Еще посылаю тебе титул Юнговых ночей немецкого перевода. Поищи точно такой перевод в лавках книжных и пришли ко мне. Ищи точно по сей записке переводы, он с аглицкого“.
Просьбы поэта тем более примечательны, что выдают объединявший его с Боровиковским-младшим интерес к проблемам, которые поднимало масонство. Сама идея обращения к библейским текстам на иностранных языках определялась стремлением к установлению наиболее точного их смысла, в котором главным представлялось равенство людей, братская взаимопомощь, нравственное самоусовершенствование и связанный с ним идеал всеобщего просвещения, развития человеческих чувств. „Ночные думы“ английского поэта Э. Юнга входили в круг увлечений всех интересовавшихся масонством, хотя, вместе с тем, они представляли один из первых опытов сентиментализма в литературе. Выступая против идеалов классицизма, Э. Юнг выдвигал значение Шекспира. „Еще не решено, — писал он, — не меньше ли стал бы думать Шекспир, если бы он больше читал? Если ему недоставало всякой другой учености, он владел, однако, двумя книгами, которых не знают многие глубокие ученые, книгами, которые может уничтожить только последний пожар, — книгой природы и книгой человека. Он знал их наизусть и в своих произведениях описал превосходнейшие их страницы“.
И первое, легко опускаемое историками „но“. Если литературные вкусы роднили Капниста с окружением Львова, гражданские и общественные позиции автора „Сатиры первой и последней“ представлялись иными, а ведь, так или иначе, они составляли ту среду, в которой Боровиковский прожил первую половину своей жизни. Лирические, впрочем, не такие уж и многочисленные, стихи Капниста не мешали остро критическим взглядам на государственное устройство, свойственное сентиментализму восхищение природой и сельской жизнью — пониманию общественных пороков, страшной разлагающей силы взяточничества, расхищения государственной казны в единственном всепоглощающем стремлении к собственному благополучию и наживе. У Капниста гораздо более тесные связи не с членами львовского кружка, но с собственным братом Петром Васильевичем, чье имя имеет право быть названным в непосредственной близости к именам Новикова и Радищева.
Отрешившийся от широких дружеских связей, в которых испытывал постоянную потребность поэт, Петр Капнист создает в своем поместье Пузыковке род республики, где устанавливает с собственными крестьянами совершенно особый род отношений. Отказываясь от сословных граней, он называет их „соседями“ со всей вытекающей из подобного обращения уважительностью и пониманием потребностей. Убежденный сторонник французского просветительства, П. В. Капнист, судя по письмам брата, оказывается даже не слишком твердым в догматах христианской веры, все подвергая суровой критике человеческого разума и знаний.
Адам Менелас — со временем его имя приобретет широкую известность. Его задержат на Украине Разумовские, для которых он построит, между прочим, Яготин, подмосковные Горенки, московский дворец на Тверской, ставший со временем зданием Английского клуба. Руку зодчего историки будут угадывать в голицынской Пехре-Яковлевском. Но настоящая слава придет к нему спустя тридцать лет, в поздние александровские годы. Своеобразная псевдоготика Менеласа с ее английскими мотивами найдет поклонников среди императорской семьи. Что только не придется ему сооружать в Царском Селе — Белую башню и Домик ламы в Зверинце, Ферму и Капеллу, Руину и деревянный Слоновник, конюшню с башней для старых лошадей собственного царского седла, украшенную скульптурой В. Демут-Малиновского Египетские, иначе — Кузьминские, ворота, наконец, павильон Монбижу — Арсенал, где в мае 1842 года состоится устроенный Николаем I маскарад в виде рыцарского средневекового турнира. У Менеласа на все хватит выдумки, профессионального умения, работоспособности. Но это со временем, а пока он так же далек от славы, как Боровиковский. Просто они вместе начинали работать на Украине, пробовали свои силы в Петербурге, одинаково много, трудно, незаметно для посторонних глаз, когда каждый заказ был благом, а каждая работа — удачей.
На портрете Боровиковского он молод — немногим старше тридцати, полон энергии, решительности, почти озорного упрямства. Резкий поворот в сторону невидимого собеседника. Прямой открытый взгляд. Готовность спорить, стоять на своем. Характер сильный и настолько деятельный, что введенный художником необычный сумрачный фон с неясными очертаниями крепости или замка не могут сообщить образу архитектора романтической ноты. Все в нем — сама действительность, все — живая жизнь.
Подписи на портрете нет. В надписях на обороте, обрывочных и сделанных словно наспех: чернилами — „Menelaus“ и карандашом — „Боровиковский“, допущены ошибки. Боровиковский писал окончание своей фамилии через „i“, имя архитектора было „Menelaws“. И это лишнее доказательство, что они не современны живописи. В момент создания миниатюры художник явно значения своему имени не придавал. Его нет и на другом портрете тех лет — Елизаветы Марковны Олениной, урожденной Полторацкой. Так, во всяком случае, принято расшифровывать полустертую надпись на обороте листа картона: „…Олениной“, которая дополняется несколькими словами на лицевой стороне: „пис 1791 года“.
Срезанная чуть ниже талии фигурка в нарядном платье с рюшами и бантами. Подчеркнутая высветленным фоном копна пышных волос с завитками локонов на обнаженных плечах. Пухлые щеки. Длинный, с наплывающим кончиком нос. Темные, словно в отекших веках, глаза. Широкая полоса бровей под невысоким лбом. Презрительно-насмешливый взгляд. И удивительно точно схваченное угловатое движение полускрытых рук. В ней нет ни женственности, ни грации, скорее, внутренняя скованность и неприязнь к окружающим, которая не пройдет никогда. Несостоявшаяся теща Пушкина, у которой так упорно и тщетно добивался поэт руки ее дочери, той самой Анны Олениной, которую для себя, в своих заметках уже называл „Anette Pouschkine“.
Внучка обыкновенного соборного протоиерея из Сосниц на Черниговщине, дочь придворного уставщика, сумевшего всеми правдами и неправдами добиться заметного места, сколотить немалое состояние. Даже известный автор „Секретных мемуаров о России“ не обошел своим вниманием М. Ф. Полторацкого, упомянув, что во дворце этот недавний певчий „отыскал тайные ходы, чтобы выскочить в люди. Елизавета подарила ему значительные имения“. Одна из старших в семье, где было десятеро детей, Елизавета Марковна унаследовала многие черты отца, и прежде всего, безграничное почтение к венценосцам. Ее трудно себе представить хозяйкой одного из самых известных петербургских салонов, где собирались ученые и художники, профессора и питомцы Академии художеств. Тем более трудно представить, что надгробие Олениной-Полторацкой было украшено не только портретным барельефом работы С. Гальберга, но и стихотворной эпитафией И. А. Крылова, а в свое время Жуковский и Пушкин вместе сочиняли к дню ее рождения „Балладу“, начинавшуюся строкой „Что ты, девица, грустна“. Но все это определялось действительно неожиданным выбором блестяще образованного молодого офицера А. Н. Оленина, предложившего Елизавете Полторацкой стать его женой. Муж еще в чине артиллерии поручика был избран членом Российской Академии наук, участвовал в создании академического славяно-русского разговорного словаря, со временем занял должность директора Публичной библиотеки и президента Академии художеств. Жена осталась той же, что была в юности, — равнодушной к литературе, ничем не пополнившей своего достаточно скудного образования, но год от года укреплявшейся в вере и восторженной верности престолу.
Увлечение Пушкина Олениной-младшей стало причиной рождения великолепного лирического цикла 1828 года. Здесь „Ее глаза“, „Увы! Язык любви болтливый“, „Ты и вы“, „Не пой, красавица, при мне“, „Предчувствие“, „Город пышный, город бедный“, „Вы избалованы природой“, „Волненьем жизни утомленный“ и, наконец, „Я вас любил, любовь еще, быть может…“, строки, завершившие нелегкое, отравленное Елизаветой Марковной чувство. Если нежелание самого А. Н. Оленина породниться с поэтом вызывалось прежде всего его легкомыслием, то откровенная враждебность Олениной-старшей была много сильнее и убежденнее. Елизавета Марковна не прощала Пушкину ни связей с декабристами, ни политических настроений, ни тем более „Гавриилиады“, уж и вовсе несовместимой с ее религиозностью. Поэту в оленинском доме рассчитывать было не на что.
В своем дневнике Оленина-младшая не решится сказать больше, чем о „суровом“ отношении матери к Пушкину. А между тем эта „суровость“ перечеркнет жизнь Анны Алексеевны, лишит ее союза „с самым интересным человеком своего времени“, как называла она поэта, обречет на долгий одинокий век. А. А. Оленина выйдет замуж только после смерти матери и притом совсем неудачно. Впрочем, Оленина-старшая в первые годы считала и собственное замужество не слишком удачным и до конца жизни продолжала стесняться маленького, почти карликового роста своего мужа. В момент сватовства А. Н. Оленина никто не подумал обратить внимания на ее чувства.
Десятью годами раньше родителей Елизаветы Марковны писал Левицкий — один из лучших созданных портретистом полотен. К Левицкому обращается со своими заказами и Львов после приезда Боровиковского в Петербург. Тем не менее портрет молодой Олениной пишет именно Боровиковский, и это несомненное влияние Капниста.
Для Капниста Полторацкие — давно знакомые по Украине. В доме у былого уставщика, человека скаредного и далеко не слишком гостеприимного, он свой человек и всегда желанный гость. Недаром в письмах поэта мелькают строки, как, например, 14 февраля 1788 года: „Приехал сюда вчера, т. е. в четверг, в полдень, и остановился у г-на Полторацкого. Принят был с распростертыми объятьями… Переночевал у Марка Федоровича“. Речь идет о пребывании поэта в Москве. Конечно, это не те внутренне близкие, „дорогие люди“, как отзывался Капнист о семействе Воронцовых, зато те знакомые, у кого можно без церемоний в любую минуту расположиться и сколько угодно жить. Со своей стороны, Капнист берет на себя всяческого рода „комиссии“ от супруги М. Ф. Полторацкого и, препоручив какую-то их часть П. Л. Боровиковскому, следит за тем, чтобы все было вовремя и тщательно исполнено. Ему ничего не стоило рекомендовать Боровиковского как портретиста для памятной миниатюры, если только художник сам не поддерживал знакомства с земляками.