– Пьер, – сказала Жанна капризно, склоняя свою прелестную маленькую головку набок, отчего ее длинные промытые шампунем «Дессандж» блестящие замечательные волосы послушно и тяжело также ссыпались набок. – Пьер, ты все можешь, сделай что-нибудь с этим дымом.
– Да? – ответил Пьер с ленцой. – И что же ты имеешь в виду?
– Ну то, что невозможно же дышать этим дымом. Что это за уик-энд, когда у тебя все легкие забиты горелым торфом?
– Отправляйся в дом, – сказал Пьер равнодушно. – Там кондиционер, там воздух – как на альпийском пастбище.
– Да, прекрасно придумал, – с обиженным видом произнесла Жанна. Она вернула голову в вертикальное положение, и ее замечательные, хорошо промытые шампунем «Дессандж», здоровые волосы послушно стекли ей на оба плеча. – Приехать на уик-энд за город и сидеть в четырех стенах.
– Ладно, не грузи. – Пьер слегка повысил голос. – Против господа Бога не попрешь, смирись и жди смены ветра.
– »Смирись»! О, смотрите на него, «смирись»! Банкир проповедует смирение! – захохотал сидевший рядом с ними в шезлонге Борец, открывая закрытые до того глаза и вскидывая руки. Руки у него были в перевивах мышц – будто там под кожей переплелось по десятку питонов. – Шелкопера сюда какого-нибудь с диктофоном – пусть зафиксирует!
Борец – это было его устойчивое, можно сказать, офицальное прозвище (трансформировавшееся, впрочем, в короткое и благозвучное Бор) для такого вот, неофициального времяпрепровождения, когда-то он был в резерве олимпийской сборной, не пофартило выступить только случайно, и он любил, когда ему напоминали об успехах его молодости.
– Только шелкоперов нам тут не хватало, – отозвался на его слова Пьер. – Всех бы их – за яйца и на дерево вниз головой.
– Пьер, почему ты так плохо относишься к журналистам? – тем же капризным голосом спросила Жанна.
У нее вообще была манера задавать вопросы вот таким образом – будто ее чем-то обидели и она дулась, старалась это скрывать, но и не могла не выказать своего чувства. Пьера эта ее манера бесила, в нем поднималось дикое, жгучее желание гавкнуть на нее во все легкие, чтоб не выламывалась, но пока он терпел.
– А как к ним еще относиться? – вновь всхохотнув, ответил ей, опережая Пьера, Борец. – Суки продажные. Копье им вынешь, покажешь – на четвереньках будут тебя вылизывать.
– Ну, положим, за копье они только бочку дерьма на тебя выльют, – проговорил теперь Пьер. – Бабло, бабло им зеленое подавай. Твари!
– Странно, а почему Муз не приехал? – в воздух вопросила Жанна. Было похоже, теперь она дуется на само мироустройство. – Он так любит потусоваться в уик-энд.
– Да, это странно, – подтвердил Борец. – Главное, я с ним созванивался в пятницу, он прямо как на своем кларнете играл: отлично, замечательно, буду непременно, страсть как хочу!
– Дела! – с той же ленцой, что отвечал Жанне, проговорил Пьер. – Дела призовут – и с бабы слезешь.
Жанна глянула на него вмиг обострившимся рысьим взглядом, губы ее в углах рта шевельнулись – она хотела что-то сказать, но не сказала.
Солнце смотрело с неба сквозь сизую хмарь мутным белесо-красным глазом – казалось, это было око самого космоса, пристально изучавшего земную жизнь и пытавшегося придумать для нее новые забавы, чтобы проверить, как она с ними справится. Загорать под таким солнцем было все равно, что пить воду из лужи, но кожу после бассейна оно высушивало не хуже, чем если бы катилось по ясному небу. Тридцать в тени. Вода испарялась, будто тебя гладили утюгом.
При мысли об утюге Борец невольно покривил губами. И следом с неудовольствием заметил, что Пьер перехватил взглядом его гримасу.
– А, что-то дернуло там, – сказал он Пьеру, показывая в область солнечного сплетения, – можно понять, что в животе, а можно, что и в груди.
С утюгом Борцу, еще в самом начале 90-х, когда только вытаптывал свою площадку в бизнесе, пришлось познакомиться – правда, без прижигания, а в виде угрозы. Но все равно. Обдавая жаром, повисел у лица, покачался у переносицы, и от чего больше всего сжимало мочевой пузырь, – что ткнут сейчас острым мыском в глаз, и все, рубец вместо глаза.
– Сердце? – поинтересовался в ответ на его жест Пьер.
Борец пожал плечами: да непонятно.
– Все, прошло, – сказал он.
Пьер должен был видеть его только здоровым, здоровее гранитного валуна. Перед Пьером нужно было выглядеть заряженным почище батарейки «Энеджайзер» – на сто лет активного действия, не меньше. Иначе Пьер перекроет кислород, и никаких кредитов, кроме краткосрочных, из него не вытащишь. Зачем ему партнер, с которого потом не взыщешь долгов. Борец уже видел тому примеры. И были бы это чужие люди. Пьер имел свое прозвище в честь героя «Войны и мира». Большой, толстый, в очках, голова всажена в плечи без всякого намека на шею. Но на самом деле от того, толстовского Пьера (Борец даже специально купил роман и впервые в жизни одолел тот от корки до корки, чтобы сравнить) только в нем и было, что внешнее сходство. Филолог, давая прозвище, явно хотел польстить ему. Пьеру оно и льстило – он так Пьером себя и чувствовал, Борец отметил это для себя еще тогда, когда только начинали разживаться прозвищами и не очень понимали, почему так жжет называть себя вне официального круга общения совсем по-иному, чем ты обозначен в паспорте. Филолог потом объяснил почему. Нужно было, словно змея, обновить кожу, чтобы выползти из прежней жизни. Не будь это непреодолимой помехой делам и не вызови подозрений, хоть смени свои имена совершенно по-настоящему, с заменой паспорта, официальным порядком.
– Ты где, в Кремлевке наблюдаешься? – спросил между тем Пьер.
– Ну а где ж еще, – сказал Борец.
– И что говорят?
Он не просто так спрашивал. Просто так он не пил даже водки. Только если того требовали дела. Хотя, когда пил, мог при своих габаритах потребить ее и два литра. Он выведывал. Всасывал информацию. Автоматом. Вдруг вытечет.
– Да пережрал просто, – сказал Борец, решив оставить вопрос Пьера о состоянии своего здоровья без ответа. Хотя это и могло быть чревато подозрением, что со здоровьем у него неблагополучно.
Пьер помолчал.
– Да, я видел, ты на трюфели нажал! – сказал он затем. Не получилось походя всосать информации – и он не стал упорствовать. Принципиально вопрос не стоял. Здоровья Борцу, никаких сомнений – занимать пока не приходилось. – Будто впервые ел. Ограничивать себя надо. Форму держать. Мы же не плебс.
– Ой, Пьер, Бор в прекрасной форме, – вступилась за Борца Жанна. – Вон он, какие мышцы. Как у Геракла.
– Откуда ты знаешь, какие мышцы были у Геракла? – с той же ленцой, с какой говорил с ней до этого, спросил Пьер. – Ты его видела?
– Нет, ну как его на рисунках изображают.
– А на рисунках его изображают с меня! – торопливо вставил Борец и снова захохотал.
– Пойдем окунемся еще? – позвал его Пьер. – Такое пекло. Плебс в Москве окуппировал, наверно, сегодня каждую бочажину в пределах досягаемости общественным транспортом.
Он, когда ему приходилось обосновывать свои желания, выражался обычно витиевато и с пафосностью, на которой подобно клейму неизменно лежал патинный налет презрительного превосходства.
Борец поднялся со своего шезлонга раньше, чем это сделал Пьер.
– Вперед за плебсом, – сказал он. – Присоединяюсь.
– Тогда и я тоже. – Жанна сделала попытку встать, но Пьер, наклонившись над нею и прижав за плечи обеими руками к спинке шезлонга, не позволил ей этого.
– Повялься еще, повялься, – сказал он. – Рыбка моя.
– Я же не вобла, – с прежней капризностью отозвалась Жанна, однако новой попытки подняться с шезлонга не последовало.
– Черт знает, что такое, – жалующимся голосом проговорил Пьер, когда они с Борцом двинулись к бассейну. – Прямо иногда думаешь, надо было со своей курицей расходиться? Вот это создание, – он слегка повел головой, как бы указывая на оставшуюся за спиной Жанну, – ах, какой цыпочкой была, ах, какая прелесть! Юность, свежесть, утренняя роса! И чуть почувствовала меня в своих ручках – все, такая же, как другие до нее. Такая же курица! Боюсь, мотану ее от себя к чертовой матери, начинает злить меня – кровь в голову!
От места, где они сидели на шезлонгах, на свежеподстриженном изумрудном газоне около веселого островка так же изумрудно пушившихся своими клиновидными купами молодых туй, до бассейна было метров пятнадцать. Идти по этой хорошо пролитой, не ведающей ни о какой засухе траве в пляжных шлепанцах, через толстую, негнущуюся подошву которых не ощущалась щекочущая прелесть шелковистой подстилки, было все равно что не поднять золотой слиток из-под ног, – Пьер приостановился, стряхнул с себя шлепанцы и, оставив лежать на земле, двинулся дальше босиком. Борец, глянув на него, тоже приостановился, повторил все его действия, и они стали босыми оба.
– Н-ну! – сказал Пьер с одобрением, дергающим движением указывая подбородком на освободившиеся от оков цивилизации ноги Борца.
– Именно, – ответил Борец, подтвердив тоном, что смысл посланного ему междометия Петра дошел до него и он с ним согласен.
Бассейн у Горца был далеко не спортивных размеров, восемь на пять метров, особо не расплаваешься, но это был бассейн, сделанный по всем правилам, с электрообработкой воды, с подогревом (хотя, конечно, нынешним летом никакого подогрева и не требовалось), никто больше, строя себе загородные дома, не обзавелся ничем подобным, и провести уик-энд у Горца – это, конечно, было решением, попавшим в десятку.
В бассейне, держась за поручень у дальнего края боковой стенки, мок сам Горец, ведя беседу с женой Борца, сидевшей на бортике с опущенными в воду ногами, и еще бурлил самопальным стилем туда-сюда Казак, работая руками, словно вращала лопасти свихнувшаяся ветряная мельница. Он потому и был Казак, что все делал с бурным, неукротимым напором. Он и бизнес свой вел так, будто рубился с басурманами.
Борец шумно, под стать Казаку, ухнул в воду, как шел – ногами вперед, достиг кафельного дна, оттолкнулся от него и, вынырнув, покачиваясь на воде мячом, сгоняя с лица воду ладонью, принялся звать Пьера: