…Мысленно я перемещаю Татьяну из этой белой комнаты с белым камином, обтянутой белой кожей мебелью, с белым столом, покрытым стеклом, от галереи семейных портретов, среди которых ее портрет кисти Яковлева, в тот зал ресторана «Куполь», где в 1928 году – 60 лет назад – ее встретил Маяковский.
Представьте:
входит
красавица в зал, в меха
и бусы оправленная. Я эту красавицу взял
и сказал: – правильно сказал
или неправильно? Я, товарищ,
из России, знаменит в своей стране я, я видал
девиц красивей, я видал
девиц стройнее
Любить —
это с простынь,
бессонницей
рваных,
срываться,
ревнуя к Копернику,
его,
а не мужа Марьи Иванны,
считая
своим
соперником.
Нам
любовь
не рай да кущи,
нам
любовь
гудит про то,
что опять
в работу пущен
сердца
выстывший мотор.
Даже когда женщина – это просто повод для стихов, когда суть подобной поэзии – романтическое преувеличение, бывают слова, которые совершенно точно обозначают реальность происходящего. В приведенных отрывках этой реальностью была строчка: «Опять в работу пущен сердца выстывший мотор». Она будет чутко уловлена не только той, к кому обращена, но и другой женщиной, с которой пожизненно был связан поэт.
Я не люблю
парижскую любовь:
любую самочку
шелками разукрасьте,
потягиваясь, задремлю,
сказав —
тубо —
собакам
озверевшей страсти.
Ты одна мне
ростом вровень,
стань же рядом
с бровью брови,
дай
про этот
важный вечер
рассказать
по-человечьи…
Ты не думай,
щурясь просто
из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
иди на перекресток
моих больших
и неуклюжих рук.
Не хочешь?
Оставайся и зимуй,
и это
оскорбление
на общий счет нанижем.
Я все равно
тебя
когда-нибудь возьму —
одну
или вдвоем с Парижем.
Здесь реальность уже другая: «Не хочешь – оставайся и зимуй, и это оскорбление на общий счет нанижем». «Общий счет оскорблений» для поэта к тому времени намного превышает все личные мотивы. И решение красавицы: быть им вместе или не быть – лишь пресловутая соломинка. Поэтому чересчур бравируя, легко: «Не хочешь, оставайся и зимуй…»
«Общий счет» для Маяковского впервые разрастается до трагедии непонимания: между ним как поэтом и почти всеми «составными» его окружения. «Безответная любовь» – между ним и государством, им и верхами, им и слушателями его поэзии – это для него оказалось непереносимым.
А еще через год «счет» увеличился вдвое: провалом его выставки к 20-летию творчества, когда очевидным станет равнодушие друзей и вчерашних единомышленников; безудержно-непотребной травлей в критике, цензурными заслонами при постановке «Бани» и «Клопа» и, наконец, запретом на Париж. К череде неудач присоединяется весть о предстоящем замужестве Татьяны Яковлевой, которая приходит в январе 1929-го. Ведь пройдет после этого всего год с лишним, когда, приобретая все более общий характер, неудачи эти завершатся новым отказом, – отказом выйти за него замуж актрисы Вероники Полонской. С ней поэт был уже хорошо знаком, когда пришла весть о помолвке Яковлевой. Как мы помним, непосредственно после свидания с Вероникой Полонской на квартире в Лубянском проезде последовал 14 апреля 1930 года роковой выстрел. «Роковой» потому, что и в этот раз поэт вложил одну пулю в обойму (как уже бывало), но на сей раз она, единственная, нашла его.
Лишь неразберихой, душевной тоской можно объяснить его метания: в письмах – к Татьяне, в жизни – в отношениях с Вероникой Полонской, в духовном самосознании – с Лилей Брик, с которой ощущал неразрывную связь до последней минуты («Люби меня, Лиля» – в предсмертной записке). Поэт словно ищет, пробует, примеривает к себе многие жизненные ситуации в надежде, что какая-нибудь из них «перетянет», кто-нибудь другой снимет с него бремя быть политическим поэтом, глашатаем революции, которая обернулась для него непониманием близких и коллег, бюрократическим тупиком. Но никто не хочет, не берет на себя его тяжесть. Естественно, что не взяла и Татьяна Яковлева. Оба стихотворения он посвятил и подарил ей в Париже.
После замужества Яковлевой в Париже широко распространилась версия о светской красавице, которая предпочла пролетарскому поэту титул, красоту, богатство виконта дю Плесси и тем осталась верна своей «великосветской природе». Эта версия, на мой взгляд, абсолютно лишена основания хотя бы потому, что фигура виконта дю Плесси в нее никак не «умещается».
Здесь не место анализировать существующие о Маяковском концепции, соотносить их с биографией и временем. Встреча Татьяны с Маяковским для меня сегодня не только виток ее судьбы – судьбы русской парижанки, впоследствии обосновавшейся в Штатах, это – лишь эпизод, который проясняет некоторые обстоятельства тех далеких лет, позволяет уточнить факты, вызывающие столь пристальное внимание исследователей и по сей день. Не вправе я скрыть и прямое свидетельство Яковлевой, оставив его только для себя. Поэтому, возвращаясь к прерванной беседе 12 марта с Татьяной Яковлевой, постараюсь внести ясность в некоторые из этих моментов.
Прежде всего возьму на себя смелость разрушить общепринятое представление о том, кого избрала в спутники жизни муза Маяковского («О боже мой, кого вы предпочли?»), чтобы подвести нас к мотивам ее выбора.
О виконте дю Плесси говорят у нас порой чуть ли не как о подобии Дантеса. Красавец, гуляка, пустой баловень света хотел, мол, добиться расположения у избранницы гения, чем и погубил его. Однако все здесь не сходится. Дю Плесси человек безоглядной храбрости и непоколебимых нравственных правил, характер вовсе не ординарный.
Из интервью в рассказ, из мемуаров – в прямую речь переходит у Франсин Грей один и тот же эпизод ее детства.[67]
Раз в неделю ученица с гувернанткой отправляются в школу, чтобы получить задания для домашних уроков. Как-то раз учитель поручает всем детям сочинить рассказ на вольную тему. «Маленькой девочке запрещали ходить одной к озеру, которое позади зеленой лужайки, – напишет восьмилетняя Франсин, – но она мечтала увидеть зеленую лягушку, чтобы та дала ей ключи от свободы. И однажды она не послушалась своих родителей и пошла гулять на озеро. Пошла и сразу же утонула».
– Мой отец, – вспомнит Франсин впоследствии, – нашел у меня это сочинение и разорвал на куски с возгласом: «Патетическая идиотка! И ты смеешь это называть рассказом! Что будет с тобой, если ты никогда ничего не закончишь?!»
Через год после этого эпизода, произведшего неизгладимое впечатление на девочку, ее отца не стало. Участник французского Сопротивления, он будет сбит в самолете вражеским залпом. Аристократ, сноб, ненавидевший вульгарность и пошлость новоявленных плебеев, он разделит участь Сент-Экзюпери. Вдумаемся в это.
«Мой отец не хотел, чтобы я писала прозу, и более тридцати лет я не делала этого», – скажет Франсин, уже будучи автором романа «Тираны и любовники». С десяти лет, однако, она ведет дневник для матери, чтобы как-то удовлетворить свою потребность писать. Позднее дочь окунется в молодежное движение, укатит на подержанном «плимуте» в Новый Орлеан в составе группы джазменов, станет типичной представительницей бит-поколения. Здесь и зародятся ее антивьетнамские настроения, поделившие тогдашнюю Америку на представителей охраны порядка и дисциплины, вооруженных автоматами и патриотизмом, и многочисленные группы молодежи, стремившейся противопоставить войне любовь, равенство, свободу, вооруженной лишь гвоздиками и музыкой. Несколько лет спустя Франсин уже окончит философский курс Бернард-колледжа и начнет как профессионал писать для парижских газет. Многие годы она выступает как журналистка в различных изданиях (в основном в «Нью-Йоркере») и только затем переходит к прозе. Все это время после гибели дю Плесси, живя уже в Америке с отчимом Александром Либерманом[68], она, по ее словам, не слышала имени отца. В новой семье матери не принято было говорить о его смерти. Но вот однажды, вспоминает Франсин, под воздействием психоаналитика она освободилась от тайны отца. Впервые она поехала в Нант на его могилу, а затем, вернувшись в Америку, написала три главы первого романа… Здесь она сумела проанализировать, как из родовитого аристократа-дипломата, столь снобистски относившегося к ее воспитанию, он превратился в героя Сопротивления.
Вот мы и подошли ко второму, в чем-то таинственно-знаменательному пересечению в судьбах моих героинь с литературой. По-разному, но они вписались в ее историю: Татьяна из-за Маяковского, Франсин из-за дю Плесси.
Итак, точно бумерангом три десятилетия спустя Франсин пренебрегла запретом на творчество. Именно впечатления, связанные с отцом, станут основой ее сочинительства. По словам миссис Грей, она еще некоторое время будет выбирать между живописью и писательством, однако проза, став связью между болезненностью, травматичностью прошлого и счастьем обретения внутренней свободы, побеждает.
– Какую роль играют записи в твоем художественном творчестве? – спрашиваю ее как-то на досуге.
– Записи – это способ кормить свое воображение. Я считаю совершенно нормальным вставлять какие-то дозы своей жизни в прозу. Ведь у нас всего одна жизнь, с которой мы можем «работать», и, конечно, надо все из нее «выжать».
Будучи американской писательницей, Франсин дю Плесси Грей сделала свой европеизм одним из постоянных мотивов творчества. Вот каким предстанет образ дю Плесси в ее довольно противоречивых характеристиках. «Мой отец работал в Варшаве (был советником посла), когда я родилась, – говорит она в одном из своих интервью, – потом мы переехали в Париж. Он был эксцентричным, предельно консервативным французом, который отвергал многие веяния XX века, в особенности чудовищную, по его представлениям, необразованность. Согласно его желанию, я первые мои девять лет была заточена в мою комнату вместе с гувернанткой, которая была такой же тиранкой, как мой отец. Ей казалось, что любое соприкосновение с другими детьми может “повредить мои гены” или нанесет мне нервную травму. Я жила в беспрецедентной изоляции. И вместе с тем должна признаться, что смерть моего отца позволила мне стать романисткой. Только в 1974 году я решилась поехать на его могилу около Нанта…»