ропитывал романтические отношения между ними, особенно когда Северо уезжал в Соединённые Штаты. В огромных доминах, в которых и проходили их жизни, было крайне много таких мест, что как нельзя кстати подходили для занятий любовью. Ощупывая себя в полумраке, кузены, будучи всего лишь неуклюжими молокососами, открывали для себя тайны своих тел. Они ласкали друг друга крайне аккуратно, попутно выясняя существующие различия, не зная, почему у него было это, а у неё совершено иное, оба скованные застенчивостью и чувством вины. И делали то всегда молча, потому что всё, не облечённое в слова, словно бы и не происходило и, стало быть, считалось менее греховным. Эти двое исследовали себя вечно в спешке и слегка напуганные происходящим, зная очень хорошо, что вообще-то не допускаются подобные игры между двоюродными братом и сестрой даже и в исповедальне, будь за это они обречены на сам ад. И всё же повсюду было множество наблюдательных глаз. Старые слуги, которые видели детей с их рождения, защищали невинную, существовавшую между ними любовь, однако ж, незамужние тётушки, точно вороны, внимательно за всем следили; ничто не ускользало от этих суровых глаз, чьей единственной задачей было отмечать каждое мгновение семейной жизни, держать в рамках заплетающиеся языки, что распространяли все тайны только так и лишь обостряли ссоры, хотя и последние всегда вспыхивали исключительно в лоне клана. Ничто не выходило за пределы стен этих домов. Первейшим долгом всех жителей было защищать честь и доброе имя настоящей семьи. Нивея выросла сравнительно поздно, и в свои пятнадцать лет ещё обладала детским телом и невинным лицом. Ничто в её внешности не обнаруживало подлинную силу характера: низкорослая, в меру пухлая, с большими тёмными глазами, являющимися единственной запоминающейся чертой лица – она вся казалась незаметной до тех пор, пока не открывала рта. В то время как её сёстры снискивали милость небес, читая набожные книги, девушка тайком проглатывала статьи и книги, что двоюродный брат Северо передавал ей под столом, а также классиков, одалживаемых родным дядей Хосе Франсиско Вергара. Когда практически ни один человек в ближайшем общественном окружении не говорил на определённую известную тему, она, впрочем, крайне неожиданно, извлекла из своих глубин мысль о женском покровительстве и о предоставлении им избирательного права. Впервые, когда молодая девушка упомянула об этом за семейным обедом в доме дона Августина дель Валье, собравшихся охватила неподдельная вспышка изумления. «Когда же в этой стране будут голосовать женщины и беднота», - неожиданно спросила Нивея, напрочь забыв о том, что детям не положено открывать рот в присутствии взрослых. Почтенный родоначальник дель Валье стукнул кулаком по столу, отчего тут же взлетели все рюмки, и приказал ей немедленно выйти и исповедоваться.
Нивея молча выполнила наложенную тогда священником необходимую епитимью, а после, с присущей ей страстью, отметила в своём дневнике, что и не думает расслабляться, пока не добьётся того, чтобы у женщин были элементарные права, пусть даже её и выгонят из собственной семьи. Молодой особе повезло в том, что всё же удалось поговорить с исключительным наставником, сестрой Марией Эскапуларио, настоящей монахиней, правда, со спрятанным под своим одеянием сердцем бой-бабы, которая сразу же отметила себе удивительную сообразительность Нивеи. Сестра испытывала несказанную радость за эту девушку, которая любые сведения поглощала с невероятной жадностью и спрашивала то, что она сама не спросила бы никогда, кто бросал ей вызов неожиданными для такого юного создания рассуждениями, и у которой, казалось, вот-вот оборвётся жизненная сила и здоровье где-то внутри её ужасного одеяния. Более того, сама монахиня, будучи наставницей, ощущала благодарность за проделанный труд. И только одной Нивее стоило огромных усилий это обучение годами среди богатых, но скудоумных девушек. Лишь из-за испытываемой к любимице нежности сестра Мария Эскапуларио систематически нарушала устав колледжа, воспитывая подопечных, подспудно следуя идее превратить этих учениц в послушных созданий. И часто поддерживала с молодой девушкой беседы, которые так пугали саму мать-настоятельницу и духовного руководителя колледжа.
- Когда я была в твоём возрасте, передо мной вставали всего лишь две альтернативы: выйти замуж или поступить в монастырь, - сказала сестра Мария Эскапуларио.
- Почему вы выбрали второе, матушка?
- Потому что, в конечном счёте, так я гораздо более свободна. Христос – супруг терпеливый…
- Женщинам всё это смертельно надоело, матушка. Только и знай – рожай детей и слушайся, и ведь ничего больше, - вздохнула Нивея.
- А так как раз и не должно быть. Тебе вполне по силам изменить положение вещей, - возразила монахиня.
- Я - в одиночку?
- В одиночку, конечно же, нет, есть и другие девушки, которые живут так же, как и ты – всего лишь с одной извилиной. Я прочла в газете, что в наше время некоторые женщины уже стали врачами, ты только представь себе это.
- Где?
- В Англии.
- Это же очень далеко.
- Ну, разумеется, но если там они смогли добиться таких результатов, то когда-нибудь подобное станет возможным и в Чили. Не падай духом, Нивея.
- Мой исповедник говорит, что я много думаю и мало молюсь, матушка.
- Господь и дал тебе мозги для того, чтобы их применять; но я тебя предупреждаю, что путь открытого неповиновения усеян опасностями и страданиями, к тому же требуется немало отваги, чтобы достойно его пройти. Тут не излишне и попросить Божественное Провидение, чтобы и Оно немножко помогло…, - посоветовала молодой девушке сестра Мария Эскапуларио. Решимость Нивеи стала настолько твёрдой, что она даже записала в своём дневнике, что сама бы добровольно отказалась вступить в брак, взамен чего полностью посвятила бы себя борьбе за женское избирательное право. И не знала, что вообще-то и не было такой уж необходимости в подобной жертве, ведь если бы и вышла замуж, то непременно по любви и за человека, который бы оказывал всяческое содействие в её политических целях.
Северо поднялся на корабль, изобразив на лице настоящее оскорбление, чтобы родители никоим образом не заподозрили, с каким удовольствием их сын уезжает из Чили (ведь он сам так не хотел менять их планы) и намеревается извлечь наибольшую выгоду из предстоящего приключения. Он попрощался со своей двоюродной сестрой, поцеловав ту почти что украдкой. И немного погодя поклялся, что обязательно пришлёт интересные книги, стоило лишь обратиться в подобном деле за помощью к другу, ведь только таким способом удалось бы избежать цензуры членов семьи, а ещё обещал писать ей каждую неделю. Девушка смирилась с предстоящим расставанием на год, как то сама себе думала, совершенно не подозревая о планах молодого человека оставаться в Соединённых Штатах как можно долее. Северо не хотел, чтобы их прощание стало горше, объяви он о своих целях сразу, поэтому будет куда лучше всё объяснить Нивее в письме – так решил молодой человек. В любом случае оба были ещё слишком молоды, чтобы заключать брак. Он видел девушку, стоящей на пристани в Вальпараисо, в окружении оставшихся членов семьи, одетой в платье и в шляпку оливкового цвета, машущую ему рукой на прощание и силившуюся улыбнуться. «Она не плачет и не жалуется, вот за что я и люблю эту женщину и буду любить вечно», - очень громко сказал Северо наперекор всем ветрам, намереваясь превзойти все прихоти своего сердца и побороть различные искушения нашего мира, практически всегда проявляя свою настойчивость. «Пресвятая Дева, верни мне его целым и невредимым», - умоляла Нивея, кусая свои губы и совершенно не в силах противостоять нахлынувшей в этот миг любви. В данный момент она напрочь забыла о том, что когда-то в прошлом сама же поклялась оставаться незамужней до тех пор, пока не выполнит свой долг истинной суфражистки.
Молодой дель Валье теребил в руках письмо своего деда Августина на протяжении всего пути от Вальпараисо до Панамы, одновременно отчаиваясь и не осмеливаясь его вскрыть, потому что в своё время ему вдолбили силой, что, мол, ни один дворянин не должен совать нос в чужие дела. Но, наконец, любопытство пересилило чувство собственного достоинства (ведь речь шла о его собственной судьбе, - так, по крайней мере, рассуждал молодой человек), после чего аккуратно поддел печать ножом для бритья, а затем подержал конверт над паром от чайника, и только тогда открыл его, причём крайне осторожно. Таким способом удалось выяснить, что планы деда заключались в отправке юноши в военную американскую школу. Да, жаль, конечно, - добавил дед, что Чили не ведёт войну с какой-нибудь соседней страной, благодаря чему внук стал бы настоящим военным человеком с ружьём наперевес, как, впрочем, и полагалось. Северо выкинул это письмо в море и, используя точные выражения деда, написал несколько другое, затем поместил его в тот же самый конверт и вылил растопленную смолу на слегка подпорченную марку.
В Сан-Франциско тётя Паулина ждала родного племянника на пристани в сопровождении двух лакеев и Вильямса, своего помпезного мажордома. Женщина была при параде, в своей нелепой шляпке с множеством развевающихся на ветру газовых шарфов, что, казалось, быстро подняли бы её ввысь, не будь та столь тяжёлой. Паулина громко рассмеялась, когда увидела племянника спускавшимся по трапу со статуей Христа на руках и немного погодя уже прижимала родственника к своей груди настоящего сопрано, отчего юноша чуть не задохнулся в мягкой горе её плоти, источавшей стойкий аромат гардений.
- Первым делом надо будет куда-то деть это безобразие, - сказал молодой человек, указывая на Христа.
– А также придётся купить тебе одежду; ведь в этих краях подобную дрянь никто уже не носит, - не замедлила добавить тётушка.
- Этот костюм достался мне ещё от отца, - объявил несколько униженный Северо.
- Что ж, заметно, в нём ты так похож на могильщика, - отметила Паулина и чуть было не упомянула, что смерть его отца, на самом-то деле, и не такая уж великая потеря. – Прости меня, Северо, я не хотела тебя обидеть. Твой отец был моим любимым братом, единственным членом семьи, с которым можно было нормально поговорить.