Тугунин нагнулся и поцеловал Юлю в выступающую из-под выреза кофточки округлую косточку ключицы.
– Я схожу с ума от вас, – сказал он.
Она повела плечом, как бы поежившись, и вдруг забросила ему руки за шею и тесно прижалась к нему. Тугунин посмотрел на нее – ему были видны ее гладко зачесанные и собранные на затылке в пучок блестящие темные волосы, глаз ее он не видел, но ему показалось, они у нее закрыты.
– У вас сумасшедше красивые глаза. Скулы у вас совершенно необыкновенные. В вас или китайская, или японская кровь… – Онемение, поразившее Тугунина за столом, прошло, и он был вполне в состоянии говорить то, что полагалось в таком случае.
Юля, пока они танцевали, не вымолвила ни слова.
Но, когда они снова сели за стол, сразу же, едва опустилась на стул, ее будто прорвало.
– А вы знаете, – сказала она с веселым оживлением, отхлебнула из бокала, глянула на Тугунина и чему-то засмеялась. – Вы знаете, я первый раз в Москве. Вот сколько прожила на свете, а ни разу не была, а тут путевка, и я поехала. Когда-нибудь ведь надо, да?
– Обязательно, – улыбаясь, поддержал он.
– Ну вот, вот я и решила – все-таки две почти недели, экскурсии, крыша над головой, вы одобряете, да?
– Конечно, – снова сказал он. В ее неожиданном оживлении легко угадывалась наивно и неловко скрываемая растерянность, и оттого в нем была некоторая комичность.
– Вообще у меня такая работа – я техник-технолог, на заводе, – все сидишь и сидишь, расписываешь карту, так да эдак, на том да на другом изготовлять, знаете, поехать куда-нибудь, поглядеть – просто счастье. Конечно, не ВДНХ мне нужна, мы пять дней здесь, а я уже всю Москву обошла.
– Так уж и всю? – улыбнулся Тугунин.
– Ну нет, конечно, – засмеялась она. – Центр, конечно. А всей Москвы, наверно, сами москвичи не знают. – Она снова взяла бокал и отпила. – Как вы думаете?
– Думаю, как бы мне не пришлось вас на себе нести, – сказал он.
Она опять засмеялась, и глаза у нее блестели:
– Уже боитесь? Но вы обещали.
Его туго и остро кольнуло знакомое сладкое предчувствие.
– Я от своих обещаний, – медленно, раздельно произнося каждое слово, глядя ей прямо в глаза, сказал Тугунин, – никогда не отказываюсь.
Официантка, звонко, словно бы недовольно, простучав каблуками, остановилась с подносом у стола, укрепила поднос, подперев бедром, на краю и подала закуску – ломтики ветчины с хреном, блюдо рыбного ассорти, неизменные в любом ресторане и кафе страны «столичные» салаты.
– Позволите, мадам, поухаживать за вами? – спросил Тугунин с занесенной над закусками вилкой. – С чего начнете? Вам ветчины, севрюги, лосося?
– Маслину, – в тон ему, с тем же преувеличенным возбуждением сказала она.
– Ах, сколько угодно! – ответил он, делая в воздухе рукой с вилкой какое-то порхательное движение, и, подцепив одну из маслин в ассорти, положил ей на тарелку. – Вас устраивает, мадам?
И все последующие два часа, которые они провели в наполняющемся мало-помалу, все более разгуливающемся кафе, переложив со стола в желудок и салаты, и ассорти, и ветчину, и по порции жаркого в горшочке, выпив еще одну бутылку вина и еще несколько раз станцевав, – так все это время и держалась между ними интонация преувеличенно гротескной шутливости. Но едва лишь вышли в темноту холодного вечера, в завывающий на огромных просторах Калининского проспекта мозглый резкий ветер, сразу что-то изменилось у них, Тугунин почувствовал, как прежняя, недавняя его легкость будто высочилась из него, оставив взамен нечто тяжелое и неуклюжее – словно прогорели дрова, превратившись в кучу серой золы.
Возле метро, прежде чем спуститься, они зашли в небольшой, глухо шумящий в вышине, совершенно темный сад на задах кинотеатра, он стал целовать ее, глубоко назад закидывая ей голову, тесно прижимая к себе, и она отвечала ему с нежной и страстной податливостью.
– О, – говорила она, перебирая его волосы на затылке под тульей шляпы, – Сергей… о… о, господи, Сергей!..
У гостиницы, в соседнем дворе, опять под глухо и мощно шумящими над головой деревьями, они снова остановились, и она снова так же отвечала на его поцелуи, и Тугунин сказал, прижимаясь губами к ее застывшему на ветру, холодному уху:
– Через пятнадцать минут приходи ко мне в номер.
Она ничего не ответила, повела слегка головой, будто поежилась, и он повторил:
– В номер ко мне приходи. Минут через пятнадцать.
Она вновь ничего не ответила, взяла его лицо в ладони, поцеловала сама – долгим влажным поцелуем, и Тугунин понял это как согласие.
В гостиницу они вошли порознь – сначала она, потом он.
Он поднимался и слышал где-то марша на два выше себя слабый стук ее каблуков.
Он надеялся, что соседа-старика не будет. Два вечера из трех, проведенных Тугуниным в гостинице, старик возвращался в двенадцать, присутствуя при работах второй смены. «Я старый волк, и лучше уж я побегаю, высунув язык, по лесу, чем буду сидеть и меня обложат флажками», – говорил он Тугунину наутро, объясняя свои принципы.
Но сосед был дома. Он сидел у стола с бутылкой кефира, куском диабетического батона и ел.
– После укола через некоторое время мне обязательно нужно перекусить, – сказал он Тугунину. – Где это вы шляетесь до такой поры, или у вас тоже работа – гляди в оба, не то потом не та будет проба?
Тугунин повесил плащ на плечики и закрыл шкаф.
– Женщины, – сказал он. – Не работа, а женщины.
– Ага, вы не теряетесь, – кусая батон и отхлебывая прямо из бутылки, с похвалою в голосе сказал сосед. – Ну и что же – знаете, любопытство, но не хотите, не отвечайте, – удачно?
Момент был – лучше не надо: старик прямо сам напрашивался. Судя по всему, он бы не отказал: такой шустрый, шебутной, рубаха-парень старик. Посмотрел бы уж часок телевизор в холле.
Тугунин уже открыл было рот – и вдруг понял, что не сделает этого. Было что-то в выражении этих ее трогательно раскосых глаз, в том, как она пыталась убрать и не убрала руку из-под его руки в кафе, как она отвечала ему на его поцелуи, – было что-то во всем этом такое, из-за чего он не мог унизить ее просьбой к старику, пусть она об этом не будет даже и знать.
– Я вернусь сейчас, – сказал он соседу вместо ответа на его вопрос.
Тугунин поднялся на промежуточную лестничную площадку между этажами, встал там и закурил. Он простоял десять минут, пятнадцать, двадцать – она не появлялась.
«Ч-черт!.. Унизить испугался, – с насмешкой над собой подумалось ему. – А почему она, в самом деле, должна вообще прийти… Не придет».
Но все же он вынул еще одну сигарету и снова закурил. И когда уже докуривал ее, вверху раздались шаги. Он взглянул – это была она.
Она переоделась, была сейчас в легком темно-красном платье, закрывавшем колени, грудь открыта, и он, глядя, как она спускается к нему, улыбаясь ему недоуменной радостной улыбкой, заметил с удивлением – только сейчас, – что она, пожалуй, красива.
– Я виноват, – сказал он, беря ее руку в свою и тут же отпуская, чтобы не увидели коридорные ни с его, ни с ее этажей. – Я виноват, я поторопился – приглашение отменяется…
В дверь снова постучали. Постучали кулаком, изо всей силы, с властной, грубой требовательностью. Стучали уже в третий раз, каждый раз с интервалами минут в пятнадцать, и сейчас, показалось Тугунину, решили достучаться.
Он отбросил одеяло, вскочил, всунул ноги в брюки, застегнул наскоро пуговицу на поясе и повернул ключ в замке.
У номера, в белом чистом фартуке, стояла горничная.
– Чего не открываете, убираться же надо! – сказала она, делая движение оттеснить Тугунина и пройти в номер. В руках у нее было ведро со шваброй, на полу, у ног, стоял пылесос.
– Я сплю! – загораживая ей проход, чуть ли не по раздельности каждый звук, выговорил он. – Что вы рветесь? Высплюсь – тогда и убирайтесь!
Он захлопнул дверь, повернул ключ и, сняв брюки, снова лег.
– А я испугалась, – прижимаясь к нему, с коротким смешком сказала Юля. – Господи, думаю, ну все. Выселят еще. Или вдруг на работу сообщат.
Тугунин засмеялся, притискивая ее к себе и гладя плечо – кожа на теле у нее тоже была гладкая и чистая, у него крутилось в голове старое, затасканное слово – атласная.
– Ох уж трусиха. Если что, трояк коридорной в лапу – и все в порядке.
– Да? – спросила она, показалось ему, с некоторой обидой.
– Да, – ответил он.
– А откуда ты знаешь?
– Что знаю?
– Ну что трояк – и все в порядке?
Тугунин хмыкнул.
– Да это известное дело.
– Ты так уже делал, да?
– Нет, в книге прочитал. В книге ведь плохого не посоветуют?
– М-м… – с преувеличенностью простонала она, приподнялась и больно надавила ему кулачком на подбородок. – Гад такой. Умеешь соблазнять женщин.
Тугунин, снова довольно хмыкнув, вывернулся из-под ее кулачка.
– Собственница, – сказал он, – ух ты, какая собственница…
Юля легла, уютно умащиваясь плечом у него под мышкой, устраивая голову на его груди, – она моментально, с какой-то радостной простотой обвыклась с ним, вся распахнулась ему навстречу с щенячьей азартной доверчивостью, ошеломив Тугунина, и от совершившейся близости с ней его затопляло сейчас давно забытой, когда-то лишь в юности случавшейся, теперь, пожалуй, заново открывшейся ему плавящей, разнимающей душу нежностью.
– Ух ты, какая собственница, – повторил он, не давая ей окончательно устроиться у себя на груди, целуя ее влажным, скользящим поцелуем в шею, за ухом, в ямку у ключицы, и она тут же отозвалась: руками, животом, коленями – всем телом проникая, впаиваясь в него, и опять Тугунин испытал то, давно с ним не происходившее – исчезновение тела, бесплотные мгновенья слияния с чужой душой, растворившейся в нем и растворившей в себе его.
«С гостиничной-то однодневкой!..» – с изумлением подумал он после, устало лежа с закрытыми глазами и стараясь не заснуть.
Все же он заснул. И проснулся от щекотанья в носу – она щекотала его шпилькой, вынутой из волос, сомкнув ее пружинистые концы.