Те несколько человек, которые прочли роман сразу после его завершения, решительно не согласились с мрачной картиной народных настроений в России, нарисованной Горенштейном. Однако в новом веке им пришлось взглянуть на действительность без розовых очков — автор «Места» оказался прав. Как писал потом проницательный критик и литературовед Лазарь Лазарев:
Не верилось в воспаленный до крайности национализм кружков, возникающих то там, то тут в каких-то темных углах жизни, в их сознательное подстрекательство к массовым беспорядкам, к расправам, к крови, чтобы в такой обстановке пробиться к власти. Теперь это все хорошо известно — можно даже не называть...
Ну конечно, — не верилось. Вплоть до самого развала Советского Союза интеллигенция — в том числе и диссидентская — хранила завет демократов XIX столетия: народ по сути своей добр, умен и жаждет приобщиться к европейской цивилизации, стоит только получить возможность его просветить и направить. Этот шанс, как считала интеллигенция, давали реформы оттепели, поры ликвидации лагерей принудительного труда и восстановления хоть какой-нибудь, но законности. Сцены же самочинных — народных — убийств, погромов и насилий во время рабочих беспорядков в южном городе, описанные в романе, сознание интеллигенции принимать отказывалось — еще и потому, что в них виделась клевета на реальное выступление рабочих Новочеркасска в 1962 году, жестоко подавленное властями. Но для Горенштейна такое развитие событий было почти очевидным, поскольку оно прямо вытекало из его понимания тогдашней ситуации:
Это была та биологическая слизь, из которой все рождалось и развивалось и, едва родившись, старалось подальше отделиться от своей вызывающей брезгливость основы и быть наименее на нее похожей... Но иногда общественные течения переходного периода, когда все взвинчено и взбаламучено, выносят куски этой слизи наверх, и тогда все чувствуют ее силу, и ее влияние, и свое от нее происхождение...
Горенштейн не просто подчеркивает возможные крайности народного возмущения — он объясняет их психологические причины:
...либерализм, ниспосланный сверху в такой стране, как Россия, всегда связан с упадком святости не только государства, но и человеческой личности, ибо в России человеческая личность не существует вне государства. Тогда в обществе воцаряется всеобщее взаимонеуважение и самонеуважение.
Опасность именно в этом: люди, на протяжении поколений не мыслившие себя индивидуально, а только в группе — будь то государство, община или род, — не способны к самостоятельному разумному поведению. Если скрепы удерживающей их власти ослабляются, неизбежен разгул, анархия, насилие — и закономерный приход новой диктатуры. Писатель Фридрих Горенштейн пришел к такому печальному выводу задолго до перестроечных погромов в Сумгаите и Фергане, подтвердивших, к сожалению, его художественное предвидение. Эти погромы происходили тогда на дальних национальных окраинах России — но время Саши Тишина с его чеканными формулировками было уже не за горами.
Горенштейн предвидел и другое: у либеральной интеллигенции не хватит смелости признать, что в постоянном противостоянии власти и народа обе стороны не безгрешны. И это, в конечном счете, может привести к фактическому уничтожению интеллигенции не только как политической, но и как моральной силы. В романе «Место» на такую перспективу указывает Журналист, призывающий к стабильности, а не к потрясениям:
...бить по фундаменту не надо... А если хочешь бить своими протестами, то оглянись и разберись, не надета ли тебе на шею петля и не вышибаешь ли ты сам ударом своим табурет из-под своих ног...
Позиция незавидная, но это и есть, как считает Журналист, реальное — и даже иногда желаемое — положение интеллигенции в России:
Когда табурет стоит прочно под ногами и петля не затянута на шее, то висельник, во-первых, имеет возможность дышать, а во-вторых, ждать помилования... Дышать и ждать — что может быть дороже для человека?
Беда в том, что альтернатива намного хуже — в эпилоге романа, уже после смерти Журналиста, Гоша рассуждает:
...идеал покойного Журналиста, идеал покойного умеренного оппозиционного интеллигента — стоять с незатянутой петлей на шее, на прочном табурете — возможен лишь тогда, когда на узкой тропе Истории только Власть. Когда же туда, навстречу власти, словно дикий кабан на водопой, выходит Народное Недовольство, то первым же результатом их противоборства является двойной удар сапогами по табурету...
Сам Журналист — человек сталинской эпохи — был убежден, что спастись можно только одним способом: сохранить основы незыблемыми:
Советская власть необходима России и рождена ее историей. Вместо нее может явиться только худшее. И это мягко говоря. Это худшее может найти сторонников, много сторонников. Миллионы. Тут ведь счет ведется десятками миллионов людей и сотнями тысяч километров. Таковы масштабы. И вот в таких-то масштабах советская власть огромная находка и огромное благо, за которое всякий разумный человек спасибо должен сказать, несмотря ни на что.
Это утверждение (сделанное от имени Журналиста, не Горенштейна!) напрямую перекликается со знаменитой фразой из статьи литератора, историка и пушкиниста Михаила Гершензона, появившейся в 1909 году в сборнике «Вехи», подводящем итоги первой русской революции. Оглядываясь назад, на годы забастовок, погромов, поджогов помещичьих усадеб, убийств, казней, он писал об интеллигенции:
Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, — бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной.
Прошло сто лет после публикации «Вех» и тридцать после того, как был завершен роман «Место», но интеллигенция, как и предполагал Горенштейн, сохранила прежние иллюзии. И вот уже новое издание Гоши Цвибышева — Саша Тишин — вразумляет своего либерального собеседника:
...тот «новый-хорошо-забытый-старый» народ, который ты наделил столькими прекрасными качествами, и трудолюбивый-де он, и добрый, он тоже самый что ни на есть «красно-коричневый». Ты его себе придумал, его нет. Он сам себе выбрал эту судьбу, и она ему, наверное, нравится.
Саша ожидает, что народ поднимется против ненавистной власти и ее силовых структур. Журналист тоже рассматривал такую возможность («В настоящее время у русской государственности кроме советской власти есть в запасе только уличный национальный вариант»), но считал ее гибельной и надеялся на то, что народ предпочтет подчиниться сильной организации — КГБ. Судя по новейшей политической истории России, народ пока согласен не с Сашей, а с Журналистом — писатель Горенштейн еще раз обнаружил свой дар предвидения.
Если бы роман «Место» был каким-то чудом опубликован тогда, когда он был написан, критики осудили бы его с разных сторон. Одни негодовали бы из-за беспросветного изображения советской действительности. Другие встали бы на защиту простого советского человека, показанного автором не слишком почтительно. Третьих оскорбило бы отношение к советской интеллигенции, которая все же сеяла разумное, доброе, а иногда даже и вечное. И только о художественных качествах романа не было бы сказано ни слова: судить об этом можно потому, что и в 90-е годы, уже без цензуры, критики по старинке больше обсуждали гражданские мотивы романа, чем его литературные достоинства. Была, правда, и разница: слово «советский» больше не употреблялось.
А между тем роман мастерски совмещает иронию изложения, точность бытовых деталей и длинные, но всегда неожиданные авторские отступления. Такие отступления намеренны — они останавливают читателя, скользящего взглядом по детективно-политическому сюжету и заставляют его задуматься. Сквозь весь роман проходят по крайней мере три голоса: Гоша, персонаж чувствительный и рефлексирующий, сразу же отзывается на происходящее вокруг него; тот же Гоша, постаревший и умудренный, вспоминает те же события уже по-другому; и, наконец, автор романа произносит свой независимый комментарий. Эти голоса сплетаются воедино, и не всегда можно различить, кому именно принадлежит та или иная мысль. Дело усложняется еще и тем, что «автор романа» — это отнюдь не писатель Фридрих Горенштейн, а то же персонаж, пусть и неявный, произносящий свои слова как бы из-за кулис. Но именно перекличка всех трех персонажей, которые иногда противоречат друг другу, и придает роману убедительность.
И все предвидения возможного развития России возникают в романе единственно из литературно-психологических соображений — к ним подводит чисто художественная логика развития характера главного героя. В 70е годы ХХ столетия такой подход был необычным: например, знаменитый памфлет-предсказание Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» был основан только на анализе социальных и геополитических составляющих советской системы. Автор памфлета, как и следовало либеральному интеллигенту-диссиденту, не обращал особого внимания на психологию советского человека, полагая, что есть более важные вещи: противоречия между «нарождающимся средним классом», «демократическим движением» и «бюрократическим аппаратом» или между Советским Союзом и Китаем.
Но литература доказывает, что верно и другое: главные черты эпохи разночинцев и народников уже можно было предвидеть и различить в характере Базарова, героя «Отцов и детей», написанных еще до ее наступления. Точно так же предстоящее пренебрежение человеческими жизнями во всероссийском масштабе уже было предсказано фигурой Петруши Верховенского. Характеры персонажей Тургенева и Достоевского позволили представить себе историю России на десятилетия вперед — настолько яркими были эти образы. И Горенштейн встал вровень с классиками русской литературы, создав Гошу Цвибышева, отщепенца, мечтателя и раба, всегда готового к бунту; этот герой тоже давал возможность заглянуть в будущее.