[18], по словам Эрнста Неизвестного, у себя дома охотно демонстрировал запрещенные книги, у него была редкая коллекция поэзии Серебряного века и уникальное собрание картин неофициальных художников, которых с его подачи нещадно преследовали.
По собственной инициативе Храпченко, похоже, никого не преследовал, но удержали его на столь высокой чиновничей должности повиновение, исполнение самых кровавых приказов. Согласие Леонова дать в журнал хоть какой-нибудь материал было для редакции успехом знаковым. Классик печатался редко, свои романы и пьесы отдавал в «Новый мир», в другие журналы как исключение. «Откомандировав» меня к Леонову, Храпченко напутствовал: «Не отпускай его, работай до тех пор, пока все не будет готово». С тем я и должна была отправиться к Леонову. И надо же такому случиться, что на следующий день я тяжело заболеваю. Температура зашкаливает за сорок – Храпченко мне этого не простит, последний шанс утвердиться в журнале потерян.
Накачавшись лекарствами, почти теряя сознание, я пыталась в течение нескольких дней «разговорить» классика, наводила его на темы, которые мне казались значительными для него, сенсационными для журнала. Я ни о чем не пожалела – Леонов оказался исключительно интересным собеседником. Его мысль, петляя по странным извивам памяти, порой заезжала так глубоко, что делала экспромты его размышлений абсолютно новыми и совершенно необычными. Как могла, я старалась будоражить его воображение, провоцировать его на размышления и комментарии к некоторым ситуациям из его книг и моментов биографии.
Публикация леоновского эссе, названного «Труд и талант»[19], стала бесспорным успехом журнала, оно была включено в программы многих ВУЗов, обсуждалось на десятках семинаров и конференций. Что касается меня, я увидела журнал много позже. После сдачи материала я всерьез свалилась с язвой двенадцатиперстной кишки. Месяц больницы, долечивание (реабилитация) в одном из желудочных санаториев Подмосковья, паника вокруг моей болезни родителей вышибли начисто мысли о делах журнала. Уже дома, после больницы, из письма Храпченко я с изумлением узнала, что гонорар, выписанный Леонову (естественно, для него по самой высшей шкале, как платят ему за лист прозы), он принять отказался. «Деньги по праву принадлежат Зое, – якобы сказал он, – появление этого материала полностью ее заслуга». В письме ко мне Храпченко выражал радость по поводу того, что сейчас, в этот тяжелый для меня период, он может стать посредником в таком добром жесте Леонида Максимовича.
Я была тронута сентиментальным жестом хмурого Леонова, но шефа «разочаровала». Я отказалась принять щедрый дар. За что? Я выполняла поручение редакции, получала за работу зарплату, а мысли, изложенные в статье, полностью принадлежат Леонову. И тут редакция стала добывать путевку в профильный санаторий (что было крайне непросто), сказав, что мне полагалось бесплатное лечение. Мое возвращение в журнале решили озорно отметить. На вечеринке, после подпития, ответсекретарь (взяв с меня все мыслимые клятвы молчать) проговорился, что путевка в санаторий не была бесплатной, она стоила дорого. Ввиду категорического требования Леонова перечислить гонорар мне, редколлегия приняла решение оплатить этими деньгами мое лечение в санатории. Они были уверены, что я об этом никогда не узнаю.
И вот, через столько лет, приглашенная на обед, я иду по знакомой дорожке на дачу Леонова. Уже нет в живых его жены Татьяны Михайловны, в доме хозяйничает Алена (военная пьеса писателя была названа ее именем[20]). В саду аккуратными холмиками торчат знаменитые, сильно разросшиеся кактусы. Деревянный сруб дома в Переделкино, где так много отделано его руками – он любил строгать, выпиливать из досок, работать на станке, – сохраняет прежние очертания. Леонов выглядит необычно моложавым, хотя густая седина перекрасила в серый его пышную шевелюру. Как и его дом, писатель крепко стоит на ногах, в его кабинете, в котором он проводит большую часть времени, ни пылинки, полки набиты книгами. Философия, история, его собственные издания на всех языках, стоят и некоторые сочинения коллег, по большей части с дарственными надписями, среди которых маячит и моя монография.
В столовой тем временем уже накрыли стол, уставив его блюдами домашнего приготовления, запах квашеной капусты, маринованных грибочков, соленых огурчиков и помидоров наполняет комнату. К здоровой еде и приготовлению блюд в этом доме относятся серьезно.
Леонид Максимович сразу же, с порога расспрашивает меня о визите к Ванге. Он необычно возбужден, требует подробностей о встрече, о моем впечатлении от всего происшедшего. К концу обеда, почти шепотом, когда мы остаемся вдвоем в его комнате, по привычке оглядываясь, он расскажет мне о шоке, который испытал после общения с ясновидящей. Кажется, Леонову необходимо выговориться. История, которую поведал мне писатель, так же невероятна, как существование феномена самой Ванги. Оценивать ее нормальной логикой не имеет смысла. Я перескажу то, что услышала от 65-летнего писателя, который уверял меня, что никогда уже не сможет отделаться от сказанного Вангой, от воспоминаний о происшедшем – «Мне не хватит жизни, чтобы объяснить то, что узнал от нее».
– Представьте себе совершенно чужую женщину, – говорит он, покрываясь красными пятнами, – никогда не бывавшую не только в моем родном селе, но даже в России, которая открывает мне причину моего рождения и смысла имени? Как это понять, пережить?! Если б она не поведала мне о семейной тайне, что ж, я бы никогда не узнал правды? – Леонов пытается взять себя в руки. – Оказалось, что у меня брат был, а я о нем никогда не слышал. Представляете? Когда она упомянула о брате, я возразил, испытывая страшную неловкость, что брата у меня никогда не было. Но Ванга настаивала: «Был мальчик, но умер, не дожив до года. Звали его Леонид». Когда я вернулся из Болгарии, немедленно отправился в родное село. Почти сразу там, где меня крестили, нашлись старые реестры с записями рожденных в том году. Здесь я обнаруживаю, что у моих родителей были зарегистрированы два ребенка, один за другим. И все сказанное Вангой подтверждается. Можно ли себе представить такое? Оказалось, мать потеряла первенца и была в полном отчаянии, близком к самоубийству. Тогда отец решил возможно быстрее обзавестись другим ребенком, и вскоре мать забеременела. Бог услышал его молитвы – родился мальчик. По настоянию отца, он был назван тем же именем, что и умерший. Отец надеялся, что подмена одного ребенка другим на таком коротком отрезке времени поможет матери утешиться. Так и случилось, – Леонид Максимович залпом выпивает сок, – конечно же, я был в шоке. Так хотелось вернуться – ведь она сама вспомнила меня, передав привет, поговорить с Вангой. Теперь понимаете почему я с таким нетерпением ждал нашей встречи?
Я киваю, не нарушая его состояния. Мы молчим.
– Но я еще не все рассказал. – Леонов все больше волнуется. – В конце нашей встречи произошло еще более невероятное. Послушайте! У меня лежала рукопись новой пьесы. Я боялся ее отдавать куда бы то ни было, вы знаете, как я пострадал от своих драм. Рукопись моя была глубоко спрятана в доме, я не читал ее никому. Ни одной страницы. У меня хлыстом отпечаталась эта «политическая и идеологическая диверсия» в Постановлениях ЦК. Обе пьесы – «Метелица» и «Волк» – были не только запрещены к публикации, но и сняты с репертуара всех театров. Можно ли представить, что Ванга узнала о существовании этой рукописи? И, что совсем уже неправдоподобно, вдруг назвала мне имена некоторых героев? Можно ли допустить это?
Леонов снова начинает нервничать, и мне становится не по себе. Мы пили настоянную на травах водочку, закусывали разносолами. Но я уже не чувствовала вкуса так любовно приготовленных домашними продуктов. Я спрашивала себя, мог ли Леонов меня мистифицировать, знав о моем визите к Ванге? Обманывался ли сам? Или нечто подобное происходило, когда она приехала к нему в гостиницу?
Мне запомнился Леонид Максимович у открытой калитки, машущий вслед рукой. Положительно он выглядел на 45, не больше. Густоволосый, коренастый, в лице энергия нерастраченного поиска. И все же… И все же было в его фигуре нечто настороженное, как в теле оленя, готового при первой опасности скрыться.
Раза два после этого я видела Леонова в переделкинском лесу. Он бродил с палкой, приподнимая ветви кустов, разрывая мох. Как случилось, что он так сразу сдал? Болезнь, травмы? Передо мной был глубокий старик. Лицевой паралич сделал неподвижно сдвинутой одну щеку, слова он произносил невнятно, сливая окончания фраз и гласных. Знала от его близких, что он даже стеснялся переспрашивать заданный ему вопрос, чтобы не обнаружили убывание слуха. Оберегая его уединение, я редко останавливалась возле него – две, три вежливые фразы. Автор «Русского леса», слывший в людской молве писателем, значительно больше любившим флору, чем homo sapiens, проводил свои последние месяцы среди зеленых друзей – великого леса, который лечил его от людского сообщества и вражды.
Ванга умерла в 1996 году. Сегодня о ней вышло множество воспоминаний, газеты и журналы до сих пор тиражируют мифы о необыкновенном таланте ясновидящей. Ее феномен не могли разгадать ни великие ученые американской академии, ни разведка, ни пациенты. Одну из книг о ней я только что прочитала. Это книга Юлии Ким. Она показалась мне наиболее достоверной и человечной.
Знали ли в Болгарии, что феномен Вольфа Мессинга – современника Ванги – во много раз превосходил ее ясновидение? Быть может, вырасти Ванга в состоятельной семье, получи она образование и знай языки – кто определит, какой мощи достигли бы лучи ее провидения. Вспоминаю, как она тогда в Петриче вдруг прервала рассказ обо мне: «Вчера я помогла молодой китайской семье, они бежали из Пекина во время компании против хунвейбинов. Родителей выслали, дети не знали, куда именно. Они потеряли друг друга. Ну вот я и помогла молодым китайцам найти родителей». Невероятно, но Ванга точно указала место их проживания… за много миль от Пекина! И если бы это было неправдой, связь между родными не возобновилась бы. Увы, Ванга не оставила учеников или последователей. Не обнаружились они и у Мессинга.