Глава 7
У Мишеля Тисо был старенький «ситроен» с клаксоном. Он часто возил Анну по окрестностям, учил обращаться с фотоаппаратом, выбирать натуру. Конечно же, это были не уроки, а свидания, лишь слегка закамуфлированные под обучение. Все чаще сквозь чинное общение прорывалась безалаберная эйфория влюбленности.
Они ходили на «охоту» каждую неделю, гуляли по городу и с шиком, клаксоня кидавшимся врассыпную гусям, гоняли по проселочным дорогам. Они уже знали друг о друге почти все. Мишель приехал в Брюссель из Остенде еще до немецкой оккупации, после того, как похоронил погибших в автокатастрофе родителей. Продал унаследованную от отца фотомастерскую и перебрался в столицу, хотя имел высшее юридическое образование.
— Я решил, что абсолютный неудачник. — Руки Мишеля неподвижно лежали на руле. Автомобиль ждал зеленого сигнала светофора у железнодорожного переезда. — Девушка, которую я считал своей невестой, укатила на каникулы в Филадельфию, дабы стажироваться на кинооператора. И вышла там замуж за своего учителя. Я немного поколебался, не впасть ли в черную меланхолию… — И он глянул на Анну уголком глаза и улыбнулся, как бы приглашая додумать финал самой.
— Но в меланхолию не впал, выбрал роль шутника и насмешника. Вроде как бы перестал принимать жизнь всерьез. Попробовал плыть по течению и относиться ко всему невозмутимо, — подхватила рассказ Анна, уже знавшая, как часто совпадают их поступки и мысли. — Я тоже осталась одна в большой профессорской квартире. Мама умерла, когда мне было пять. Отец — германист, профессор истории в университете, был великолепен! Этакий римлянин с чеканным профилем и командорской осанкой. Думаю, немало женщин мечтало стать моей мачехой. Но жениться отец не спешил. Он решился вступить в новый брак, лишь когда я уже кончала гимназию. Майя Розеншпиль — специалист по римскому праву — прелесть! Строгие очки в золотой оправе и невероятная смешливость. Мы подружились, у нас даже появились от главы семейства маленькие женские секреты — новые платья в шкафу, любовные дамские романы. Она так здорово смеялась, эта рыжая Майя… Но она была еврейкой, а в 1939 году оказалось, что быть еврейкой при нацистах категорически не следует. Отца пригласили читать лекции в Аргентину. И супруги уехали, оставив меня здесь до окончания университета.
— Завидное легкомыслие в рядах мыслящей интеллигенции, — нахмурился Мишель, направив автомобиль под взлетевший шлагбаум.
— Почему-то мы не думали, что все это так серьезно, — помрачнела Анна. — Я получила диплом доктора медицины и вместо того, чтобы умчать в Аргентину, осталась дома. Подвернулась интересная работа. Тот самый обольстительный профессор химии, читавший курс в университете, пригласил бывшую ученицу-отличницу в свою научную лабораторию. Там занимались исследованиями раковых опухолей. Представляешь? Да это мечта всякого медика — найти средство от рака!
— К тому же кумир был рядом. — Мишель припарковал автомобиль у тихого сквера и повернулся к Анне, изучая ее лицо насмешливым взглядом. — Но студенческая влюбленность не переросла в любовь…
— Эх… Не успела. Не успела перерасти. Анри был женат, имел двух сыновей… Несколько торопливых гостиничных свиданий, оставляющих горечь и стыд, — вот и весь мой роман. А тоска! Господи, какая была тоска… — Анна все еще старалась выдержать шутливый тон, но в серых глазах блеснули слезы незабытой обиды. И она отвернулась к окну.
— За романтическими кудрями Анри Дебера скрывался мелочный и трусливый буржуа. История вечная, как Эмма Бовари. — Он осторожно взял ее руку.
— Верно! Я перечитала роман Флобера и решила последовать примеру героини — отравиться от глобального разочарования.
— Дурочка моя! Ты выбрала яд… — Он сжал ее пальцы.
Анна смахнула слезы рукавом плаща и рассмеялась:
— Очень придирчиво выбирала, оценивая симптомы. Но богатое воображение помешало — я слишком хорошо представляла, как в больнице станут спасать несчастную дуру, прочищая желудок сифонной клизмой… Немного поколебалась — не стать ли легкомысленной прожигательницей ненужной совсем жизни? Но в результате первых попыток прожигания впала в серую меланхолию. Такую привязчивую, как зубная боль. Она отравляла все вокруг, как осколок чертова зеркала, попавший в глаз андерсеновскому Каю.
— Бедняга видел только червя, пожиравшего розу… Его сердце стало ледяным. Знаешь, иногда я боюсь стать Каем. Боюсь разучиться радоваться, утонуть в черноте. — Он замолчал, глядя перед собой невидящим взглядом. Только сильнее сжались челюсти и побледнели сжатые губы. В тихий переулок с грохотом въехали немецкие мотоциклисты, пронеслись, спугнув стайку голубей и толстую няню с детской коляской, пустившейся во всю прыть под зеленеющую сень сквера.
— Ни за что! Никакого зловредного червя и агрессивной черноты допускать нельзя! Врач должен верить в то, что он может спасти. Иначе… Иначе у него ничего не выйдет. Но… — Анна с тревогой заглянула в глаза Мишеля, — иногда я думаю: а вдруг я не храбрая Герда? Вдруг не умею спасать?
— Ты храбрая. Ты умелая. И мсье Тисо вовсе не нытик. Ну, посмотрите на меня хорошенько, доктор, разве я похож на меланхолика? У меня другая болезнь… — Его лицо оказалось совсем близко. А глаза больше не смеялись. Они молили.
Анну бросило в жар, и только одна мысль билась во всем ее существе: «Нужен, нужен! Господи, как он мне нужен!»
— Ты похож… Ты похож на… — пролепетала она пересохшими губами. — Скажи: «моя девочка»…
Он обнял ее так, словно встретились они только что на перроне после долгой разлуки, истосковавшиеся, измученные одиночеством.
— Девочка моя… Моя девочка. Радость моя… Свет. Моя жизнь, — быстро твердили его губы, обжигая быстрыми поцелуями.
Глава 8
В комнате с каштаном под раскрытым окном сидела Вера, отхлебывая горячий кофе и кидая на подоконник кусочки круассана для оживленно завтракающих горлиц. Некоторые, самые бойкие особи, даже заглядывали в комнату, вытягивая сизые шеи и проверяя блестящим глазом наличие следующей порции угощения. Рядом с пакетом молока лежал в боевой готовности диктофон, фиксируя тихий рассказ:
— …Анне и Мишелю несказанно повезло — нашлись две половинки и составили единое существо, совершенно неразделимое. Разлука ввергает таких людей в предкоматозное состояние. Им трудно дышать, и туман бессилия застилает глаза. А стоит сойтись вместе — аж дух занимается от щедрости дара и хочется выложить про себя все самое главное…
— Так, так, так… — Припрыгивая от азарта затеянной игры, Анна продолжала перечислять: — Фиалки, Эдит Пиаф, Моцарта. А еще я люблю вокзалы, Матисса, жареные каштаны, Верди, тигров, те места, где я не была. Море и попугаев! Люблю закаты — такой особый яркий косой свет, печальный и торжественный одновременно. Кажется, что солнце прощается навсегда и потому так ласкает все — деревья, букашек, заборы, крыши, каждую былинку… Все-все. Хочется плакать от умиления и жалости. Но в глубине души знаешь: утром оно опять взойдет, чтобы одарить радостью весь мир. И так будет бесконечно. И все мы, как и солнце, бессмертны… — Закружившись, она навзничь упала на траву, глядя в высокое небо с флотилией облаков, торопливо проплывавшей над верхушками темных елей.
Мишель сел рядом, тоже поднял лицо к небу, словно ожидая от него подсказки.
— А я люблю зимнее море, безлюдные рестораны, пустые церкви, жалкий вид клиента перед объективом. Еще грозовую ночь, призраков, Джека Лондона. Вишню в цвету… Спаниелей… Тебя. Тебя, тебя и еще раз — тебя! — Он склонился над ней, заглядывая в глубину зрачков. Поцелуй досказал невысказанное. Голова Анны лежала на коленях Мишеля, а над ними поднимал колючие темные ветки куст дикой розы, сплошь осыпанный пышными белыми цветами. Такими изысканными и нежными, что мысль о щедром Творце, в порыве доброты сочинившем это чудо, приходила сама собой.
— Пахнет как в раю. И пчелы жужжат так умилительно… Трудятся, малышки. А эти цветы… не знаю, но мне хочется плакать. Ну почему, почему мне все время хочется реветь? — Анна села, отерев ладонью щеки. — Я ведь вовсе не плакса!
— Это оттого, что красоту невозможно присвоить. Но мы присвоим. Я непременно посажу такой куст под твоим окном.
— В нашем доме будут большущие окна.
— В огороде полно всякой зелени — морковь, лук и, что самое главное, кориандр. Не спорь — обожаю кориандр. Вечером ты будешь поливать огород из шланга, гоняя струей вислоухого щенка… А пацан — копия ты — будет прыгать и визжать от радости. Чумазый такой, глазастый. — Мишель перебирал волосы Анны.
— И девочка! Застенчивая, с тонкими светлыми косичками. Ты не станешь говорить, что дочка слишком инфантильна, когда она удерет со школьных танцев, потому что кавалер, прыщавый восьмиклассник, опустил руку значительно ниже ее талии.
— Она будет жуткой кокеткой и коварной обольстительницей. — Рука Мишеля забралась под блузку.
— Твоя копия. Ты самый коварный обольститель, Мишель. — Вынырнув из поцелуя, Анна строго заглянула в его глаза: — Ты точно знаешь — так будет? Пообещай сейчас же! Поклянись!..
Изобразив присягу, Мишель прижал ее голову к своей груди. Теплая влага ее слез, проникшая сквозь рубашку, переполнила его сердце любовью и умилением.
— Хочешь признание? Странное!.. — тихо сказала Анна, шмыгнув носом. — Я подумала обо всем этом, как только увидела тебя — в твоем ателье, темном, как пещера. Ты так комично ловил штору, а потом бубнил что-то, спрятавшись под попонкой. Мне стоило большого труда не расхохотаться. И вдруг показалось: а что, если этот смешной фотограф будет со мной всегда? «Будет! Будет!» — отвечал всеведущий голос. Где-то в самой глубине памяти я уже, наверное, знала про нас все-все. До последнего кориандра. Только не могла хорошенько вспомнить.
— Как сон, который спрятался в ночном забытьи… А я мучился и мучаюсь до сих пор — где, где я мог тебя видеть? У меня ведь фо-то-гра-фическая память. Я не умею забывать лица!
— Это же так понятно! Ты видел меня в будущем. Вот в этом самом дне. Смотри! — Вскочив, Анна сорвала полураспустившуюся розу, воткнула в спутавшиеся волосы, обеими руками подняла их к затылку. — Теперь вспомнил?