Итак, я согласилась. Теперь я могу сказать обо всем открыто: рукописи книг «В круге первом» и «Архипелаг ГУЛАГ» были перевезены за границу с помощью моей семьи. Как только это произошло, мы с Генри начали переводить. Впоследствии, ты увидишь, произведения Солженицына вышли в другом переводе. Невероятно? Но это так. Началось то самое, очень тяжелое для нас обоих недоразумение. Я написала об этом в книге, о которой я рассказывала тебе еще в прошлую нашу встречу. В этой книге изложено все: и то, как писатель обвинил нас публично в том, что по нашей вине якобы был задержан выход «ГУЛАГа» (что было полным абсурдом), и то, в каком крайне неприятном свете мы предстали, так как любое слово Солженицына в то время не подвергалось сомнению. Справедливо видели в нем великого писателя, прошедшего через лагерь, первого, кто выступил в защиту репрессированных. Бесспорно, его творчество – это не только литература, это общественное явление, открывшее глаза на глубочайшие, скрытые процессы советской жизни, русской истории. Но мне пришлось иметь дело не только с писателем, и это стало для меня тяжким испытанием и разочарованием. Я рассказала все откровенно в книге о том, как сложились обстоятельства с публикацией книг Солженицына на Западе. Я не упомянула только об одном (мать моя была тогда очень запугана): что рукописи вывезли мои родители, что им мы обязаны появлению этих книг на Западе, на английском и русском языках, а может быть, и сохранности их, если бы события повернулись в России иначе. Это мой отец, Вадим Леонидович, вывез пленки прямо в карманах дождевика, рискуя очень многим, но он пошел на такой риск, не испугался это сделать только потому, что он, как русский, сам писавший стихи и прозу, очень верил в талант и миссию Солженицына. Невыносимо обидно было, когда именно Александр Исаевич нас обвинил, что мы задержали публикацию его книги и что из-за этого его «Письмо вождям» (ты знаешь, конечно, это письмо?) не имело того воздействия, которое, как он полагал, произвело бы, будь он уже автором «ГУЛАГа», на Западе. Сам Солженицын пишет, что верил: появись «ГУЛАГ», может быть, сегодняшние «вожди» послушали бы его и предприняли реформы в России, которые он предлагал. А вот, мол, мы, задержав книгу, тем самым причинили ему громадное зло.
– Почему же на самом деле была задержана публикация «ГУЛАГа»? – спрашиваю. Книгу Ольги я не читала, не знаю, как объяснен в ней этот момент.
– Вопреки утверждению Солженицына, мы, наоборот, мечтали о быстрейшей публикации книги, – спешит она прояснить ситуацию. – Первую часть мы уже перевели, она была готова, мы работали над второй и третьей частями. Нам во всех отношениях было выгодно, чтобы книга вышла, но сам он не выразил ясно свою волю: ускорить публикацию такой книги. Мы были уверены (ты учти, мы же не имели возможности с ним обсуждать все это ни через почту, ни по телефону), что устроили все, как он сам этого хотел. Заключены очень выгодные для него контракты, деньги идут в его фонд. Представь себе, как невероятно сложно все это было сделать в отсутствие автора, и притом что его еще тогда мало знали на Западе! Самым главным нашим доводом была трагичность его ситуации и тема книг. В момент серьезнейших гонений в России на интеллигенцию и писателей мы считали, что как бы спасаем достояние лучшего писателя, что успели выполнить свою миссию, и мы радовались, что все складывается удачно и по его желанию. Я в книге описываю свои ощущения – удивление и горечь после его столь чудовищных обвинений. А потом, когда начался конфликт и все это обсуждать с Солженицыным оказалось уже невозможным, я начала все записывать, пока память свежа и еще живы и мои родители, и переводчица и друг Солженицыных Наталья Столярова, которая тоже сыграла в этой истории очень большую роль.
– В чем, вам казалось, была особая удача?
– В том, что мы никого никогда не скомпрометировали, никому не повредили. Столярова не пострадала и продолжала работать, ездить в Париж. Никто из тех, кто мог подвергнуться в Союзе репрессиям, не пострадал из-за публикации «ГУЛАГа», потому что никто не узнал, как это произошло. И от моей книги, вышедшей в 1978 году, тоже никто не пострадал.
– И все же, Оля, я не понимаю, зачем Солженицыну были нужны осложнения? Все рассказанное тобой не укладывается в сознании, когда речь идет о книге подобного масштаба, книге, как «Архипелаг ГУЛАГ», по существу, начавшей новый отсчет времени, воспринятой как исторический подвиг писателя.
– Да, я часто задавала себе вопрос, почему ему понадобилось сделать нас виноватыми в том, в чем мы были совершенно неповинны. И до сих пор не могу найти полного объяснения. – Ольга замолкает. – Вот моя версия, разделяемая американской интеллигенцией. Дело в том, мне кажется, что на Западе Солженицын создал себе определенный имидж. В его миссии не было места каким-то иностранцам, да еще из семьи эсеров, старых социалистов. Думаю, он не мог согласиться перед самим собой, что ему помогли просто передовые либералы-американцы, что они помогли русскому ГУЛАГу. Но сегодня, когда все успокоилось, я удовлетворена. Книга моя вышла в Америке, была переведена в нескольких странах. Мне дали возможность изложить свою версию, и не только изложить ее, но и узаконить. Сейчас в самых просолженицынских кругах и текстах на тему выхода «ГУЛАГа» обвинение Солженицына по нашему адресу признано несправедливым. Естественно, люди понимают, что, наверно, он так несправедливо поступил из-за его трагического положения, неумения сориентироваться в непривычных для него обстоятельствах новой жизни. Сама его высылка на Запад была шоком, его можно было понять. Я же – потеряла Россию!
– Уверена, что не потеряла! Сейчас другие времена, теперь твой приезд обязательно состоится. Надеюсь, что и приезд Солженицына с семьей. Ведь его произведения непременно будут сейчас опубликованы. В том числе и «ГУЛАГ»[64]. Какова была реакция в США на выход твоей книги?
– Появилось много рецензий. В «Нью-Йорк таймс», в других газетах, все они были «положительные» без исключения. Сегодня для меня эта история уже утратила свою болезненность.
Мысленно я пытаюсь пройти вместе с Ольгой ее путь, внутренне примерить ее поступки к себе, и понимаю, какое существенное несовпадение взглядов на события у людей изнутри страны и извне. Думаю я и о том, что история во имя великих свершений и поступков часто берет себе в жертвы даже далеко не обычных людей. Но имя Александра Исаевича Солженицына все равно связано для меня с восстановлением справедливости по отношению к миллионам замученных в сталинских лагерях, я помню это и прощаю многое другое.
Я думаю об Ольге сегодня, узнаю из ее уст о новых планах и понимаю: ее литературная биография не дописана. Кто знает, быть может, в ее жизни будет что-то иное, не менее значительное, чем «Голоса в снегу», книга о детстве, «Остров во времени», переводы Леонида Андреева и альбом о Борисе Пастернаке. Быть может, на новом витке общественной жизни возобновится ее встреча с русскими литературой и искусством? И она снова окунется в тот водоворот молодости и разнообразие форм самой жизни, к которым всегда тяготела.
Но в любом случае, как бы ни сложилось будущее Ольги Андреевой-Карлейль, она уже вписала свое имя в историю литературы нашей страны, исполнив многим неизвестную, но незаурядную партию в сложнейшей партитуре, называемой русской культурой, – вписала еще и тем, что сделала для сохранения рукописей двух романов Александра Исаевича Солженицына.
По воле обстоятельств оторванная от столицы Франции, а впоследствии и единственного города Америки, Нью-Йорка, который казался похожим на нее, и перекочевав в Калифорнию, Ольга Андреева-Карлейль осталась для меня парижанкой, сохранив весь круг своих русско-европейских интересов как в литературе, так и в живописи. Ее европеизм стал ее журналистской судьбой, перипетии ее собственной жизни – поводом и стержнем ее сочинений.
Диана
С Дианой фон Фюрстенберг, имя которой вы можете обнаружить в Америке в любом доме на этикетках, платьях, духах, туфлях, мы увиделись в ее нью-йоркской студии. Студия как студия. Фотопортреты «звезд», безголовая скульптура впрыгнувшего на помост спортсмена, во много раз увеличенные и точно наплывающие на тебя со стены ракурсы ног, локтей, туфель, нарисованных и «живых» – весь этот как бы непреднамеренный поп-арт составляет прелесть уюта художественного пространства комнаты. На видном месте, в центре, как обособившаяся Дочь, живописное полотно Джона Ченмена: похожая на Анну Павлову танцовщица с запрокинутым, словно в экстазе, лицом. Но вот все это оживает в слове, обозначается низким, мелодичным голосом. Женщина, стремительно возникшая перед нами, необыкновенно привлекательна. Она начинает говорить с порога, объясняя, показывая, вызывая на ответы, от нее исходит ощущение электричества, врожденного артистизма. Ежесекундно меняющееся выражение глаз, тонкий овал лица, обрамленный взбитой пеной темных волос, в улыбке изогнутые губы, то приглушенный, то звонкий, со страстью голос. В фигуре что-то от пантеры, гибкое, упругое, готовое в любую минуту изогнуться, вспрыгнуть. Она усаживает нас с Хейвардом Айшемом (редактор издательства «Даблдей» – прим. ред.) – респектабельно-интеллигентным и ужасно застенчивым – на подушки-сиденья, расположенные вокруг стола, мгновенно появляются кофе, бутерброды, салат, – все это на фоне голоса, движений, смеха Дианы.
– Знаете, в моей жизни столько было необычного, невероятного, – будто куда-то торопится Диана, фразы обрываются междометиями, восклицаниями. – Глядя на меня, на все это, вы не поверите, с чего все начиналось. – Она испытующе смотрит на меня. – Моя мать попала в концентрационный лагерь Аушвиц в Германии (Освенцим. – З. Б.). Она весила 22 кило, когда освободилась. А спустя 18 месяцев родилась я, это уже в Бельгии. Я – чудо, которого нельзя было ожидать, не правда ли? Мама не могла себе это позволить, ей следовало восстановить силы, но не рожать. А вот позволила! Как видите, прошло время, и я получилась вот какая! Все нормально.