– Дошло! – в пространство, ни к кому не обращаясь, язвительно прищелкнув языком, сказала сидевшая с ним рядом Лидия. – Прямо как до жирафа.
Она сказала негромко и, должно быть, только для него, но, слушая Маслова, все вдруг в какой-то миг умолкли, и слова ее в наступившей внезапно тишине прозвучали с ясной отчетливостью.
Мгновение Маслов сидел замерев, потом его насмешливые ласковые глаза в ярости сощурились, и все в той же сошедшей на стол тишине он выдавил сквозь стиснутые зубы, глядя в тарелку перед собой:
– Сука. Сучка… Гадина паршивая.
– Та-ак-с! – закричал Столодаров, перекрывая его голос своим крепким металлическим громыханием. Взял бутылку и стал наполнять опустевшие бокалы. – Мы хоть и не скорый поезд, но всякая остановочка в пути нам без надобности.
Лидия сидела с презрительно-извиняющей, саркастической улыбкой на своем красивом лице, очень прямо и гордо.
– Кто освятит следующий перегон напутственным словом? – спросил Столодаров, опуская пустую бутылку на пол за стул.
– Я, – встал Богомазов.
Он поправил свои страшные очки, подтолкнув их на переносье пальцем, и стал говорить, длинно и путано, что-то о честности, о порядочности, о необходимости высшего нравственного стержня в человеке, запутался вконец, и его прервали сразу целым хором и выпили за то, чтобы «всем было хорошо».
– Идеи они генерируют… О, боже мой! – Савин со стуком поставил рюмку на стол, мельком взглянул на Наташу, потянулся, взял бутылку и налил себе снова. Губы ему морщила снисходительно-ироническая усмешка. – Наташенька, мне что-то напиться хочется. А? – сказал он, как бы испрашивая у нее согласия. И тут же, не дожидаясь от нее никакого ответа, проговорил громко: – Давайте без всяких тостов, по-демократически.
– Не надо, Сеня, не пей, – тихо, чтобы слышал только он, попросила Наташа.
– М-да? – переспросил Савин. – Ладно, посмотрим. – Посидел и, хакнув, опрокинул налитую водку в рот.
– Андрюша тут, – не вставая, развалясь на стуле, с заброшенной одна на другую ногой, сказал Парамонов, – Андрюша тут за высший стержень предлагал выпить… И я, поскольку каждый за такой стержень полагает что-то свое, – он нагнулся вперед, вытянул над столом руку с бокалом и поклонился Ирише, – я предлагаю выпить за любимых женщин. За любимых женщин, вносящих смысл в нашу жизнь – нашей к ним и их к нам – любовью!
– Прекрасно! – пробормотал Савин, снова наполняя свою рюмку.
Богомазов сидел с очками в руках и с силой жевал концы дужек.
– Нужный тост, хоть и непонятно исполненный, – громыхнул Столодаров. – Присоединяюсь.
Богомазов вытащил дужки изо рта.
– А почему при этом нужно к Ире обращаться? – пригибаясь к столу и кривя в сторону рот, спросил он Парамонова.
– Ой, ну, Андрюш, ну сколько можно, перестань! – морщась, не глядя на Богомазова, сказала Ириша. – Есть ведь какой-то предел. Спасибо, Боря, – потянулась она ответно со своим бокалом к Парамонову.
– Вот именно, Андрюш, сколько можно! – пробормотал Савин, тенькнул своей рюмкой о Наташину и выпил.
– Андрюш, ты бы песенки попел, а?! – в голос сказали с разных концов стола Света с Оксаной.
– Парамоша вон пусть попоет, у него лучше выходит, – мрачно отозвался Богомазов.
– Андрюш! Ну ты что? Ну, Андрюш?! – Ириша, улыбаясь, быстро погладила его руки, лежащие на столе, вынула из них очки и надела на него. – Ты ведь знаешь, что лучше тебя никто не поет.
Сегодня она была в новом, темно-синем, свободно спадавшем от лифа широкими складками, платье, сделала, стянув волосы на затылке в тугой крепкий пучок, строгую, гладкую прическу, и опять этот контраст между подчеркнутой женственностью платья и аскетической, монашеской простотой прически как бы выявлял в ней всю ее зрелую, яркую женскую прелесть.
– Ты хочешь, чтоб я попел? – поправляя очки на переносье и светлея лицом, спросил Богомазов.
– Ну, конечно, – все так же улыбаясь и глядя на него, сказала Ириша.
Наташа выбралась из-за стола и вышла на кухню.
Ей было обидно и грустно. Ей было обидно, что Савин пьет рюмку за рюмкой, будто ее и нет рядом, будто ему здесь совершенно нечего делать, кроме как напиться, и ей было грустно, что новая, иная, ее собственная, отличная от их жизнь началась, ей надо жить ею, ступать по ней куда-то вперед, а она вместо этого снова здесь, в их жизни, среди всего того, что переросла, что уже отринула, и снова, в тысячный раз, должна слушать все те же песни Богомазова под гитару.
– Попутный ветер наполняет нам паруса мечты… – пел в комнате Богомазов.
«Тогда уж ветер мечты, а не паруса мечты», – подумала Наташа. Она взяла с подоконника чьи-то сигареты, нашла спички и закурила.
Из комнаты вышел Столодаров.
– Натанька! – вполголоса сказал он, стоя на пороге кухни, и повторил: – Натанька!
– Что? – отозвалась Наташа.
– Пойдем погуляем по свежему воздуху, – сказал Столодаров. – В новогоднюю ночь нужно не в душном помещении сидеть, да еще без елки, а гулять по улицам.
Наташа отвела занавеску и посмотрела в окно. За ним была темнота, и в этой темноте горели кругом сотни других окон. Город праздновал наступление нового года, нового счастья.
– Пойдемте, Коля, – сказала Наташа. – Вы мне будете рассказывать о своих кристаллах. Как вы их выращиваете и с чем потом едите.
Они прошли в прихожую, оделись, стараясь не шуметь, и, выходя, постарались как можно тише хлопнуть дверью.
Ночь была морозная, с высоким звездным небом, наполненная сотнями близких и дальних звуков: музыкой, голосами людей, песнями, завыванием автомобильных моторов. Где-то над головой выстрелила хлопушка.
– Так рассказывать тебе, Натанька, о моих кристаллах? – спросил Столодаров, пытаясь обнять Наташу.
– Нет, Коля, – отстраняясь, сказала Наташа. – Вы мне уже вполне достаточно как-то рассказывали о них.
В тот раз, когда Столодаров провожал ее до дому, всю дорогу он рассказывал ей о своей работе и уговаривал, выбирая профессию, остановить свой выбор на химии.
– Мы можем вообще заняться чем-нибудь другим, – беря ее под руку, останавливая и разворачивая к себе, сказал Стлодаров.
– Ой, Коля! Ну, пожалуйста. – Наташа высвободила руку и укоряюще посмотрела на него. – Не надо со мной так. Вы взрослый человек, а я еще совсем маленькая. Расскажите мне действительно о чем-нибудь, расширьте мой кругозор.
Она пошла дальше по тротуару, Столодаров догнал ее и снова взял под руку.
– Вся в сестричку, вся, вылитая, – в восхищении сказал он, шагая рядом, и черные лохматые брови его тоже восхищенно двигались. – Та такая же: голой рукой не возьмешь.
– А и не надо брать, – как можно равнодушнее сказала Наташа. Ей было приятно сравнение с Иришей. – Зачем же брать, что вам не принадлежит.
Столодаров захмыкал.
– А кому же оно принадлежит?
– Вы о чем? – Сердце у Наташи обмерло. – Вы можете яснее, Коля?
– Яснее… Хм. Яснее… – Столодаров искоса заглянул Наташе в лицо. – У тебя что, – спросил он затем, – в самом деле роман с Савиным?
Сердце у Наташи заколотилось, будто сорвалось со своего места, будто побежало, побежало, силясь уйти, скрыться, спрятаться от кого-то.
– Это откуда вы взяли? – напряженным, обрывающимся голосом спросила она.
– Говорят.
– А сейчас про нас с вами говорят: хлопнули дверью – и исчезли куда-то.
Мимо них прошла подвыпившая компания парней и девушек человек в десять, один из парней нес в руках переносной магнитофон, и Наташу со Столодаровым на мгновение охлестнула волна жестяной, дребезжащей громкой музыки.
– Так отрицаете, Натанька? – спросил Столодаров, когда компания со своей оглушающей музыкой отошла от них.
– Ой, бога ради, перестаньте. – Наташа высвободила свою руку из его. – Вы для этого меня позвали гулять – портить мне настроение? Расскажите лучше анекдот. Это у вас хорошо выходит.
Столодаров захохотал:
– Та-ак-с! Ладно… Замнем для ясности. Анекдот, значит?
Он рассказал Наташе подряд анекдотов десять, ни одного Наташа не знала и, как всегда, когда слушала Столодарова, досмеялась до того, что заболел живот.
– Ну вот, Столодаров, – сказала она, – можете же вы быть прелестью, когда захотите.
– Прелестью. Хм. Когда захочу… – двигая из стороны в сторону своей тяжелой челюстью, проговорил он. – Вся в сестричку, вся, вылитая…
За освещенными окнами в домах двигались человеческие фигуры, танцевали, курили, из открытых форточек выплескивалась в морозную заснеженную темноту музыка.
Когда Наташа со Столодаровым вернулись, за столом уже никто не сидел, проигрыватель был включен на полную мощность, и в комнате танцевали. Все было так, как обычно по субботам, только сегодня была не суббота и стояла ночь.
В кухне на табуретках у окна сидели Ириша с Масловым. Ириша курила, а Маслов, перегнувшись в пояснице, раскачивался из стороны в сторону и говорил что-то, из коридора не слышно было – что, доносилось одно только неясное глухое бубнение: «Бу-бу-бу-бу…»
– Не помешаю? – вошла к ним Наташа.
Ириша взглянула на нее с неуверенной затаенной улыбкой, Маслов повернул голову, посмотрел невидяще и махнул рукой:
– О-один черт…
«Погоди, не говори ничего», – приложив палец к губам, глазами сказала Наташе сестра.
– Я не удержался, да, не удержался… за это меня извини… ну, – проговорил Маслов, раскачиваясь из стороны в сторону, и было видно, что фразу эту повторяет он в сотый, может быть, уже раз. – Мне надо уйти от нее… мне надо, я сам знаю… я пробовал… но я не в состоянии! – Он закрыл лицо руками, с силой провел по нему ладонями, будто хотел размять его, и, шумно вздохнув, отнял руки. – Я не в состоянии!.. Она так красива, Ириш… с ума сойти, как красива! Мне только красивая женщина нужна, только красивая… понимаешь? Я снова женюсь на такой же… и снова она будет мне изменять. Шило на мыло… Говорят же ведь, а… кто это сказал? Красивая женщина – как интересная книжка… всегда потрепана…
– Ну, Алик, – сдерживая улыбку, взглянув на Наташу и подмигнув ей, сказала Ириша. – Если интересная, то тогда терпи.