– Ты глаза теперь никогда больше открывать не будешь? – спросил ее, возле самого уха, голос Савина.
Наташа открыла глаза – Савин лежал рядом, приподнявшись на локте, смотрел на нее и улыбался.
– Мне стыдно, – прошептала она, обхватила его рукой и повернулась, уткнувшись ему в заросшую густым темным волосом грудь. Он уже несколько минут лежал так рядом, гладил ей лицо и мягко, осторожно целовал, но она все не могла прийти в себя и не в силах была заставить себя взглянуть на него. – Мне было больно, – снова прошептала она, все так же уткнувшись ему в грудь. – Это всегда так?
Он засмеялся, взял ее за плечо, отстранил от себя и, заглядывая ей в глаза, которые она отводила от него, сказал:
– Ах ты, прелесть моя!.. Ну что ты, нет!
«Ужас, ужас, как люблю его!..» – Наташа не подумала это, ее всю, как молнией, пробило этим ощущением, и она обхватила его за плечи, что было силы, и крепко прижалась к нему.
На поезд они вышли – сумерки лишь только-только начали окрашивать воздух и снежные поля вокруг в бледно-лиловые тона. Наташа на хотела приезжать домой слишком поздно, чтобы ни отец, ни мать ни о чем ее не спрашивали; она боялась, если они начнут ее о чем-нибудь спрашивать, она ответит какой-нибудь нелепицей, и они что-то заподозрят.
Провожать ее с лыжами Савину было неудобно, он посадил Наташу, выйдя с вокзала, на автобус, и дальше она поехала одна. Дома не было ни отца, ни матери, на кухонном столе лежала записка, сообщавшая, что они в кино. Наташа наскоро, чтобы не терять времени, перекусила бутербродами и села делать уроки. Полугодие скоро уже подходило к концу, уже по всем предметам выводились наметочные оценки, по физике и алгебре у нее получались двойки, и нужно было оставшиеся десять дней позаниматься как следует.
Мать сервировала стол. Отец, уже в нарядном сером костюме, с выглядывающими из-под рукавов сверкающими манжетами белой рубашки, резал на кухне колбасу.
Наташа стояла в коридоре у зеркала и красила глаза. Гости к родителям должны были сходиться к половине десятого, и она хотела до этого уйти из дома.
В комнате зазвонил телефон. Мать сняла трубку, поздоровалась, пожелала звонившему тоже счастливого нового года и позвала Наташу:
– Ната, тебя Рушаков.
– О, господи. Надо было сказать, мама, что меня уже нет. – Наташа вздохнула, прошла в комнату и взяла трубку. – Да! – сказала она в нее.
Рушаков, уже в сотый раз сегодня, спрашивал, не пойдет ли она встречать Новый год с ним. И когда Наташа опять в сотый раз, ответила, что нет, не пойдет, опять стал допытываться, почему ей обязательно нужно встречать его у сестры, неужели это так обязательно, нельзя же до такой степени быть рабом традиций.
– Да, это традиция, ритуал, да, я рабыня, как хочешь это воспринимай, и хватит звонить, говорить об этом, не порть мне, пожалуйста, настроение. – Наташа положила трубку, не дожидаясь его ответа, и пошла обратно в коридор.
Традиция встречать Новый год у сестры была выдумана специально для Рушакова. Ей теперь не очень-то хотелось даже и вообще бывать у Ириши, она словно обрела наконец свою, личную, иную, чем у всех Иришиных друзей, жизнь, и она, эта жизнь, не вмещалась в Иришин «салон». Наташа шла сейчас к ней только из-за Савина.
– Ната! – Мать вышла в коридор следом за Наташей. – Я не понимаю все-таки, почему бы тебе не побыть с нами. Ведь у Ириши там тоже все старше тебя. Нам с папой очень хочется, чтобы ты побыла с нами.
– Да! И все ваши гости будут смотреть на меня, умиляться, какая я взрослая, и спрашивать об оценках и как я готовлюсь к экзаменам. Мерси!
– Ната! Как ты говоришь. – У матери было скорбное, старое, страдающее лицо.
– Мамочка, ну это же правда! – Наташе стало жалко ее, она нагнулась и быстро поцеловала мать в щеку.
– Ну… – пробормотал а мать. – Может, и нет.
Наташа оделась, закрыла за собой дверь квартиры и, сбегая по лестнице, вдруг представила, как это все будет у них: соберутся, будут сидеть за столом, грузные, тяжелые, пить и говорить о знакомых, кто сейчас где и на какой должности, рассказывать о своих болезнях и о болезнях других, о том, кто каким лекарством лечится, а потом, наевшись и напившись, включат телевизор и станут смотреть «Голубой огонек», с зевотой дожидаясь его окончания, и ей стало жалко мать с отцом еще больше, и на глаза ей навернулись даже слезы. Но тут же она и зажала себя, наклонила лицо и пальцем осторожно стряхнула слезы – она не могла их себе позволить, так как с ресниц тогда потекла бы тушь.
Дверь у Ириши была не заперта, и уже от лифта слышно было, как гремит в квартире включенный на полную мощность проигрыватель. «Эв-рибади-и!» – кричал из динамика веселый хриплый голос Гарри Беллофонте.
И этот веселый, брызжущий здоровьем и радостью бытия хрипловатый голос словно вдруг приподнял Наташу над самою собой, оторвал ее от себя сегодняшней, и она почувствовала опахнувший ее счастьем ветерок своей будущей жизни.
«Все, последний Новый год такой. Следующий – совсем другой», – подумалось ей, и, улыбаясь самой себе, она переступила порог.
Из комнаты в кухню, с полотенцем в руках, бежала Ириша.
– Натанька! – на ходу поцеловала она Наташу в щеку. – Разоблачайся – и давай помогать. Новый год все же, надо, чтоб стол был.
На кухне толклось человек шесть – Столодаров, Маслов, Света, Оксана, Мариулла, одна из новых подруг Ириши, с которой Ириша познакомилась на турбазе прошедшим летом, – все разом говорили, стучали ножи, гремели противни, звенела посуда.
– Кто здесь объявился, кто пожаловал! – вышел из комнаты, улыбаясь, Савин. В руках у него были нож и буханка хлеба.
Наташа огляделась – рядом никого не было – и, обвив его рукой за шею, быстро поцеловала в щеку, в скулу, в губы.
– Здра-а-вствуй! – сказала она протяжно, отстраняясь и счастливо глядя на него.
После той первой поездки на дачу они ездили на нее с Савиным еще два раза, только уже не брали лыж и Савин не набивал полный рюкзак снеди. И Новый год они тоже хотели встречать на даче, но за два дня до тридцать первого выяснилось, что дача будет занята.
– Э-эх! – сказал Савин, зажав нож с хлебом под мышкой и помогая Наташе снять пальто. – Что за жизнь! Всю ночь любимая девушка будет рядом, и всю ночь будет недоступна.
– Но от этого еще любимее, – освободившись от пальто и снова поворачиваясь к Савину лицом, сияя, сказала Наташа.
– Хм. – У губ его появилась обычная его усмешка, подержалась мгновение и исчезла. – Пожалуй… Бывает и так.
– Эй! – закричал с кухни Маслов. – Наталья, лапуленька, где ты?! Рабсила нужна.
– Иду! – Наташа, придерживаясь за Савина, сняла сапоги, переобулась в принесенные с собой туфли и распрямилась.
– Сень! – сказала она, счастливо, возбужденно посмеиваясь. – А чего ты из Москвы уехал – скажи!
– Развелся, я же говорил, – заражаясь ее счастливым возбуждением, тоже с улыбкой, ответил он.
– Развелся – это ладно. А почему не остался, почему уехал?
– Ну, Наташенька! – все так же улыбаясь, покачал головой Савин. – Донимаешь меня, как блоха собаку. Жить мне там негде ста…
– Нет, – не давая ему закончить фразу, перебила Наташа. – Знал, что меня здесь встретишь. Да?
– Да, да! Верно, – смеясь, согласился Савин.
– Ну, тогда пока? – сказала Наташа, не отнимая руки от его локтя. Ей не хотелось уходить от него.
– Пока, пока, – похлопал он ее по руке. – У меня, видищь, общественная нагрузка – хлеб режу.
За стол, провожать старый год, сели в четверть двенадцатого.
И, как это водилось, с первым тостом поднялся Столодаров.
– Что ж, давайте подведем итоги! – громыхал он, высоко над столом держа бокал с вином. – По-моему, славный у нас был год. Мы, вот все здесь сидящие, до нынешнего года в большинстве своем друг с другом незнакомые, встретились под крышей милого Иришиного дома, – он переправил бокал в левую руку, правую приложил к сердцу и, повернувшись в Иришину сторону, склонил голову в быстром поклоне, – встретились и встречались потом очень часто, узнали друг друга – и, несомненно, обогатились от нашего взаимного общения. Давайте помянем этот год благодарностью и выпьем за наше славное, прекрасное товарищество.
– Ну, Колян, молодец, благодарю за слово! – встал, потянулся к нему со своим бокалом и звякнул о бокал Столодарова Парамонов.
И все следом за ним тоже стали подниматься, чокаться, все разом шумно заговорили, так что нельзя было понять ни слова, и потом, как-то тоже все разом, стали пить, выпили, сели и стали есть, визжа о тарелки ножами и вилками, и опять громко все говорили.
Без десяти двенадцать Богомазов включил телевизор.
Диктор торжественным, приподнятым голосом зачитал приветствие Центрального Комитета и Советского правительства советскому народу, ударили записанные на пленку куранты, и Маслов с Парамоновым, державшие бутылки с шампанским наготове, отпустили пробки. Пробки с оглушительным всхлопом одна за другой вылетели из горлышек, курчавясь, медленно заструился сизый дымок. Маслов с Парамоновым разлили шампанское по бокалам, и с последним ударом курантов бокалы снова сошлись в общую зазвеневшую кучу.
– С Новым годом! С Новым годом! С Новым годом! – Все вокруг Наташи произносили эти слова вслух.
«С Новым годом! – сказала Наташа про себя, поднося бокал к губам, и на мгновение зажмурилась. – Чтоб он был удачным и счастливым». Шампанское стрелялось мелкими брызгами, остро и холодно коловшими лицо. Наташа открыла глаза и, не отрываясь, выпила весь бокал.
– Нет, Ирка, ты молодец, ей-богу, а! – сказал Маслов, опускаясь на стул и откидываясь на спинку. Одну руку он свесил вниз, вторая была на столе, и он крутил между пальцами пустой теперь бокал за основание ножки. – В самом деле: мы отучились общаться! Раньше не было телевизора – и люди тянулись друг к другу. А теперь сидит каждый перед своим голубым экраном… Или цветным. А ведь мы интеллигенция. Хоть и техническая… а все же! Нам общаться надо, идеи генерировать! Так что с Колькой, – приподнял он над столом бокал и ткнул им в сторону Столодарова, – я вполне солидарен. Правильно, Колька, сказал. Хорошо.