Нина Елизаровна с Лидой попытались остановить Мишу:
– Что вы плетете?! Что за бред! Где вы набрались такого?
Но Миша разошелся – его не остановить было.
– Что, не верите?! – повысил он голос. – Да мне ее подруга Светка, с которой они там вместе были, все рассказала. Светка только не корчит из себя, а ваша чистенькую из себя…
Ане стало ясно, откуда взялась вся эта напраслина, и ей разом сделалось легче, она бросилась к Мише:
– Это неправда! Это все неправда! Это не так, Миша! Я тебе все объясню, Миша!..
Но Миша оттолкнул ее от себя и с размаху, насколько то позволяла теснота прихожей, и раз, и другой хлестнул Аню по щекам.
– Вот тебе… за… вокруг пальца!
И прежде чем кто-то успел осознать происшедшее, протолкнулся мимо Андрея Павловича к двери, рванул ее и выскочил наружу. Впрочем, когда он открывал замок, Андрей Павлович сделал было движение, чтобы схватить его, но почему-то остановился.
Аня, машинально закрывшая после Мишиных пощечин лицо руками, какое-то мгновение после того, как он убежал, стояла недвижно, потом ноги у нее подкосились, она упала на колени, и ее затрясло в рыданиях.
– И это еще!.. И это! – вырывалось у нее сквозь рыдания. – Почему? Светка!.. Ой, какая подлость, какая подлость… как бессовестно…
Лида с Ниной Елизаровной подняли ее и под руки повели в комнату.
– Я! За деньги!.. На учете в милиции… Мама, Лидочка, с ума сойти! И он поверил!..
– Он подонок! – гневным, звенящим голосом сказала Нина Елизаровна. – Бить женщину! Не жалей о нем.
– И подл, и труслив еще. Как заяц убегал. Сделал гнусность – и побежал. Как заяц. Надо благодарить Светку. – Лида говорила мягко и утешающе, но вместе с тем в голосе ее была укрепляющая сила.
На Аню, однако, ничего еще подействовать сейчас не могло.
– Что ты понимаешь, что ты понимаешь!.. – рыдая, ответила она Лиде. – Светка оговорила… довела его! Он такой нежный был, такой непохожий, сам меня останавливал…
Андрей Павлович подсел к Ане на диван. Глазами он показал Лиде с Ниной Елизаровной: помолчите, не вмешивайтесь!
– Не надо ни о чем жалеть, Анечка, – сказал он. – Все к лучшему случилось. Я в тот день, когда ты джинсами менялась, час тут сидел, с ним разговаривал. Он жлоб, дегенерат… и как он о тебе пошло говорил… я тебе даже передать не берусь. Как о товаре, о тебе говорил! /
– Неправда! – закричала Аня. – Врете! Не может быть. Это вы специально сейчас все!..
Она снова закрыла лицо руками, затрясла головой, и Андрей Павлович осторожным, бережным движением отнял ее руки от лица и взял в свои.
– Специально. Правильно, Анечка. Все правильно. Ты молодец, ты умница, ты все понимаешь. Но неправды тут нет. Просто когда и сказать, как не сейчас. Не стоит он тебя, мизинца твоего не стоит…
Он говорил это, гладил ее мокрые от слез руки, и Аня понемногу начала успокаиваться.
Но чем больше успокаивалась Аня, тем ближе подступали слезы у Лиды; она крепилась, крепилась, кусая губы, – не выдержала в какой-то миг, слезы полились у нее ручьем, и она быстрым шагом, едва не бегом, пошла из комнаты.
Краем глаза Андрей Павлович уловил какое-то движение рядом, поднял голову, увидел, что это уходит Лида, и увидел, что плечи ее вздрагивают и она вытирает на ходу щеки ладонями. Лицо его как смялось: тревога, страх, стыд – все прорезалось на нем, он вскочил с дивана, оставив Аню, бросился вслед за Лидой из комнаты.
– Какая подлость, ой, какая подлость… – прерывисто вздыхая, но уже не плача, проговорила Аня.
Андрей Павлович заскочил следом за Лидой на кухню, закрыл дверь и обнял ее сзади за плечи:
– Лида! Лидочка! Лидуня!.. Милая моя Лидочка, что с тобой?
– Не надо, Андрей. Оставь! – с трудом, сквозь стиснутые зубы ответила Лида.
– Но что, что такое, Лида? Что случилось? Почему ты не хочешь, ехать, не хочешь меня видеть, почему?
– Андрей!.. Андрей! – Лида все пыталась осилить слезы. – Ах, Андрей!..
– Лидуля! – Андрей Павлович повернул ее к себе лицом и, вглядываясь в ее переполненные влагой глаза, стал гладить по щекам. – Милая моя! Ну что, что случилось, скажи мне. Чтобы я знал, чтобы я понял… Ведь мы вместе, ты не одна, я всегда с тобой…
Лида отняла его руки от своего лица.
– Это я всегда с тобой…
Мгновение Андрей Павлович молчал. Потом заговорил с горячечной, исступленной силой:
– Ты устала?! Милая моя, радость моя, ты устала? Я знаю, я понимаю… я плох, я дурен… так, как у нас, это нечестно по отношению к тебе… но как по-другому? Ты даешь мне силу, ты для меня, как Гея, я, как Антей… я изможден, жить неможется – припадаю к тебе и оживаю, вновь становлюсь человеком. Прости меня, милая моя, радость моя!.. Никто не знает мой ад, этот огонь, на котором поджариваешься… я хожу на работу, играю из себя бодрячка, весельчака, кажусь, наверно, другим этаким везушником, сам порой начинаю себя чувствовать таким… но потому лишь и могу быть таким, что есть ты! Я не могу без тебя, мне нельзя без тебя… зачем мне это кавказское побережье, если без тебя?!
Он называл себя бодрячком, везушником – кем и действительно казался обычно, – но сейчас в нем ничего не осталось от этого обычного, сейчас это был смятый, потерянный человек, и в выспренности его речи не проглядывало никакой позы – одна оглушенность, судорожная попытка спрятаться за слова, спастись ими, заслониться…
Лида отступила от Андрея Павловича и промокнула рукой мокрые глаза. Она осилила слезы, и они больше не текли у нее.
– Я никогда, Андрей, ничем не попрекала тебя, – сказала она, не глядя ему в лицо. – Никогда, ни разу, ты ведь знаешь. Зачем же объяснять мне все это? Я любила тебя и потому принимала все как есть. Да я бы не смогла любить тебя, если б ты бросил сына. Может быть, я потому тебя и любила, что ты такой. Ведь никогда я не требовала, не просила даже, чтобы ты оставил семью? Это так подло было бы, если бы ты их оставил. Вы оба виноваты, что сын ваш так болен, и крест вам нести обоим. Я никогда не чувствовала в себе права помочь тебе снять его и переложить только на ее плечи. Я бы себя последней гадиной чувствовала, если бы вдруг попыталась сделать это…
– Но что произошло, Лида?! – перебил ее Андрей Павлович. – Что случилось? Вчера ты не могла, потому что спектакль у отца. Я понимаю, я поменял билеты… но что тебе мешает сегодня?!
Он задал этот свой вопрос, наступила пауза, длилась все, длилась, и наконец Лида сказала мертвым, падающим голосом:
– Я слышала твой разговор с Мариной.
Кровь отхлынула от лица Андрея Павловича вмиг, разом, и оно сделалось бледным. Андрей Павлович попытался шагнуть к Лиде – и не смог.
Теперь Лида глядела на него, а он прятал, уводил глаза от ее взгляда.
– Тот твой разговор, когда ты звонил ей по телефону, слышала. У нас там спаренный, два аппарата… И она велела мне взять вторую трубку. Я сначала не поняла ничего. Я думала, это кто-то из ее… звонит. Только почему-то голос такой знакомый… такой родной…
– Но у нас… – осекаясь, с трудом смог выговорить Андрей Павлович, – ничего не было… Совершенно, ровным счетом, я тебе клянусь. Только тот разговор…
Лида слегка кивнула согласно.
– Не было, я знаю. Она это не для тебя все устроила. Для меня… У меня ее вещи, кофточки, платье… для нашей с тобой поездки дала их мне… я на них смотреть не смогла, дня их у себя держать не смогла, тут же ей отвезла… Но ты, но ты… с ума сойти, но она, получается, была права!
За эту минуту Лидиного объяснения Андрей Павлович совладал со своим испугом, одолел сковавшую его недвижность – и бросился к Лиде, обнял ее.
– Милая моя, радость моя, счастье мое! Это затмение, это наваждение, это минутное сумасшествие! Только ты, только с тобой… без тебя я не смогу, нельзя без тебя, умру без тебя, сгорю, повешусь!..
Лида не делала попыток высвободиться из его рук. Бесчувственная и безжизненная стояла она в его объятиях, похоже, и не слыша, о чем он говорит.
– Что ты наделал! Что ты наделал!.. – сказала она. – Я жила так, как все вышло, и была счастлива. Счастлива, что нужна тебе, что ты не можешь без меня… Что благодаря мне ты можешь улыбаться, играть этого бодрячка, казаться везушником. И пусть в остальном все у меня вышло нескладно, я была счастлива. А теперь…
– Все по-прежнему, радость моя! – перебил ее Андрей Павловнч. – Все по-прежнему. Ничего не изменилось, ничего не стало иначе…
Но Лида снова как не услышала его.
– У каждого свой ад, о моем ты думал? Я не сравниваю с твоим. Это несравнимо. Но он мой, я с ним живу, мне его терпеть. Думаешь, легко терпеть? Тридцать лет – ни своей семьи, ни своего дома… Но терпела. И вполне по силам было: думала, нужна тебе, я именно, я, вот какая есть… и ад, и счастье – все вместе, а теперь только он один…
– Нет, Лида, нет, милая моя, это в тебе минутное… это было наваждение… я твой, весь, и ты, только ты… ничего у нас не изменилось, все по-прежнему!
Теперь до Лиды словно бы дошел смысл его слов.
– Андрей!.. – протяжно проговорила она. Положила ему голову на плечо, но лишь на мгновение – тут же подняла и, упершись ему в грудь руками, заставила Андрея Павловича отпустить ее. – Как может быть по-прежнему? Если только вернуть все вспять – и ничего того… Но это невозможно.
– Но не было же ничего! Позаигрывала она со мной, щелкнула потом по носу – и все! – в голосе Андрея Павловича было отчаяние, и он не сумел сдержаться – не сказал это все, а выкрикнул.
Лида покачала головой.
– Если бы я тебе приходилась женой, это, может быть, был бы для меня и довод. Но я не жена. Не жена, не любовница, а что-то… без названия… тут достаточно того твоего звонка…
– Нет, Лида, нет, нет! – будто пытался оттолкнуть от себя ее слова, спрятаться от них, выкрикнул Андрей Павлович.
– Я все сказала, мне больше нечего. Я вообще не хотела ничего говорить… ты сам заставил. Теперь уходи. – Лида закрыла глаза, губы ее были плотно сжаты, и так, с закрытыми глазами, лицо ее сейчас походило на маску – столь оно было мертво-безжизненно.