Возразить нечего, все дано этой женщине!
– Что же позволило вам отторгнуть детство, преодолеть обстоятельства?
– Почему-то еще ребенком я возненавидела Бельгию. Может быть, за то, что она казалась мне такой крошечной, а я нуждалась в пространстве, мне нужно было больше воздуха. Ведь все же я родилась, родилась! И это было чудо. Словно я действительно возникла из несуществования, из грязи и унижения и начала пробиваться сквозь скорлупу к жизни. Потом мои родители развелись, начался кошмар… У меня было столько всего тяжелого, не хочется вспоминать, но все же я вырвалась… Я поехала учиться за границу. Училась в Англии, затем в Швейцарии, ездила в Испанию. Моя мать поощряла это во мне, вот это желание всегда что-то узнавать, видеть мир все больше и дальше. Я ведь так и не окончила университета, меня учила жизнь, и я поняла очень многое не из прочитанного. – Она поглядывает на меня, проверяя реакцию, потом усаживается поудобнее, закуривает. – И вот я – вчера еще маленькая девочка без всяких связей – учусь в Женеве. Там я встречаю мальчика, но не совсем обычного мальчика. Мальчик оказывается из очень старой аристократической семьи – принц фон Фюрстенберг. И он становится моим мужем. Представляете, я, еврейская девочка, выхожу замуж не просто за принца, но за австрийского принца. Очень богатого. Но, вы не поверите, это не имело для меня значения! Все мы были тогда из 1968 года, когда в Европе были молодежные волнения. Вы помните, студенческая революция, хиппи с цветами, нас называли «дети цветов», дети любви, мы все высыпали на улицы, братались! Где уж мне было кончить университет в Женеве! Тогда никому из окружавших меня друзей не нужна была моя образованность и диплом экономиста. Да и вообще все это было не в моде. Не модно было среди тогдашней молодежи быть ученой, образованной. Дети, которые родились после Второй мировой войны, были особыми. Ведь так?
Я киваю.
– Сейчас многие пытаются анализировать, что получилось из того поколения. Не берусь судить. Наверное, больше всего объединяла их свобода: свобода мышления, нелюбовь к бюрократии, к «белым воротничкам», бум вокруг новой информации. Поиски иных ценностей, чем деньги, накопительство, влекли к новым знаниям, опыту других молодых. Может быть, что-то в этом роде?
– Пожалуй. – Диана смеется. – Но тогда мы этого не осознавали, нас больше всего манил Париж. И мы перебрались туда. Вы правы, для нас в 68-м году все было открыто. Понимаете, ничего не запрещалось. Любовь, рок-н-ролл, секс, хиппи, небольшая доза наркотиков – все было в первый раз, и мы с красными гвоздиками шагаем на демонстрацию против войны во Вьетнаме. Это был центр всего – Париж 68-го года! Как нам было весело, какие мы были раскованные! Вот у меня сейчас дети, которым почти столько, сколько было нам тогда, но они совсем другие. Все у них по-другому, они такие консервативные! А теперь со СПИДом им вовсе надо отказываться от свободного секса. Свободный секс – это теперь означает СПИД, смерть – и это ужасно! Ужасно! Даже подумать невозможно. Я уже так много потеряла друзей…
Она щелкает зажигалкой, но, раздумав, тыкает незажженную сигарету в пепельницу, придвигает бокал с темным вином. После паузы она спрашивает:
– Вы здесь сталкивались со СПИДом?
Я рассказываю о погибшем здесь друге, из Санкт-Петербурга, которого хорошо знала, о благотворительном концерте, где была накануне ночью с Салли Петерсен и Майклом Карлейлем.
– Это был концерт в Главном кафедральном соборе в память жертв СПИДа. Все было освящено именем Леонарда Бернстайна, звучала необыкновенная музыка, среди исполнителей – известная у вас певица Джуди Коллинс. Весь сбор поступал в фонд больных СПИДом. Когда концерт кончился и нам пришлось пройти мимо урны, утопающей в цветах, люди бросали денежные купюры, а какая-то девушка держала в руках фотографию юного красавца и, упав на колени, рыдала… на все это трудно было смотреть.
– Да, все это ужасно, – восклицает Диана. Помощница вносит новые сладости, фрукты, я напоминаю, что рассказ Дианы оборвался на Париже. – Да, это было незабываемо! Значит, так: мой муж со стороны матери был из богатой семьи бизнесменов, а со стороны отца – из аристократов. Когда я вышла замуж, я не понимала символики нашего брака – детей двух смертельно враждовавших недавно народов. Я это говорю абсолютно искренне. Мы были веселыми студентами, мальчиком и девочкой. И я только потом осознала, что это за брак такой, когда стала самостоятельной, когда появились дети. А тогда… Тогда в Женеве и Париже мы просто любили друг друга, а уж потом (не сразу) решили пожениться и уехали в Америку. Он, милый, приятный плейбой 23 лет, и я, жаждавшая любви и успеха девушка 21 года. И вот мы попадаем в Нью-Йорк 70-го года, идет вьетнамская война, но все, что хочешь, здесь есть и кажется таким дешевым по сравнению с Европой. А главное – всюду очень много молодых. В Нью-Йорке тех лет все перемешалось. Здесь тоже, как в Европе, были «дети цветов» («флауерс чилдрен»), не было кастовых, социальных барьеров. Мы, молодые, поголовно все были против войны. Возникло ощущение, что все смешалось, переплавилось в «большом котле», как принято в Штатах называть это явление. И вместе с тем, вы же понимаете, мы были европейскими принцем и принцессой, красивой парой, нас все приглашали наперебой, и мы всюду ходили, всех видели. И я с головой окунулась в жизнь Америки. Но все равно (этому трудно поверить) в какой-то момент мне достигнутого стало мало. Меня стало тяготить, что окружающие видят во мне лишь жену принца, я хотела сама что-то делать, что-то значить. Сама по себе, не как принцесса. И это мое ощущение вовсе не разделялось мужем. Наступил момент, когда мы осознали, что перестаем понимать друг друга. Мне это было больно, но иначе я не могла. Только с годами я определила для себя, что самое главное, и в семье тоже, – это «идеологическое» согласие, духовное взаимопонимание, когда двое говорят «на одном языке». Я рвалась к самостоятельности, а он не понимал, чего мне еще нужно. Есть все: свобода, дети, женский успех. Что еще? Но эта тяга к самостоятельности была так непреодолима во мне… И мы разошлись, оставшись очень хорошими друзьями.
– А все же не примешивались ли к субъективным причинам проблемы «неравного брака»?
– Да, эта проблема была. Но не между нами, а вовне. К примеру, со стороны его родителей. Особенно мой свекор был очень недоволен. Действительно, в семье аристократов – еврейская кровь. Это было тогда очень необычно. Но меня их предрассудки не волновали, я начала добиваться своего, я хотела сама что-то делать. Мы еще не разошлись, а я уже начала работать. Я твердо понимала, что хочу одного – самостоятельности. Во имя этого я отказалась и от многого другого. Не стала просить денег ни у мужа, ни у своего отца. Я должна была добиться всего лишь с помощью своих личных качеств, способностей. Диана прислушивается, затем подбегает к телефону, длинный шнур тащится вслед за ней. Кому-то назначается свидание.
– Так на чем я остановилась? А… на самостоятельности. Она дается нелегко. Сначала у меня ничего не получалось. Тогда однажды я вспомнила о своем друге, который в Италии имел фабрику маек, а мода тогда была сумасшедшей: или дешевый полиэстер, или предельная роскошь – ничего посредине. И я придумала… Я придумала очень простое маленькое платье, чтоб мало материи, и женщина видна, и ничего почти оно не стоило, чтобы такое платье все могли носить. Красивое, легкое, хорошо стирается. Я придумала как бы антимоду. Два года я сама создавала его в своей квартире, пробовала, меняла, отбрасывала, добиваясь простоты, изящества. В это время со мной живут двое моих детей – Александр и Татьяна (чувствуете мою потаенную любовь к России?), и я уже была независима. Вдруг – взрыв! Оказывается, мой замысел попадает в точку. Это было что-то невероятное! Каждая женщина в Америке хотела иметь такое платье – маленькое, скромное. Была ли она толстая или худая, знатная или бедная, она хотела именно мое платье. Фантастика! Никто не мог понять, почему так случилось. Я думаю, из-за того, что я угадала главное – они должны были быть предельно простыми. И вот к моим 30 годам я обрела эту «американскую мечту». О’кей? – Она смеется. – Я всего этого достигла за три года в Америке. Неплохо, а? И до сих пор для меня лично «американская мечта» не уходит. Это очень странно, но это так. Я могу болеть, проигрывать, но все равно я живу, как всегда хотела, как мне интересно. А мне многое гораздо более интересно, чем американцам. Я вам объясню, потому что я – европейка, понимаете? Я не американка, так что во мне живет конфликт обоих мест жительства, и я выбираю оба. Вы тоже все равно европейцы. Европа ближе к России, чем Штаты, это один кусок земли, тот же тип страны. Но есть что-то в Америке, что кажется потрясающим даже тогда, когда ты думаешь, что это отвратительно. Или думаешь, что это крайне смешно или вульгарно. Но повторяю, есть что-то, чего я нигде не нашла. Это – пространство, размах, внутренняя свобода предпринять что-то самой, и это находишь в самых разных сферах. А для меня это еще и размах деятельности. Хотя, когда я расширяла свое дело, все шло по-разному – то хорошо, потом хуже. Теперь, например, я все бросила делать сама, я дала фирмам свое имя, я как бы продала мое имя – имя Дианы фон Фюрстенберг. Оно на всем, что я произвожу. Но иногда я вижу, что имя мое так используют, что мне становится стыдно. Хотя эти фирмы мне дают много денег, но в этих случаях, когда меня компрометируют, я спорю. Однажды в Париже я решила смириться и сказала: «Ладно, не будем спорить, делайте как знаете». Но прошло время, я все равно взбунтовалась: «Нет, это мое имя, это должно быть тем, что есть я». И я опять взяла под своей контроль свое имя. Кстати, – она показывает на плакат, – в понедельник большое шоу, будут демонстрировать все, что я предлагаю, – очень большой набор разных вещей для женщин. А теперь вот еще одно мое увлечение – книги. Открыла в Париже издательство. Пока мы издали только десять книг, но постепенно будем издавать больше. По искусству, дизайну. Ах, как жаль, что вы уезжаете в Сан-Франциско и не сможете в понедельник увидеть мое весеннее шоу.