Я пишу тебе, потому что двое друзей (один в Порто и один в Роттердаме) хотят пригласить нас с тобой в подвал автомобильного музея „Бойманс“ и в другие погреба (где, надеюсь, побольше алкоголя) в старом городе Порто.
Они также что-то несли о пейзаже, но я не понял. Пейзаж! Думаю, это насчет поездки на машине, чтобы поглазеть по сторонам…
Вы меня простите, сэр, тут один клиент пришел. Классная тачка! „Триумф Спитфайр“!»
Слышу, как смех Хуана разносится по мастерской – он там один со своими безмолвными фигурами.
Вечер пятницы
Иногда мне кажется, что многие величайшие стихотворения XX века – написанные как женщинами, так и мужчинами – в то же время и самые братские во всей поэзии. Если это так, то политические лозунги тут ни при чем. Это относится и к аполитичному Рильке, и к реакционеру Борхесу, и к Хикмету, всю жизнь бывшему коммунистом. Наш век был веком беспрецедентных массовых убийств, хотя будущее, о котором он мечтал (а иногда и боролся за него), предполагало братство. Очень немногие столетия до него выдвигали такую идею.
Эти люди, Дино,
с клочьями света в руках,
куда они все идут
в кромешной тьме, Дино?
Ты и я тоже:
мы с ними, Дино.
Мы тоже, Дино,
увидели проблеск синего неба.
Суббота
Возможно, Назым, я не вижу тебя и на этот раз. Хотя готов поклясться, что вижу. Ты сидишь на веранде через стол от меня. Ты не замечал, что форма головы часто говорит о способе мышления внутри ее?
Есть головы, которые неустанно заняты подсчетами. А другие явно придерживаются старых идей. Многие головы в эти дни выдают непонимание потери. Твоя голова – ее размер и пронзительные голубые глаза с прищуром – это множество миров, один в другом, под разными небесами, и всем им есть место в твоей голове; они там все уживаются – в тесноте, да не в обиде.
Хочу рассказать тебе о нынешнем времени. Бо́льшая часть процессов, происходящих в истории, которые ты наблюдал или в которые верил, оказались иллюзией. Социализм – такой, каким ты его воображал, – никто нигде не строит. Корпоративный капитализм продолжает беспрепятственно шагать вперед – хотя против него протестуют все больше, – и башни-близнецы Всемирного торгового центра были взорваны. Перенаселенный мир беднеет с каждым годом. И где теперь проблеск синего неба, который ты видел вместе с Дино?
Да, отвечаешь ты, надежды уничтожены, но разве это что-то меняет? Справедливость – все еще молитва из одного слова, как поет Зигги Марли в твоем «сейчас». В целом же история полна надежд: сначала в них крепко верят, потом их теряют, но потом обретают вновь. И с новыми надеждами возникают и новые теории. Но для живущих в тесноте, для тех, у кого не осталось ничего, кроме – иногда – смелости и любви, надежда играет другую роль. Для них надежда – это то, что нужно держать, зажав зубами. Не забывай об этом. Будь реалистом. С надеждой в зубах приходит сила продолжать, даже если усталость никогда не отступает. Приходит сила не кричать, когда не надо, и не выть, когда не следует. Человек с надеждой в зубах – брат или сестра – внушает уважение. Те, у кого нет надежды, обречены на одиночество. Лучшее, что они могут предложить, – это жалость. А какова эта зажатая в зубах надежда (насколько она нова), не имеет значения, когда речь идет о необходимости пережить ночь и вообразить новый день. У тебя есть кофе?
Я сварю.
Я ухожу с веранды. Когда я возвращаюсь из кухни с двумя чашками – а кофе сварен по-турецки, – тебя уже нет. На столе, рядом с тем местом, где прилеплен рулон скотча, лежит книга, раскрытая на стихотворении, написанном тобой в 1962 году:
В тени платана я бы лежал,
Если бы был книгой,
Я бы читал без скуки бессонными ночами,
Карандаш мне был бы не нужен между пальцами.
Если бы я был дверью,
Я бы открывался добру и затворялся перед злом.
Если бы я был окном, широко открытым окном без занавесок,
Я впустил бы город к себе в комнату.
Если бы я был словом,
Я бы позвал красоту, правду и истину.
Если бы я был словом,
Я бы нежно сказал о своей любви.
66. Ростя Куновски(р. 1954)
У меня есть друг, его зовут Ростя Куновски. Он чех по происхождению, живет в Париже, он живописец. Я знаком с ним и слежу за его творчеством уже 25 лет. И его мировидение, и его художественные приемы оригинальны и постоянны. Изредка кто-то покупает у него картины, но в общем его творчество никогда никем не обсуждалось и не продвигалось. Оно выживает инкогнито.
Журналисты, случается, называют меня одним из самых влиятельных критиков, пишущих о визуальных искусствах. Однако я до сих пор не сумел оказать никакого влияния ни на одного хозяина галереи или куратора выставки, чтобы как-то помочь Росте. Для тех, кто инвестирует и продвигает, мой голос ничего не значит. Так тому и быть.
Здесь я хочу рассказать о воображаемой выставке его недавних работ (действительно существующих). Можете сами выбрать город. Выставка открылась в эту среду. Я пригласил на открытие Тома Уэйтса. Он пришел и спел «Все говорят наперебой». Бен Джафф играл на тромбоне, было несколько гитар. Они играли на фоне большой картины – три на два метра. Без рамы.
Найди себе работу, копи бабки, слушай, что говорит жена,
Все знают: когда зарядит дождь, зонт будет стоить до хрена,
И все новости – хреновости, но где нам взять неплохих?
Ростя назвал свою последнюю серию картин «Fenêtres Lettres».[136] «Lettres» здесь переводится не как «письма», а как «буквы алфавита». Буквы не складываются в слова, а, скорее, представляют собой трафаретные акронимы понятий, чье подлинное значение ускользает от нас или забыто.
Все говорят наперебой,
Что ж, трудное время кой для кого,
А для кого-то совсем ничего,
Кто-то наварится, когда на улицах кровь.
Слово «окна» – «fenêtres» – отсылает к последним картинам Рости, где изображены квадратные дыры, проделанные в стенах многих, очень многих домов, стоящих вплотную друг к другу на пустоши. Мы представляем себе тысячи людей, которые проживают здесь законно или незаконно, но мы их не видим. Энергичные краски, однако, позволяют почувствовать биение их жизни.
Все говорят наперебой.
Ощущение беспорядочной тесноты, скученности вызывает ассоциации со свалкой, но цветовые сочетания – как у цветов в старательно подобранном букете.
Возможно, многие из этих жилищ с пустыми окнами – только оболочки, но руины это или стройка? Или то и другое поочередно?
Буквы-акронимы на картинах размером с дома. Многие перевернуты вверх ногами. Некоторые отражаются зеркально. Другие читаются по вертикали: царит полный беспорядок.
Эти образы, при всей их неожиданности, рифмуются с чем-то таким, что мы уже видели. Они играют со стереотипом бесчисленных медиакартинок, сопровождающих репортажи о несчастном случае – всегда кровавом, – который имел место накануне на окраине какого-нибудь отдаленного города, где мы никогда не бывали.
Мы видим фавелу, пригород, лагерь, где человеческая жизнь ничего не стоила и где теперь на нас смотрят безликие фасады, бордюры, пустые парковки – единственный наглядный памятник случившемуся.
Картины наводят на подобные мысли, но если в медийных образах доминирует заброшенность, безнадежность и дистанцированность, то образы Куновски, напротив, приближены к нам, это живые крупные планы. Близкими и крупными их делает ритм, такой же назойливый, как у рэпа. Четыре картины были проданы в первый же день воображаемой выставки. Это полотна, говорящие о времени, в котором мы живем. Лет двадцать назад начались изменения в языке, и теперь мы совсем по-другому видим мир. Раньше слова, предназначенные для описания или наименования идей и вещей, содержали обещание преемственности и, следовательно, какого-то выживания; имелись своего рода товарищеские отношения между словами и социально-физическим миром. Разумеется, не обходилось без лжи, и преувеличения, и иллюзий. Но между словами и тем, что они обозначали, ощущалось родство, у означающего и означаемого была общая, старая, сложная, но непрерывная семейная история.
Затем началась глобализация и диктатура финансового спекулятивного капитализма. И слова, используемые штурманами так называемых рыночных сил, специалистами по коммуникации и аннексированными СМИ, а также впавшими в гипноз политиками в разных странах с их непонятно кому адресованными глобалистскими пророчествами, – эти слова не имеют никакого отношения к реальному жизненному опыту. Представьте себе историю или рассказ, составленный только из того, что записывают камеры видеонаблюдения, бессмысленный отчет о человеческом существовании, – это то, на что похож язык, который теперь господствует над нами. И буквы алфавита Куновски – комментарии к этому бессмысленному языку. По контрасту с абсурдными буквами его окна дружелюбны, с ними запросто можно разговориться, как с каким-нибудь прохожим на улице. Они наблюдают и говорят друг другу о том, что видят. В конце церемонии открытия я попросил Тома Уэйтса спеть «Скажи мне». Дон Хармс играл на скрипке.
Скажи мне, чтобы я знал, почему птица вьет гнездо так высоко, почему ребенка прижимают к себе, когда он плачет: чтоб река его не утопила, и хайвей не забрал его, и пепел не покрыл его, и солнце не ослепило его, и ветер не сдувал его.
Проза в наши дни не может отразить то, как мы живем; песни могут.
Посмотрите на «Fenêtres Lettres» еще раз, прежде чем выставка закроется. При взгляде на эти картины иногда может от удивления открыться и долго не закрываться рот. Как получается, что вид мученичества, или смерти, или кровавой битвы может оказаться поводом для создания красоты? Как получается, что эти картины, вроде бы написанные о заброшенности, обещают цветы?