– Эльза ведь была страшно перепугана тем, что именно она нас познакомила. Конечно, когда она писала письмо, то и предположить не могла, что Маяковский окажется у Бриков и так серьезно все воспримет. Именно поэтому, естественно, Эльза поспешила сообщить из Парижа сестре «приятную новость», устраняющую с ее пути соперницу.
– А вы сами впоследствии разве не дали знать Маяковскому о перемене в вашей жизни?
– Мое собственное письмо, как оказалось, пришло к Маяковскому уже на другой день… – Татьяна поднимается навстречу Шмакову и Алексу, в дверях гостиной она договаривает: – Перед смертью Лиля сама написала мне обо всем этом, и не только об этом. А и о том, как она с досады все перебила в своем доме, когда впервые узнала правду о нас, узнала о стихах мне. Я ей ответила на ее письмо, сказав, что абсолютно ее понимаю и оправдываю, и только прошу, чтобы она все мои письма Маяковскому сожгла. Она ответила, что тоже меня понимает и оправдывает. Так что перед ее смертью мы объяснились. И простили друг друга.
Пока мы прощаемся, обе под впечатлением воспоминаний, я думаю о мифах, слухах, недоброжелательстве, посеянных этими самыми сожженными письмами Татьяны. По свидетельству Риты Райт, они были уничтожены Лилей Юрьевной с целью весьма неблаговидной. Да, были сожжены ею лично, но… по просьбе самой Яковлевой – вот та правда, которую я услышала из собственных уст Татьяны Алексеевны.
Через полгода, в ноябре 1988-го, я вновь посетила Либерманов, здесь же, в Варрене. На этот раз мы не касались прошлого. Татьяна едва оправилась от тяжелой болезни, была чрезвычайно подавлена смертью Геннадия Шмакова. Она повторяла, что он «был ей как сын», что «потеря невосполнима». Не стало нашего друга, и многие близкие ему люди, которых я встретила в этот осенний свой приезд в Штаты, остро ощущали потерю.
Несмотря на болезнь, Татьяна, как всегда, была подтянута, безукоризненно, «с иголочки», одета, за столом старалась поддержать беседу об искусстве. Были прочитаны вслух стихи Вознесенского памяти Шмакова, и снова заговорили о Гене, о пустоте, образовавшейся в доме в связи с его кончиной. Тот же крепкий кофе, цветы, запах особых духов, исходивший от волос Татьяны, ее шелкового платка на плечах, но, казалось, живет только оболочка…
– Алекс очень много работает, – чуть задыхаясь, едва слышно говорит она. – Я все время в одиночестве… Но ничего. – Голос пресекается, еле пробиваясь из груди.
Как-то слишком быстро настает момент расставания. По дороге к Франсин, куда меня подвозит Алекс, мы оба молчим. Мне почему-то дико тоскливо, дождь собирается, и мысли о многочисленных потерях наводят уныние.
В тот вечер с Франсин Грей мы говорим о ее матери и об «одиночестве». Надо помочь заполнить пустоту, образовавшуюся после потери Гены.
– Как?
– Да, одиночество, как ты говоришь, или, скорее, уединение, разнолико, – задумываюсь я. – Порой так остро не хватает его. Ведь это одиночеству мы обязаны лучшими творениями духа, ума, даже физического совершенства. Остаться наедине с книгой, с восходом солнца, своими мыслями, листом бумаги, музыкой – разве это не счастье? Мать мне возражала: «Да, это действительно счастье. Но когда ты можешь в любой момент прервать одиночество и встретиться, с кем ты хочешь. А когда это уже невозможно, человека нет или люди избегают тебя, им не нужна чужая старость – это совсем другое». Наверно, она права.
«Когда мы поженились, – говорит Франсин, – мы с Кливом жили на ферме, у нас были лошади, куры, много животных. Клив на двенадцать лет старше, и у нас началась жизнь, по которой я так скучала. Это было прекрасное одиночество. Одиночество семьи. Отдельность ее от людей. Мы все делали вместе, все вчетвером с детьми. Я работала за столом только в свободное от фермы время. Ты помнишь, как это у Вирджинии Вулф? Кстати, это полное невежество, что у вас ее не читают, это замечательная писательница. (Читают. В «Новом мире» уже опубликован ее роман «На маяк». – З. Б.) Так вот, она говорила, что «работа женщины – на украденное время», имея в виду – как основную – домашнюю работу и воспитание детей. Однако я знаю писательницу, которая известна во всем мире, но когда я ухожу от нее, то думаю, что она заплатила за это одиночеством. И предпочитаю свою жизнь. Я думаю, настанет время, когда женщины сумеют совмещать все свои роли – матери, жены и творческого человека, настанет век, когда женщины смогут полностью осуществляться, не зарывать в землю свои таланты.
– Ты убеждена, что настанет?
– Не знаю. Мир сейчас стал гораздо более хрупким. Раньше он был бетонированный, теперь он как хрустальная ваза. И этот СПИД, когда страдают совсем безвинные! Оказалось, что в ФРГ у детей был привнесен СПИД даже не родителями, а шприцем с прикормом.
– Да, у нас тоже открылись случаи СПИДа у детей, – заражаюсь я настроением Франсин Грей. – Эти случаи обошли все газеты мира, дети из Элисты, в Калмыкии, стали первыми жертвами. Раньше были правила жизни, незыблемые истины, которые мы исповедовали. Плодоносящая земля, миролюбие женщины, «кладовая витаминов» – овощной рынок. Сейчас все это размыто, нет никаких правил. Пестициды, нитраты, искалеченные уже в чреве матери дети. Обрушивается Чернобыль, и в одно мгновение ломается судьба сотен тысяч. Мои современницы там долгие годы будут шарахаться от травы, деревьев с опадающими радиоактивными листьями, бояться есть непроверенное мясо и пить молоко, выплеснуть себе на голову дождевую воду, когда моешь волосы. Ведь тому, что случилось в Чернобыле, нет аналога. Еще вчера все было иначе – люди шли из института, с работы, говорили по телефону, кому-то обещали помощь, строили планы, назначали встречу, и все-все это рухнуло для них навсегда. Не от стихийного бедствия или вражды друг к другу, а от преступной халатности, равнодушия и беспечности людей, которые не предотвратили бедствия. Странный парадокс конца нашего века – с одной стороны, мир становится свободнее, интереснее, комфортнее, люди постигают милосердие к глухим, немым, искалеченным; общество задумалось о среде обитания, и в то же самое время планета превращается в мертвую пустыню, приближается к экологическому краху, все более разжигается национальная несовместимость, перегрузки и стрессы толкают людей к наркомании, насилию. Сегодня человечество подобно двум встречным потокам – стремящимся и к созиданию, и к самоистреблению, болезни века усиливают одиночество людей.
«У меня никогда не было своего племени, к которому бы присоединялись новые эмигранты, – пишет в связи со своим пониманием родины Франсин (хотя “американский паспорт был с 1951 года”), – племени из земляков, которые бы жили в Америке. И поэтому одиночество как человека и поиски своего племени, к которому я могла бы присоединиться, – это одна из очень важных тем в моей прозе. У меня всегда было чувство, что я без корней и что я изолирована от чего-то. Так что если воспринимать Америку как нацию, то я, конечно, американская писательница… Но я не так “перемешена”, как другие эмигранты, я все равно одиночка, и у меня много корней в разных культурах».
Всегда возвращаясь к себе, прислушиваясь к стуку собственного сердца, Франсин Грей вела нескончаемые счеты с прошлым, цитируя и художественно преображая собственную жизнь, что привнесло в ее творения очень личную окраску. И неважно, пишет ли она о светском круге создателей моды или о русских женщинах. Охотно путешествуя, встречая все новых людей и идя навстречу новым обстоятельствам и идеям, она всегда оставалась верна родине своего дома. Тому миру, который питает ее своими соками, где она может углубиться в самое себя – себя, которая и есть главная тема ее книг.
Четыре женщины, четыре яркие индивидуальности, победившие нелегкие обстоятельства прошлого. Каждая из европейского детства перенеслась в американскую действительность, каждая прошла по своей параболе и стала известной. Ольга Андреева-Карлейль, Диана фон Фюрстенберг, Татьяна Яковлева, Франсин дю Плесси Грей. Все они преуспели в Штатах, каждая по-своему, они сохранили в Америке черты европейского мироощущения. Есть что-то неуловимо сходное в их поведении, складе характера, ощущении жизни, хотя они предельно несхожи. Поэтому понятие «европейки» для меня чисто условно, почти как литературный прием. Ведь каждая из моих героинь, приехав в Штаты из другой страны, естественно, в каком-то смысле сохраняет черты своей принадлежности детству, языку или культурным корням, хотя нигде в мире, как свидетельствует большинство эмигрантов, люди не ощущают себя столь «идентичными» со многими другими, как в США.
Удалось ли мне понять, как повлияла прививка американской цивилизации и культуры на юные европейские деревца, – не знаю. Мне просто хотелось рассказать об этих четырех женщинах, которые сумели достичь столь многого благодаря самим себе и стать частицей мозаики современной американской жизни.
Нэнси
Впоследствии она скажет, что дни пребывания в Москве и особенно в Переделкине были счастливыми днями ее жизни. Для Нэнси Рейган, сопровождавшей президента США в его единственной (к тому времени) поездке в нашу страну в 1988 году (завершившейся столь успешно), многие представления, созданные стереотипами прежнего восприятия нашей страны, были опрокинуты. Привыкшие к кинохронике американцев (как бы в противовес оптимизму картин, создаваемых советскими коллегами), вырывавших из повседневной жизни России хмурые лица вождей во время военных парадов, унифицированно-серую одежду чиновников на официальных встречах, их безучастное «единомыслие» при голосовании, окаменелость женщин в длинных очередях перед открытием магазинов, а потом ожесточенные споры с раздраженно-остервенелыми лицами, когда товары кончаются, и уж, конечно, – бесконечные свалки мусора, – после всего этого Рейганы были ошеломлены бьющей через край активностью людей на московских улицах и площадях, редким дружелюбием по отношению к ним лично. Они подпали под то необъяснимое обая