– Я всегда вас просила, – слабым голосом проговорила Нина Елизаровна, – давайте в комнате. Это вы все: скорей, скорей…
– На фарфоре, да? – оживляясь, выкрикнула с порога Аня.
– Это овощное рагу-то? – чуть осаживающе, но с прежней бодростью сказала Лида.
– Дело не в еде, – голос у Нины Елизаровны окреп, и в нем прозвучала назидательность. – Просто такой сервиз мы уже никогда не купим, и надо поберечь его для особых случаев.
Аня с мечтательностью посмотрела на потолок – давно не беленный, с облупившейся штукатуркой на местах соединения плит перекрытия.
– Обязательно куплю себе такой сервиз… Лучше даже. Может быть, даже два.
– Не в сервизах счастье, – поднимаясь с кресла, сказала Нина Елизаровна.
– Мама! – просяще-предупреждающе посмотрела на нее Лида.
Но нет, что Нина Елизаровна, что Аня, обе они и сами не хотели больше никаких стычек, есть они сейчас обе хотели – вот чего, и вырвавшийся было из-под горячей еще золы жаркий язычок пламени тут же спрятался, исчез, и полыхавший недавно костер больше не напоминал о себе.
О, час предночной, час последних дневных хлопот, час сожаления об исчерпанности дневной поры, час предвкушения блаженства сонного забытья! Есть ли что сладостнее этого часа. О, как он быстротекуч и как долог, и один оборот стрелок по циферблату может уместиться в нем, и два, и три, – упоителен час предночной.
Стоит мертвой глыбой металла, холодно поблескивая в темноте безлюдного цеха под лунным лучом, проникнувшим через стеклянный фонарь, молчащий станок; ткнулся долгой членистой шеей в дно раскопанной рваной ямины бездвижный экскаватор, заменяющий собой разом сто землекопов; заперты на замки в бронированных чудищах сейфов и легкомысленных ящиках письменных столов судьбоносные государственные бумаги с чернильными жучками входящих и исходящих номеров в начале и жирными бегемотами круглых печатей в конце… качели жизни достигли одной из своих верхних точек, замерли на миг – чтобы рвануть обратно, устремиться в другую сторону…
И почему же так хочется продлить этот миг, остановить его, растянуть, – что такого особого в нем, по какому праву требует он этого для себя? Миг, когда качели, выбросив в свою верхнюю мертвую точку, полностью распускают все путы, которыми ты связан невидимо с тысячами и тысячами таких же, как сам, разжимают тиски центростремительного бешеного движения и оставляют наедине с собой, наедине лишь со своим; есть у тебя это свое? Если нет, что тогда? Может ли быть так, что нет? Если может, то что, в свою очередь, тогда, вот тогда, когда нет?
Ужинать в конце концов сели все-таки на кухне.
Пришли туда, начали было собирать посуду, и, велика же сила привычки, странно показалось тащить все в комнату, накрывать стол в комнате, а не здесь – без всякого праздничного повода. Ну, открыли бы дверь к бабушке – что, разве бы она действительно была с ними? Нет, чего хитрить. Они за столом, она у себя в постели. Уж лучше на кухне, чего там. Для ужина в комнате душе недоставало события, чувства торжественности.
Уже пили чай – по-вечернему жидкий, чтобы не напала бессонница, уже на столе, кроме чашек, сахарницы да вазочки с вареньем ничего не осталось, когда в прихожей раздался звонок. Все недоумевающее переглянулись. Неранний был час. Никого не ждали. Кто это мог быть?
– Может быть, твой вернулся? – с нажимом на «твой» высказала матери свою догадку Аня.
И всем, и Лиде тоже, показалось, что это единственно правильное предположение. Таким, как Евгений Анатольевич, бывает нужно и дважды, и трижды разбить себе нос, прежде чем они окончательно поймут, что перед ними стена.
– Сидите, я сама, – встала Нина Елизаровна.
Лида с Аней услышали щелк замка, дверь открылась, но вместо одного мужского голоса, как они ожидали, раздались два, и эти голоса заставили их тут же подхватиться со своих мест и броситься в прихожую.
Там уже, переступив порог и прикрыв за собой дверь, стояли Миша и Андрей Павлович. Причем Миша впереди, а Андрей Павлович позади, поддерживая Мишу за локти, словно бы он прикрывался им как щитом.
– Ах, женщины, ах, женщины! – увидев Лиду с Аней, вместо приветствия, с обычной своей веселой. напористостью, проговорил Андрей Павлович. – Что же это вы молодого человека на улице морозите? Нехорошо. Подкатываю к подъезду, никто не ждет, не встречает, вдруг – ба! знакомые все лица! Нехорошо.
– Мишка! Ты возле дома здесь был? – удивленно воскликнула Аня. – Что ты здесь делал?
Миша будто не услышал ее вопроса.
– А мне сказали, что ты себя плохо сегодня чувствуешь…
Он, как и Андрей Павлович, не поздоровался ни с нею, ни с Лидой, но в отличие от Андрея Павловича, как-то уж слишком, пожалуй что, лихорадочно оживленного, он, наоборот, был словно бы заторможен, напряженно, неестественно деревянен.
– А кто это тебе сказал, что плохо себя чувствую? – враз встревожась, спросила Аня.
– Это я сказала, – вмешалась в их разговор Лида. – Миша звонил по телефону, хотел тебя увидеть, и я сказала, что ты сегодня не можешь. И Миша вроде бы понял. – Произнося эту последнюю фразу, она перевела взгляд на него. – Вы напрасно поднялись, Миша. Бывают обстоятельства… без причины я бы вас не просила.
Миша, слушая ее, как бы согласно кивал.
– Так конечно… ну да… вот именно что причина… – вставлял он в паузы между ее словами.
– Слушай, Мишк, я ничего не понимаю! – снова воскликнула Аня. – Ты тут, возле дома, что ли, ходил?
Нина Елизаровна, все это время с недоумением переводившая взгляд с Ани на Лиду, с Лиды на Мишу, решила, что подошла пора изменить ситуацию:
– Вы очень вовремя пришли, Андрей. Очень вовремя, Миша. – Голос ее был так же жизнерадостен и полон сил, как во время телефонного разговора с подругой. – Мы тут как раз чай пьем. Припозднились с ужином, и вот только что. Лидочка, пойдем приготовим там все. Анечка, а ты раздевай гостей и проводи на кухню.
Лида дернулась было перебить Нину Елизаровну, хотела что-то сказать, взглянула на нее, взглянула на Андрея Павловича – и остановилась, решила, видимо, пусть будет, как предложила мать. Нина Елизаровна еще рассыпалась в светских любезностях, а она уже ушла на кухню.
– Мишк! Так ты чего тут? – спросила Аня, едва Нина Елизаровна вслед за Лидой оставила прихожую. – Так неожиданно!
Миша между тем не торопился раздеваться.
– А ты ничего, вроде здоровая… – как-то странно оглядывая ее, сказал он.
– А с какой стати я должна больной быть? – Анино удивление из-за свойственной ей вообще вызывающей манеры говорить прозвучало пожалуй что агрессивно.
– А чего тогда сестра твоя говорит: плохо себя чувствует?
– Плохо себя чувствовать – разве обязательно больной быть? Можно быть не в духе, расстроенной…
– Это с чего это ты расстроенная?
– Мишк! Ты чего? – напряженный, затаенно-недоброжелательный тон Миши был непонятен Ане и пугал ее. – Какая тебя цеце укусила?
Но Миша будто не слышал ее.
– А я ее берег… деликатничал, – все так же странно, словно какой неодушевленный предмет, оглядывая Аню, проговорил он. – Чистенькая такая девочка… снежок прямо такой беленький…
– Молодой человек, молодой человек! – Андрей Павлович, пока Аня с Мишей вели этот непонятный разговор, не особо прислушиваясь к нему, разделся, причесался перед зеркалом и вот тут-то, отправляя расческу в карман, уловил смысл последних Мишиных слов – во всей их ясности. – Я вас привел, я, так сказать, ответствен – блюдите приличия! Приличия не роскошь и не средство передвижения, а основа человеческих отношений. А, каково? – Андрей Павлович коротко посмеялся. – Дарю вам, между прочим, великодушно свою максиму. Пользуйтесь!
Миша не обратил на его речь ни малейшего внимания, словно Андрей Павлович и не открывал рта. А может быть, он и в самом деле пропустил ее всю мимо ушей. Никого и ничего, кроме Ани, для него сейчас не существовало.
– Я тебя увидеть хотел… – сказал он с тяжелой протяжностью. – Ух обвела!.. Вокруг пальца, как щенка! Колотун меня бьет… ух обвела! За чистенькую шилась, профура!
Аня, ошеломленная случившимся с Мишей преображением, смотрела на него остановившимся взглядом и не в силах была произнести ни слова.
– Э, молодой человек! Да ты не феномен, ты с душком! Я думал, ты феномен, а ты, оказывается, просто шпана! – Андрей Павлович взял Мишу за рукава алой его куртки и рывком развернул к себе. – Ну-ка пошел отсюда, вымой рот, потом она, – кивнул он на Аню, – посмотрит, стоит ли с тобой дальше говорить!
Миша вырвался из его рук, едва не въехав Андрею Павловичу локтем в зубы.
– А ты молчи, потаскун! – закричал он. – С душком я!.. Видел я тебя голеньким, как ты тут с другой профурой снюхивался… слюной весь истек!
– Я? Снюхивался? – Андрей Павлович потерялся.
А из Миши выплескивало – больше в нем не держалось:
– Это не дом, это бардак… Все, – снова повернулся он к Ане, – все мне про тебя известно… все, до копеечки!
У Ани, наконец, прорезался дар речи.
– Миша! Ты что? – с ужасом глядя на него, залепетала она. – Я ничего не понимаю… Миша, как ты можешь так… обо мне?
Одна за другой, встревоженные всем этим шумом, в прихожую торопливым шагом вышли Нина Елизаровна с Лидой.
Нина Елизаровна обежала всех быстрым взглядом.
– Что здесь происходит? – спросила она у Ани.
– Что такое, Андрей? – спросила Лида. Она слышала его голос, а потом Миша закричал, и ей показалось, что виновник этого шума – Андрей Павлович.
– Что такое?! – громко, с развязностью ответил за всех Миша. И посмотрел на Нину Елизаровну. – Знаете про свою дочечку? Чем она занимается? С мужиками за деньги спит! В милиции на учете стоит! Я ее здесь в прошлый раз с билетами в театр жду, а ее скова в милицию замели – голая по подъезду бегала, в цене не сговорились, проучить ее вытолкнули…
Аня стояла, слушала его, вконец онемевшая, к ужасу в ее глазах добавилось отчаяние.