матроны, которая более семидесяти лет жила по принципу – своя рука владыка – и манипулировала судьбами всех своих домочадцев как только ей заблагорассудится. На фоне этой сеньоры Фредерик Вильямс казался вечным сыном, ведь годы на нём практически не отражались, словно обыденная суматоха смертных обходила мужчину стороной. Вплоть до предыдущего дня добрый дядя Фредерик умолял меня, делая то за бабушкиной спиной, что, мол, если я всё ещё не уверена, то и не стоит выходить замуж. И каждый раз ему в ответ я лишь возражала, что я ни в чём другом и никогда не чувствовала себя столь уверенной. В любви Диего ко мне ни у кого не было никаких сомнений. По мере того, как приближался сам момент свадьбы, росла и моя нетерпеливость. Я смотрела на себя в зеркало, полностью обнажившись либо же едва прикрывшись тончайшими кружевными ночными рубашками, что купила мне бабушка ещё во Франции и, сильно переживая, то и дело спрашивала себя, а что если я вдруг показалась бы ему весьма и весьма симпатичной. Родинку на шее или же тёмные соски я считала своими ужасными недостатками. А желал ли молодой человек меня так, как хотела его я? Именно это я и выяснила в первую, проведённую в гостинице, ночь. Тогда мы оба очень устали, помню, что плотно поели: он выпил куда больше положенного, да и во мне со временем оказались три бокала шампанского. Войдя в гостиницу, мы с ним изобразили некоторое безразличие, и лишь след от риса, что ненарочно появился на полу, явно сказал всем окружающим о том, что перед ними молодожёны. Мне было так стыдно остаться с Диего наедине и постоянно думать, будто за дверями есть тот, кто непременно себе воображает, как мы занимаемся любовью. Вот почему, мучимая тошнотой, я заперлась в ванне, где и сидела до тех пор, пока по прошествии немалого времени в дверь тактично не постучал мой новоявленный супруг, чтобы выяснить, жива ли я ещё. Тот взял меня за руку и отвёл в комнату, где помог снять замысловатую шляпу, а также вынул шпильки из моего пучка и освободил меня от короткого замшевого жакета. Затем молодой человек расстегнул множество жемчужных пуговок на моей блузке, избавил меня от тяжёлой юбки и находившихся под ней множества коротких, пока, наконец, я не осталась одетой лишь в изящную батистовую рубашку, которую носила под корсетом. По мере того, как он сбрасывал с меня одежду, я чувствовала, будто куда-то утекаю, точно вода, будто я постепенно исчезаю и уменьшаюсь в размерах аж до самого скелета, чуть ли не превращаясь в воздух. Диего целовал меня в губы, хотя и несколько иначе, нежели я не раз ещё за месяцы до самих поцелуев себе те представляла. Мужчина делал это с силой и крайне быстро; и чем далее, тем его поцелуи становились всё более властными, а руки же в то время постоянно теребили ночную сорочку. Невесомую вещицу я крепко пыталась удержать на себе, потому что мысль предстать перед ним обнажённой в ближайшем будущем наводила на меня неподдельный ужас. Поспешные ласки и явное преобладание его тела над моим никак не давали мне расслабиться, напротив, я постоянно держалась начеку и от чрезмерного напряжения дрожала так, будто испытывала жуткий холод. Он то и дело спрашивал, что же со мной происходит и, чувствуя, что причиняет мне неудобство, приказывал пытаться расслабиться. Когда же молодой человек увидел, что данный метод лишь ухудшает дело, он, сменив тон, добавил, что мне нечего бояться, и что впредь обещает быть более внимательным. Вскоре Диего потушил свет и неведомым образом устроил всё так, что без всяких проблем проводил меня до кровати, где крайне быстро уже случилось всё остальное. Я, в свою очередь, совершенно ничего не сделала, чтобы хоть как-то ему помочь. Более того, всё время я лежала, замерев, точно загипнотизированная курица, напрасно пытаясь лихорадочно вспомнить советы Нивеи. В какой-то момент в меня проник его меч - тогда мне просто чудом удалось сдержать крик, и я тут же почувствовала во рту вкус крови. Разочарование – вот, пожалуй, как можно назвать самое яркое воспоминание, которое осталось у меня от этой ночи. И это ли страсть, на которую поэты тратят невообразимое количество чернил? Диего, стараясь меня утешить, говорил, что в первый раз всё всегда происходит именно так, и что со временем мы непременно приноровимся друг к другу, а наши отношения значительно улучшатся. Затем я почувствовала лишь целомудренный поцелуй в лоб и его обычное проникновение в меня в полной тишине. После него молодой человек заснул, точно ребёнок, а я же, напротив, не сомкнула глаза, лёжа в темноте с куском ткани между ног и жгучей болью, одинаково пронизывающей как живот, так и душу. На ту пору я была слишком невежественна, чтобы угадать причину собственного поражения, и даже сейчас мне ни о чём не говорило слово оргазм. Однако ж, я и ранее исследовала своё тело и прекрасно знала, где именно спрятано то сейсмическое удовольствие, способное выбить жизнь из привычной колеи. Диего, разумеется, почувствовал всё это, находясь во мне, ведь иначе просто и быть не могло, а вот я, пожалуй, ощутила от произошедшего одно лишь смятение. Сама для себя я вмиг стала жертвой огромной биологической несправедливости: для мужчины секс – плёвое дело, тот может добиться его даже насильно -, тогда как для нас, женщин, близость с мужчиной зачастую лишена какого-либо наслаждения и, как правило, приводит к серьёзным последствиям. Стоит ли здесь добавлять к божественному проклятию, обрёкшему каждую женщину на роды в боли, то проклятие, которым опутана любовь, не знающая удовольствия?
Когда на следующее утро Диего, наконец-то, проснулся, я уже была полностью одета и твёрдо решила вернуться к себе домой, где тут же зарыться в надёжные объятия бабушки. И лишь свежему воздуху да долгой пешей прогулке по центральным улицам города, практически пустым в этот воскресный час, удалось меня тогда успокоить. У меня до сих пор зудело влагалище, в котором я всё ещё ощущала присутствие Диего, однако ж, пусть и постепенно, весь гнев куда-то улетучился, и я была намерена встретить грядущее уже не как невоспитанная соплячка, а, скорее, как настоящая зрелая женщина. Я осознала, что все девятнадцать лет моей жизни меня лишь нежили да баловали. И вот данный период кончился раз и навсегда, что чётко обозначила предыдущая ночь, после которой я стала полноправной замужней женщиной и отныне была обязана действовать и думать, как подобает человеку зрелому, - вот к какому выводу пришла я тогда, глотая прорывающиеся слёзы. Ответственность за своё счастье лежала исключительно на мне. Мой супруг не принёс бы мне вечного счастья в виде подарка, обёрнутого в шёлковую упаковку, наоборот, мне и только мне пришлось бы ковать его изо дня в день, прилагая ум и немалое усилие. К счастью, я любила этого человека и верила, впрочем, как он сам меня и убеждал, что со временем всё между нами наладится к лучшему. Бедный Диего, думала на это я, он, должно быть, разочарован не меньше меня. Я вернулась в гостиницу лишь для того, чтобы окончательно собрать чемоданы и отправиться в свадебное путешествие.
Земельное владение Калефý, расположенное в самом красивом районе Чили, представляло собой дикий рай, оформленный вечно прохладным тропическим лесом, вулканами и озёрами. Оно принадлежало семье Домингес ещё с колониальных времён, когда произошла известная делёжка земель среди выдающихся дворян эпохи Конкисты. Семья увеличивала своё богатство за счёт покупки у индейцев всё большего количества земельных участков, платя за них лишь несколькими бутылками водки, и поступала так до сих пор, пока не приобрела одну из самых процветающих и находящуюся здесь же латифундий. Собственность никогда не делили; чтя традиции, она извечно и целиком наследовалась старшим сыном, кто был обязан обеспечить работой либо как-то иначе помогать своим братьям, беречь и своевременно отдать приданое сёстрам, а также всячески заботиться о жильцах поместья. Мой свёкор, дон Себастьян Домингес, один из тех, кто всегда выполнял то, что от них ожидали, старился, пребывая в умиротворённом состоянии духа и неизменно благодарный за всё то хорошее, что дала ему сама жизнь, в особенности же, ценя ласки своей супруги, доньи Элвиры. В молодости этот человек был настоящим бабником и склочником, о чём, подсмеиваясь над собой, он говорил лично. Доказательством же этому были несколько, ныне живущих в его земельном владении, крестьян с голубыми глазами. Правда, со временем нежная и одновременно твёрдая рука доньи Элвиры обуздала его, да так, что сам он ничего и не заметил. Мужчина взял на себя роль патриарха, не утратив при этом присущего ему добродушия, которым и пользовались жильцы, приходя со своими проблемами и вопросами чаще к хозяину, нежели к кому-либо другому. Ведь его двое сыновей, Эдуардо и Диего, были куда строже, а донья Эльвира вне стен этого дома и вовсе не раскрывала рта. Терпение, которое дон Себастьян проявлял по отношению к жильцам и с коими общался, точно с немного отстающими в развитии детьми, со временем сменилось строгостью, стоило лишь тому столкнуться лицом к лицу с собственными сыновьями, уже давно ставшими настоящими мужчинами. «Мы, как никто другой, люди исключительные, и, стало быть, на нас лежит больше ответственности. Для нашей семьи нет ни каких-либо извинений, ни предлогов; наш долг состоит лишь в том, чтобы выполнять все дела с Божией помощью и помогать нашему народу, ведь в конечном итоге за это с нас спросят на небесах», - говорил он. Мужчина, должно быть, подходил к пятидесятилетнему возрасту, хотя и выглядел куда младше, потому что вёл крайне здоровый образ жизни. Так, днём, как правило, он объезжал свои земли верхом на лошади, по утрам неизменно вставал первым, а ложился всегда последним. Окружающие видели его и за молотьбой, и за выездкой лошадей, и в загонах для скота, где он лично помогал клеймить и кастрировать животных. Хозяин поместья начинал свой день с чашки тёмно-коричневого кофе с шестью кубиками сахара и приличной дозы бренди. Только так и хватало ему сил для физической работы в деревне, продолжающейся аж до двух часов пополудни, когда этот человек шёл на обед, состоящий из четырёх блюд и трёх десертов, поданных вместе с неограниченным количеством вина, что съедалось и выпивалось в окружении членов своей семьи.