А на неделе повторялось все то же, и тогда мало-помалу она привыкла к этому, и уже не звала его никуда, и могла, как не могла еще недавно, прожить и день, и два, и три, не слыша его голоса, и ждала лишь субботы или воскресенья, чтобы взять лыжи, встретиться с ним на вокзале и ехать потом в пригородном поезде сорок минут до кособокого скворечника как бы уже родной станции, одиноко стоящей среди белого поля, за которым по пологому склону разъехались, какой куда, бревенчатые дома дачного поселка…
В середине апреля Наташа заметила за собой неладное. Она подождала, в нетерпении, страхе и ужасе, день, другой, третий, но того, что должно было случиться у нее по срокам, не было.
Она не могла бы себе объяснить, почему она не позвонила Савину, а поехала к Ирише. И поехала без предварительного сговора с ней, наобум, не зная, застанет ли ее дома.
Был уже поздний вечер, начало десятого, темно, редки уже были прохожие на улице, редки машины, тихо, и в этой тишине нежно и звонко журчали иссякающие уже ручьи.
– Натанька? – изумилась Ириша, открыв дверь.
Она открыла не сразу, минуты через три после первого Наташиного звонка, и была в халате, с распущенными, как обычно делала это уже на ночь, волосами и голыми ногами. – Проходи, – после молчания, оглянувшись почему-то на комнату, сказала она затем.
– Я не вовремя? – спросила Наташа.
– Ну-у, – конфузливо посмеиваясь, протянула Ириша, – в общем-то… А что-нибудь случилось?
– Да, – сказала Наташа. – Мне поговорить с тобой надо. – Она едва не заплакала, губы у нее задрожали, но она удержалась. – Я папе с мамой сказала, что переночую у тебя.
– Ясно. Заходи. Раздевайся. – Ириша захлопнула входную дверь и пошла в комнату. Из комнаты до Наташи донесся ее торопливый невнятный шепот, затем мужской, затем снова Иришин, и сестра вышла из комнаты, притворив в нее дверь. – Проходи пока на кухню, – сказала она Наташе.
Наташа прошла на кухню, села на табуретку, увидела на столе сигареты со спичками, взяла и закурила.
Ириша снова исчезла в комнате, Наташа услышала, как щелкнул там выключатель, и спустя некоторое время дверь комнаты открылась, и вслед за Иришей, оглаживая бороду, вышел, несколько смущенно улыбаясь, Парамонов.
– Привет, Натанька, – сказал он. – Пристроилась уже у моих сигарет?
Наташа смотрела на него и ошеломленно молчала.
– Я вам оставляю пачку, а себе возьму штучки две. Нет, три. – Парамонов подошел к столу, вытащил из пачки три сигареты, сунул их в нагрудный карман замшевой куртки и помахал Наташе рукой: – Пока, Натанька.
– Пока, – сумела сказать Наташа.
Парамонов оделся и ушел, Ириша выключила в прихожей свет, пришла на кухню, села за стол напротив Наташи, забросила ногу на ногу, тоже закурила и сказала со смешком:
– Не его ожидала увидеть? Всякому овощу свое время, Натанька. Огурцы хороши, но и помидоров ведь хочется. – И, скосив глаза на кончик плохо разгорающейся сигареты, спросила серьезно: – Что у тебя?
Наташа сглотнула набежавшую в рот тягучую обильную слюну и откашлялась.
– Я попалась, – сказала она все равно почему-то хрипло и заплакала, уронив сигарету на пол, упав головой на стол.
Они проговорили до трех ночи, Ириша кляла себя, что позволяла Наташе приезжать к ней, а Наташа говорила, что Ириша ни в чем не виновата, а просто так вышло, что она полюбила, Савин – это тот человек, которого бы она полюбила, даже просто встретив его на улице, и раз она полюбила, то все это от этого…
Через два дня Наташу смотрел знакомый Иришин врач и сказал, что решаться нужно сейчас же, срок у нее уже большой, то, что было в последний раз, – это уже было после, так случается, и поэтому тянуть нельзя. Весь вечер после посещения врача Наташа в одиночестве пробродила по улице, а назавтра с утра позвонила Савину.
Они встретились в кафе-мороженом на центральной улице, после ее занятий, в середине его рабочего дня. Кафе называлось «Пингвин», народу в нем было совсем немного, они взяли по порции пломбира с тертой клюквой и сели в дальнем углу большого гулкого зала.
– Ну? Что случилось? – улыбаясь, мягко, с отеческой интонацией спросил Савин. Когда Наташа позвонила ему, он начал было по-обычному шутливо отнекиваться от встречи, но Наташа настаивала, и, видимо, в голосе ее было что-то такое, отчего он вдруг резко переменил тон и сказал: «Ладно. Когда?»
– То случилось, что и должно, наверно, было случиться, – сказала Наташа, глядя в тусклую металлическую вазочку с мороженым и ложечкой перемешивая в ней мороженое с клюквой в одну общую, розового цвета массу.
– Т-ты… – запнувшись, не сразу сказал Савин, и на лице его не было теперь улыбки, – ты… к врачу ходила?
– Ходила, конечно. – Наташа положила ложечку и посмотрела ему в лицо.
– И… что? – опять запнувшись, спросил он.
– Ну то самое, ну что, – сказала Наташа.
Она вдруг ощутила необыкновенную власть над ним и мгновенное упоение ею, и ей стало необычайно хорошо от этого, она почувствовала себя словно бы матерью Савина, мудрой и всемогущей женщиной, и почувствовала, как сильно любит его. «Ужасно милый, ужасно», – подумала она, мысленно гладя ладонью его лицо.
– Но ведь ты же не будешь… оставлять? – осторожно спросил Савин. В голосе его Наташа услышала какое-то настороженное, опасливое дрожание.
– Я боюсь, – беря в руки вазочку с мороженым и тут же отставляя ее в сторону, поведя плечами, будто от мороза, сказала она. – Я боюсь… оставлять. Я тогда не смогу, наверно, учиться… Но ведь тебе, наверно, будет обидно, тебе, наверно, хочется ребеночка, да? – тут же быстро спросила она, кладя свою руку на его и влюбленно заглядывая ему в глаза.
– Что? – спросил он. – Обидно? – и пожал плечами, улыбнувшись странной, потерянной и жалкой улыбкой. – Это почему?
– Ну а вдруг я не смогу рожать потом?
– А-а, – понимая, протянул он, отнял у нее руку, забросил ногу на ногу, отодвинул стул, и улыбка опять ушла с его лица. – Да это, Наташенька, врачи болтают, пугают они так. Все делают, и все потом рожают. Чепуха.
– Но ведь тебе хочется, наверно? – сказала Наташа, не убирая руки с того места, где только что лежала его рука, и чувствуя еще ее тепло у себя на ладони. – Может быть, стоит? Я не поеду в Москву, буду поступать здесь, поступлю, а потом возьму академический. Я буду тебе хорошей женой. Ужасно хорошей. Правда.
– Женой… – повторил Савин. – Женой… – Потер подбородок, вздохнул, и глаза его сделались отстраненно ясны, и лицо приобрело то знакомое Наташе, со снисходительно-иронической усмешкой в углах губ, выражение. – Наташенька… На-та-шень-ка! – сказал он, раздельно выговорив каждый слог. – Ты ведь еще не знаешь себя, ты не знаешь, а я-то вижу. Я тебя, слава богу, на двенадцать лет старше. Я уже старый, битый жизнью. Ой, какой я битый!.. Хорошей женой ты мне два года будешь. Три от силы. А потом…
– Что ты говоришь, что ты говоришь, – чувствуя, как вся холодеет, тяжелым языком, в ужасе сказала Наташа.
– Что говорю. Что знаю, то и говорю. – Савин снял ногу с ноги, рывком подвинул стул обратно к столу и облокотился о него, навалившись грудью. – Ничего у нас не выйдет, Наташенька. Я ведь не против, наоборот даже. Но ты-то… Ты что думаешь, что такое жизнь? А? Все одно и то же изо дня в день, одно и то же… Тяни свою лямку, тяни и тяни, и ничего не жди иного. Ничего в ней нет больше – только тянуть. В «бутылочку» разве что вот от скуки сыграешь, – глянул он со смешком на Наташу, – о летающих тарелках поговоришь… И снова тяни, тяни и тяни. А ты все рваться куда-то будешь, все будешь хотеть чего-то…
– Но зачем же… зачем же… – сумела выговорить Наташа, – зачем ты со мной… Ведь ты старше, ты…
Савин помолчал.
– Бес попутал, Наташенька, – сказал он затем, глядя в сторону от Наташи. – Бес. Не удержался. Не совладал с собой. Я, может, тысячу раз уж проклял себя, что не совладал. – Он опять помолчал и быстро пробарабанил пальцами по столу. – Давай получай аттестат свой, в Москву давай, как хотела… Все у тебя впереди еще. Это, конечно, жестоко… именно сейчас говорить тебе… но уж лучше сейчас именно. Больно тебе – но уж все зараз.
– Больно, ой, больно! – проговорила Наташа, пытаясь сдержаться и не заплакать здесь, в кафе, и не сдержалась, заплакала, кусая губы, дергаясь всем телом. Ей казалось, что Савин сейчас скажет что-то, что обернет его слова странной какой-то шуткой, нелепой случайностью, но он ничего не говорил, и она почувствовала, что больше не может быть с ним рядом. – Уйди, не ходи за мной, – сказала она, вскочила со стула и быстро-быстро, почти бегом пошла к выходу.
Ей казалось, что жизнь кончена, что все потеряно и обессмыслено, жить дальше не стоит, ни к чему, время остановилось, пространство разверзлось темной бездной, и она летит в эту бездну с остановившимся мертвым сердцем.
– Приходите к нам еще, – улыбаясь, сказал гардеробщик, не давая ей одеться самой, заставляя влезать в подставленное им пальто, он помнил, что она пришла не одна, и ждал Савина, надеясь получить с него за услугу, оказанную его даме.
Через неделю все тот же врач, что смотрел ее, сделал Наташе аборт. Ириша позвонила родителям, сказала, что Наташа поссорилась с мальчиком, с которым дружила, ей теперь грустно, нужно сменить обстановку, и договорилась, что Наташа поживет немного у нее. Рушаков уже давно не звонил, родители заметили это, и Иришино объяснение их вполне удовлетворило, тем более что и раньше, случалось, Наташа жила у сестры по нескольку дней подряд.
– Я у тебя и в самом деле поживу, ты не против? – спросила Наташа, когда вечером Ириша пришла ее проведать.
– Да боже мой! – сказала Ириша. – Конечно, нет.
– А то у меня сил нет домой идти. Плохо мне, плохо, – сказала Наташа и заплакала, вытирая глаза рукавом больничного халата.
На следующий день ее выписали, и она поехала к Ирише и прожила у нее, почти не выходя из дома, целую неделю. Днем она спала или читала какую-нибудь фантастику, тут же вылетавшую из головы, вечером смотрела телевизор – все подряд, и раз вместе с Иришей сходила в кино. И всю неделю, каждый день по нескольку раз, Наташа плакала; лежала в постели или сидела за обеденным столом – и вдруг на нее находило, горло перехватывало, спазмы рвали гортань, и она ревела, глотая, размазывая по лицу слезы, до изнеможения в груди, до боли под ложечкой, до икоты. Но потом эти приступы стали сходить на нет, прекратились, и однажды утром, проснувшись, Наташа обнаружила, что больше не может жить такой неподвижной жизнью, ей нужно двигаться, идти куда-то, мышцы у нее устали без повседневного постоянного напряжения, и тело просит работы.