– Всю жизнь я боялась какого-то определенного рода одиночества, – скажет она мне уже об обоих, о матери и отце, – я боялась, что меня бросят. Я боюсь не вообще одиночества, я достаточно независима по натуре – путешествую, хожу в рестораны и театры одна, – но я боюсь быть брошенной. Это, конечно, восходит к вечерам моего детства, когда я так боялась прихода ночи.
Франсин пишет, что ее родители уходили каждый в свою сторону и бросали ее, а она сидела одна и боялась. «Писание для меня – еще одна возможность побороть этот страх, – уверена Франсин, – тот текст, который я создаю, как бы огонь камина, как домашнее животное, с которым я все время в диалоге, как та собака, которая хранит мое тело от дьяволов, от этого страха быть уничтоженной, остаться одной». В автобиографической прозе Франсин Грей мы обнаружим и другие слова отца: «Твоя мать интеллигентка, которую увлекает не то в жизни. Она женщина, которая не любит нас…» Много страниц посвящено у Франсин описаниям детских свиданий с отцом: как он брал ее в постель, как катал на машине, как однажды привез к незнакомой женщине в красном, которая очень ей понравилась, и отец впоследствии на ее признание ответил, очень, мол, рад, что «она тебе понравилась, но она уехала в Америку», и как уже в Америке Франсин встретит эту женщину.
Не берусь судить о последствиях брака Татьяны Яковлевой и дю Плесси, о некоей несовместимости, которая образовалась между мужем и женой, когда они из Варшавы вернулись в Париж. Может быть, роли их поменялись? Ее интеллигентность, тяга к искусству, аристократизм духа и одновременно приверженность богеме разминулись с непонятными устремлениями мужа к патриотизму, риску, когда ненависть к фашизму толкнула его вступить в Сопротивление? Жену раздражают его упорство, безумные выходки, «мертвые петли», к которым он приучает дочь, чтобы та научилась преодолевать страх. «Он любил пугать меня, – говорит о подобных воздушных прогулках Франсин, – потому что я – размазня, потому что меня неправильно воспитывает гувернантка. Точно так же, как я знаю, что моя мама хотела бы видеть меня более хорошенькой, так мой отец хотел, чтобы я была отчаянным мальчишкой… Поэтому, раз я не умею плавать, кататься на коньках точно так же, как мальчишка, я должна притворяться, что люблю риск…»
Счет к тирану-отцу, испортившему ее раннее детство, как мы видим, в сознании Франсин постепенно оплачивается его гибелью в горящем самолете, сбитом фашистами, обрастает подробностями и легендой ее всегдашней привязанности к нему, а счет к матери с годами возрастает от книги к книге.
Франсин уверяет меня, что мать ее всегда была недосягаема, холодна с ней, занята собой и, даже когда подростком в колледже Франсин тяжело заболела, та не приехала ухаживать за дочерью. Это сделали чужие, чудом спасшие Франсин люди. Все так. Но судить об отношениях матери и дочери по этим высказываниям было бы так же примитивно, как принимать всерьез выкрики и проклятия двух ссорящихся супругов. Притяжения и отталкивания очень близких друг другу людей – дело сложное, деликатное, однако, по моим наблюдениям, связь дочери и матери намного прочнее (при взаимном счете их друг к другу), чем можно предположить из их слов. Я полагаю, что в чем-то (по Фрейду?) эта «совместимость – несовместимость» необходима обеим. Отсюда соседство их домов, купленных в Варрене, домов, помещенных на один пятачок в необъятном мире, свидания по выходным, общность нью-йоркской квартиры, регулярность телефонных звонков, пристальное внимание к тому, как заезжие гости воспринимают каждую из обеих женщин, даже неосознанное соперничество в завоевании любви и внимания окружающих. Все это – притяжения. Но вот и отталкивания.
Франсин Грей в своей жизни сделала все, чтобы не походить на мать и ее окружение. Она уходила в богему, дружила с хиппи, рокерами, восприняла крайние левые взгляды, ироническое пренебрежение к моде (что проявилось в остросатирическом романе «Октябрьская кровь»). Был период, когда она предпочитала городу, «свету» деревенское уединение на ферме с лошадьми, землей и натуральным образом жизни, где вся семья живет вместе по естественным законам природы, почти не расставаясь друг с другом. Потом было самосовершенствование, спорт. Сегодня отец остался бы доволен. Франсин любит плавать, играть в теннис, совершать долгие прогулки, делать гимнастику йогов. Однажды захваченная женской темой, она как журналист останется ей верна. И всегда будет ощущать социальную несправедливость ближе, чем личную, сочувствовать этническим меньшинствам и другим дискриминируемым группам больше, чем обычным повседневным бедам родственников. Но каковы бы ни были устремления Франсин – журналистки, прозаика, эссеистки, – это всегда бунт против снобизма, избранничества, привилегированности. Все так. И однако же как много перетекает в нас незаметного, неподконтрольного от наших матерей и отцов, где даже отрицание – по существу сходство.
Мы пьем чай и говорим с Татьяной Алексеевной о феномене наших сокрушительных перемен на пятом году перестройки. Избалованной комфортом, соразмерностью ее интересов окружающему, ей трудно представить контрасты сегодняшних российских перепадов. Да, много слышала о переменах, о свободе, но в магазинах, говорят, очереди, обслуживание ужасающее…
Вскоре Франсин, молча проглотив чай, исчезает, а из смежной комнаты появляется Шмаков. Длинный синий халат чуть скрашивает необыкновенную худобу его плеч, сильнее оттеняя нездоровость воспаленной кожи, горящие возбуждением глаза. Сразу став центром, доминантой пространства, он своим призрачным, нереальным присутствием мгновенно делает ложными и все наши разговоры и заботы. Зная, что Гена не доживет и до лета, мы играем в непринужденность, строим планы, словно впереди у него не только балетный фестиваль в Бостоне, на который он полетит, но и встречи, поездки, новые книги.
Но вот чай допит, Алекс ведет меня наверх, в портретную галерею, чтобы показать свои работы. Шмаков исчезает. Я не осознаю, что больше его не увижу.
Потом нас оставляют одних с Татьяной. Я хорошо помню сказанное Франсин, что мать не любит говорить о тех днях в Париже с Маяковским, и все же рискую.
Я признаюсь, что хотела бы заполнить некоторые пробелы в истории нашего маяковсковедения, полного разноречий, воля Татьяны – пойти мне навстречу в этом или нет. Говорю и о том, что хорошо знала и любила Лилю Брик, горевала, когда она сама оборвала свою жизнь, как бы последовав примеру поэта. Потом вспоминаю, что мимолетно встречалась с Вероникой Полонской (даже писала о ней) и читала ее мемуары, что была знакома с перепиской Лили Брик с поэтом и знаю ее дневниковые записи. Порой мне кажется, что критики, пишущие о музах Маяковского, более озабочены уязвлением друг друга, чем установлением истины. Не так ли?
– Может быть, – спокойно соглашается Татьяна Алексеевна, покосившись на мой магнитофон. – А что вам хочется узнать? Включайте, я охотно отвечу.
– Начнем с «начала». Как вы встретились с Маяковским?
– У меня был бронхит, и навестившая меня русская приятельница, которая была замужем за французским доктором, привела его послушать меня: с легкими у меня всегда были нелады. – Татьяна говорит медленно, чуть задыхаясь, мое ухо наслаждается ее петербургским выговором. – Подругой этой моей знакомой была уже хорошо известная писательница Эльза Триоле, жена поэта Луи Арагона (родная сестра Лили Брик. – З. Б.). Как-то Эльза упомянула в разговоре с этой моей приятельницей, что Маяковский – в Париже и что он скучает здесь. Даже собирается уехать на месяц раньше. Тогда подруга сказала Эльзе: «Ах, я должна познакомить его с Татьяной!» Через несколько дней они позвонили мне и пригласили на обед. Они не упомянули, что будет Маяковский. Подруги просто заметили, что на обеде будет еще русский поэт – друг Эльзы. И Арагон тоже будет. Мы поехали обедать в «Куполь». Вот и все. Так мы встретились. – Татьяна замолкает.
Упоминаю, что мне довелось писать о знакомстве в том же ресторане «Куполь»[69] Маяковского с Луи Арагоном, об этом, со слов Арагона, рассказал мне известный режиссер, нынешний директор «Комеди Франсез» Антуан Витез, долгие годы состоявший секретарем при Арагоне.[70]
– Это было в то самое время? Когда Маяковский познакомился и начал встречаться с Арагоном? – Я интересуюсь, мысленно воспроизводя рассказ Антуана Витеза.
– Да, – с заминкой подтверждает Татьяна. – Это было в то же время. Итак, Маяковский пришел с Эльзой – один он никуда не ходил, так как не говорил по-французски. Нас познакомили, мы разговорились[71].
– Какое он произвел на вас впечатление?
– О, Маяковский очаровал меня! А он… Он особенно был потрясен тем, что я так много знала о нем и о его стихах. Столько могла их прочитать наизусть!
– Он удивился, услышав свои стихи из ваших уст? – спрашиваю.
– Да. Но я могла прочитать не только его стихи. Я ведь вообще знаю массу стихов, больше, чем он сам знал тогда наизусть. В Париже встретить девушку, которая так знала его стихи, ему было, конечно, удивительно[72].
Мысленно останавливаю задыхающийся голос Татьяны Яковлевой, осознавая значимость узнанного. Поэт встретил в Париже не просто красавицу, к тому же русскую, «вровень с ним ростом» (на чем особенно настаивали некоторые критики), но, что было существеннее для поэта, он познакомился с девушкой, которая «знала наизусть его стихи». Знала, живя в Париже.
Да, Маяковский и впоследствии не раз отличал эту редкую способность Татьяны. По свидетельству одного из очевидцев, он уверял, что у нее на стихи «абсолютный вкус».
Франсин вспомнит о матери и другое: «В голодном Петербурге она читала солдатам на улице стихи Пушкина, Лермонтова, Есенина, Маяковского и получала за это буханку хлеба». Задумаемся над этим. Стихи кормили Татьяну Яковлеву, знакомили ее с людьми, заставляли влюбляться. Теперь, в Париже, они связали ее с русской интеллигенцией, клубившейся вокруг их дома, свели с Маяковским.