Вот что делает его профессионалом в век дилетантов. Поглядите на другие работы, представленные на той же выставке: портреты, пейзажи с каменоломней, рисунки, – и вы увидите, что значит профессионализм. Де Франсиа сумел вышколить себя. Он все может: рисовать, управляться с кистью, выстроить крепкую композицию, написать картину, которая не «развалится» на куски… Он умеет делать то, что в былые времена делал отменно вышколенный подмастерье после десяти лет прилежного ученичества. Скажете, ничего особенного? Позвольте вам напомнить, что мы живем во времена, когда художников всячески поощряют свои недостатки почитать достоинством и когда системы обучения «мастер – ученик» попросту не существует, поэтому для самостоятельного овладения мастерством требуется незаурядный ум и преданность делу (учителями де Франсиа являются Рубенс, Халс, Делакруа, Курбе, Пикассо, Леже), а также вера в непреходящую ценность живописи.
Творчеству де Франсиа свойственно еще одно редкое качество, идущее от ума: у художника всегда открыты глаза на то, что творится в мире. Все его картины связаны с реальными событиями. Бомбардировка Сакиета. Люди, работающие под палящим солнцем. А вот индийский художник приезжает в Лондон со своей женой. Африканская девушка сидит задумавшись, за спиной у нее – репродукция «Герники». Сюжеты всех этих картин, разумеется, можно назвать событиями. Между тем картины де Франсиа продувает ветер, пусть не столь свирепый, как взрывная волна на картине с бомбардировкой Сакиета, но не менее явный; этот ветер несет с собой обещание времени, расстояния, новостей.
На портретах (один из них галерее Тейт следовало бы купить, если ее экспертов интересует что-нибудь, кроме светской болтовни за коктейлем с вишенкой) это ощущение событийности явлено и в быстрых, как у Франса Халса, мазках кисти, и в красках, перескакивающих с одного участка холста на другой, как свет на море, но прежде всего в силе и ясности, с которой увидены и изображены лица, – кажется, художник изучал их, как лица вестников. Это не «психологические портреты» в привычном смысле слова: мужчины и женщины несут на лицах характерное для наших дней, современное выражение, как некоторые «носят» на лице улыбку. В пейзажах с каменоломней чувство событийности присутствует наиболее отчетливо. Полуденный свет падает на глыбы белого камня, и кажется, что свет заново раскалывает, формирует камень вдоль краев, образовавшихся, когда каменотесы откалывали глыбы от скалы. Таким образом, человеческий труд преобразует в событие сам солнечный свет.
Творчество де Франсиа по большей части беспокойно само и беспокоит зрителя. Там всегда шум и гам. Тишины не бывает, и в этом де Франсиа кардинально отличается от классического художника. Романтик? Нет, ведь он целиком принадлежит середине XX столетия, а романтизму там не место. Для него первичны не его собственные эмоции, а новый мир, появлению которого он по мере сил помогает своей живописью.
Питер, кажется, не очень вписался в панораму современного искусства? Почему?
Мой ответ такой: потому что оказался слишком масштабен. Он был воплощением широты, и в этом его своеобразие, непохожесть на всех. Он и физически был крупный, широкий в плечах, но то, о чем я говорю, выходит далеко за пределы физических характеристик.
Подумайте о том, как он рисует, сколько энергии, скорости в его линиях – в них всегда есть размах, масштабность, даже если рисунок совсем небольшой. Питер – противоположность мастеру натюрморта, он мастер широких горизонтов. Даже когда де Франсиа рассматривает стул или ногу, его изучающий взгляд остается панорамным. Он не бежит от пространства в укрытие. У него видение рулевого, ведущего яхту в открытом море. В одиночку.
Если же поискать Питеру пару для сравнения, то это будет Амброджо Лоренцетти, автор фресок сиенской Ратуши, изображающих аллегории доброго и злого правления. Художников разделяет шесть веков, их живописный язык и образный строй совершенно различны, но есть нечто общее – широта. Оба изображают людей под огромным куполом неба, который представляет собой отчасти небесную твердь, а отчасти – Историю. Огромный купол неба.
Нечто подобное можно сказать и о взглядах Питера, о беспокоивших его проблемах непрекращающейся борьбы в сегодняшнем мире и о роли искусства в этой борьбе. Он явился и заговорил как вестник, прибывший издалека – каждый раз с передовой линии фронта. И потому в его обществе было неспокойно, тревожно, интересно, познавательно, весело – часто очень весело. Он никогда не страдал местечковостью.
Питер де Франсиа – художник горизонта.
52. Фрэнсис Ньютон Суза(1924–2002)
Одним из наиболее важных культурных сдвигов в XX веке может стать появление нового гуманистического азиатского искусства. Но возможно, это время запомнится прямо противоположным? Может быть, неотложные практические задачи, которые предстоит решать Азии в первые полвека своей независимости, помешают нормальному развитию искусства? Чем будет обязано новое азиатское искусство, когда оно окончательно сформируется, собственным национальным традициям, а чем – европейским? На такие вопросы могут попытаться ответить только те, кто пожил в Азии. И именно по этой причине выставка картин индийского художника Сузы в «Галерее один» на Личфилд-стрит кажется столь интересной и в то же время озадачивающей. Здесь анализ отступает перед интуицией. Если вам нравятся эти картины, просто наслаждайтесь. И то, чем мы наслаждаемся, может совпадать с намерениями художника, а может и расходиться с ними.
Суза, сравнительно молодой художник, ныне живущий в Лондоне, родился в штате Гоа, в бывшей Португальской Индии. Он получил католическое воспитание, но сейчас едва ли придерживается ортодоксальной веры. В Бомбее он пользуется известностью одновременно и как художник, и как писатель. Что в его картинах идет от западного влияния, а что – от символики иератических храмовых росписей его родной страны, сказать трудно. Не вызывает сомнений, что он хорошо продумывает композиции своих картин и отлично владеет рисунком. Он пишет пейзажи, обнаженную натуру и фигуры, напоминающие жрецов. Цвета – темные и насыщенные, формы обычно обведены четкими контурами.
Мне трудно оценить творчество Сузы путем сравнения его с кем-то из всем известных художников. Он соединяет несколько традиций, но не служит ни одной из них, и потому его работы лишены грации и вынуждены компенсировать недостаток уверенности в себе несколько неуклюжей, но самобытной выразительностью. В то же время мне кажется, что в его работах проявляется сила воображения, способная тронуть зрителя. Можно, разумеется, обойти сложности с определением содержательной стороны этих работ, ограничившись указанием на их общую формальную привлекательность. Усиливая внешнюю выразительность своих картин, Суза использует линии почти как в гравюре или граффити; узор его полотен близок к эффекту, который производит темный глазет: он делает фигуры плотными, сглаживая поверхностный слой краски и все ее оттенки, пока не получится нечто напоминающее гладкую, сильно упрощенную бронзовую статую; периодически он вводит едкие цвета, стремительные, как язычки пламени; он подчеркивает тяжесть тела – живот тянет тело к земле. Все это работает на общее впечатление от его картин.
Но что означают стрелы, немилосердно вонзающиеся в горло его героев? Что случилось с женским полом – торжествующим и первобытно-диким? Как понять византийского вида города и кубистическое разложение предметов? Не зная ничего о значении этих явлений, мы можем реагировать только интуитивно. Или же любые попытки интерпретаций здесь в принципе неуместны? Что, если 21 странная картина говорит только о том, что автор безнадежно запутался и мечется туда-сюда, сам не зная зачем? А немногие понятные черты – всего лишь осколки разбитой, до конца вычерпанной традиции? Не знаю. Но лично меня эта выставка притягивает и очаровывает. Пытаясь определить, что именно меня трогает, я отмечаю постоянные переходы, когда иератическое уступает банальному и наоборот. Бородатый человек на фоне пейзажа – одновременно и верховный жрец, и нищий бродяга. Обнаженная – несомненно, алчная и властная богиня и в то же время обычная торговка на фруктовом рынке. Супружеская пара – это Авраам и Сара и в то же время бомбейские лавочники. В общем, самая близкая параллель творчеству Сузы – Ветхий Завет. Когда от крика могут пасть крепостные стены.
53. Ивонн Барлоу(1924–2017)
Перевязать рану – to dress a wound.[130] Медицинский термин с понятным значением. Но что-то в нем – возможно, глагол «dress» – вызывает ассоциацию с театром и театральным представлением. Наряжаться в костюмы героев. Костюмная репетиция. Театр начинается с потребности извлечь смысл из тайны, боли и жажды жизни. С этой целью он предлагает катарсис и тем, кто участвует в спектакле, и тем, кто его смотрит. А изначальное значение катарсиса – очищение – часть обычной практики обработки (перевязки) раны.
Эти мысли приходят на ум, когда смотришь на работы Ивонн Барлоу. Ее картины, создававшиеся на протяжении шестидесяти лет, никогда не повторяются, но остаются замечательно последовательными в своем подходе к действительности. Это подход, оставаясь по сути очень живописным, немного отдает театральностью. Случаи, которые художник берет из жизни или из собственной фантазии, а затем фиксирует, – все эти случаи на картинах предстают как сцены из спектакля.
Сцены разыгрываются спокойно, словно мелодии, которые льются из-под уверенных пальцев музыканта, никогда не впадая в мелодраматизм. В ранней юности Ивонн выбирала, кем стать: художницей или пианисткой, и выбрала живопись. Но ее чувство композиции скорее музыкальное, чем геометрическое. Шопеновское. Ее композиции озабочены не вневременным (как у Брака или Пьеро делла Франческа), а непосредственно происходящим на полотне, что подразумевает определенную продолжительность звучания и музыкальный размер. Этот музыкальный смысл композиции захватывает в