67. Жауме Пленса(р. 1955)
Скульптура – по крайней мере, моя скульптура – близка к отпечаткам ног, но скорее к окаменевшим, чем к недавно оставленным человеком.
Вопрос о том, вытеснят ли живые мертвых, не ставится вообще. Там, где плотность живого населения велика, мертвые уступают. И наоборот – в мире есть другие территории, малонаселенные, где собираются мертвые.
Такие территории часто засушливы или бедны и по этой причине не могут обеспечить живущих всем необходимым. Пустыня или заполярные регионы – самые очевидные примеры таких мест. Наверное, больше всего о мертвых знают бедуины и эскимосы.
Во многих бедных регионах живут кочевники. Природные условия побуждают и даже заставляют их вести кочевой образ жизни. Более того, любой охотник или пастух скажет вам: есть такие места, где тропинки сами спешат выйти тебе навстречу. Ты не пересекаешь местность, будто ты железнодорожное полотно, а следуешь ее собственным тропинкам – или же они преследуют тебя. И это еще один вид «кочевья». Территория не кончается. На ней встречаются препятствия, но нет непреодолимых преград.
Западная часть Северо-Шотландского нагорья – именно такая территория. Здесь все имеет непостоянный характер, потому что тут негде задержаться. Фермерские постройки припадают к земле, как звери, которые прячутся на ночь. Здесь у всего есть временное пристанище, но нет постоянных сообществ. Все в движении: лиственницы, папоротники, шотландские сосны, вереск, можжевельник, заросли малорослого кустарника. И еще вглубь территории движется вода: реки, текущие в море, море, с приливами поднимающееся в узких заливах. А над землей и водой бушуют ветры, и сильнее всех северо-западный. Иногда с ветром проносятся дикие гуси, и кажется, что своим гоготанием они подсчитывают, по правилам неведомой нам алгебры, все те движения, которыми полна эта земля.
В этих движениях уважения к границам не больше, чем у некогда живших здесь и вечно враждовавших кланов; они смешиваются и смешивают все вокруг. Вот почему тут можно ловить сельдь в водах, окруженных поросшими папоротником холмами. Вот почему бывают дни, когда небо кажется одетым плотью и более гостеприимным, чем земля.
Обычно люди не начинают отсчет времени до тех пор, пока не появятся первые поселения. В этих местах между землей и небом как будто проведена береговая линия. И как настоящий берег моря пахнет водорослями, так этот берег пахнет непосчитанным временем.
Когда вы пересекаете Шотландское нагорье в том направлении, куда дует ветер, вы попадаете на Гебридские острова. Одним из первых на пути лежит маленький остров, не больше 10 километров в длину, называемый Гиха. Считается, что это может значить «остров богов».
Проливы вокруг него – предательские и опасные. Пятьсот лет назад у южной оконечности острова жители построили часовню. Она простояла три столетия, а потом обрушилась, превратившись в руины. Но при часовне было кладбище, и на нем по-прежнему хоронили и продолжают хоронить в наши дни.
Под могильными плитами лежат несколько поколений: написаны имена, даты рождения и даты смерти, а также указано место, если смерть случилась не на острове. Единственная причина смерти, которая удостоилась упоминания, – «утонул в море», все остальное не заслуживает внимания.
Фамилия и две даты – последняя с точностью до дня. Вот что фиксируется. О том, что происходило между этими датами, помимо голого факта существования, не сказано ни слова. Даже для самой короткой жизни воображаемый камень с подобной надписью был бы мал, самого крупного уступа карьера не хватило бы для того, чтобы записать всю жизнь годовалого ребенка.
Так почему же только фамилия и две даты? (Соль, дождь, лишайник и ветер стирают глубоко выбитые буквы за пару веков.) Этот вопрос можно задать на любом кладбище, но на Гихе ответ яснее, чем на других. Надписи сделаны не для живых. (Те, кто будет вспоминать мертвых, не нуждаются в напоминании.) Эти надписи как бы дают мертвому имя и адресованы другим мертвым, к кому новопреставленный присоединился.
Надписи на могильных плитах – рекомендательные письма. Высеченные на них буквы и цифры шепчут в уши дождя и подают знаки ветру. И это не поэтизирование, на Гихе это факт – именно то, что происходит.
С Гихи вы смотрите на проливы, на море, на небо над морем или же в противоположном направлении – на поросшие папоротником горы, начинающие свое следующее перемещение на восток. Малонаселенный берег Шотландии имеет здесь форму прохода для рождающегося – матки, ведущей к западному горизонту. И это место рождения прошли мертвецы-кочевники. Теперь они рядом, на кладбище, и с ними можно поговорить.
Только мы не знаем, как следует с ними говорить. Поэтому нам приходится использовать камни с надписями в качестве посредников, наделяющих именами тех, кто нас покинул. Благодаря им мертвым не приходится переименовывать новоприбывших, да и нам спокойнее.
68. Кристина Иглесиас(р. 1956)
Как мне убедить вас сходить на первую в Британии выставку несравненной испанской художницы, занимающейся инсталляциями, – Кристины Иглесиас? Может быть, указать на ее известность и успех в других странах? Но это противоречит скромности того, что она делает. Она – художница не дворцов и офисных центров, а базаров и закоулков.
Ее работы нельзя воспроизвести, поскольку камера не умеет прогуливаться, замедлять шаг, возвращаться, сомневаться или тыкать пальцем в спину. Описывать же их словами – значит представлять их куда более интеллектуальными и пафосными, чем они есть. Кроме того, ее произведения требуют тишины, поскольку каждое из них призывает прислушаться – к убегающему пространству или прибывающему свету. Подобно тому как статуи были однажды водружены на деревянные или каменные постаменты, инсталляции Кристины помещены в невидимые шатры молчания.
Наверное, мне следует начать с того, откуда ее работы явились, а не с их содержания. Они явились из чувства необъяснимого, из разочарования, смятения, потери, равно как и из сопутствующего им удивления. Это не то, что выражают инсталляции, это то, из чего они ищут выход, не впадая, однако, в риторику или сентиментальность. Они берут начало и адресуются к стремлению человека найти выход из бессмысленности. Общий для всех, но в то же время тайный выход.
Мы живем в эпоху, когда бессмысленность стала особенно непроходимой. Это наглядно проявляется в идущей сейчас преступной и абсурдной войне, но мрак сгущался уже давно – лет десять, если не больше. Новый Мировой Порядок корпораций и бомбардировщиков B-52 создает не шоссейные или железные дороги и не взлетные полосы, а глухие стены. Стены, физически разделяющие богатых и бедных, стены дезинформации, изоляторы, полного неведения. Все эти стены, вместе взятые, знаменуют торжество глобальной бессмыслицы.
Иглесиас нельзя назвать дидактичной. Она как бы поет песни без слов, уносящие слушателя в иной мир, скрытый, но знакомый, и тем самым побуждает каждого искать свой путь к смыслу. Ее песни – это пространства, ею создаваемые. Иногда они доносят жалобу. Часто отсылают к страхам. Но в каждой песне скрыт знак, подобный руке, протянутой в солидарном приветствии. И средство, с помощью которого передаются эти знаки, – проникающий свет.
Она придумывает перекрестки и переулки – такие, каких много за глухими стенами, изолирующими бедных. Она разбирает на части картонные коробочки и превращает их в жилища с дверями и коридорами. Затем она фотографирует модель и с помощью шелкографии переносит фотографию на большую медную пластину, так что модель приобретает размеры реального обитаемого пространства. Абсурдные, ненастоящие кварталы, купаясь в медном свете, создают иллюзию человеческого тепла. Это усиливает чувство абсурда и одновременно напоминает хоть о каком-то утешении.
Она создает из сетчатых ажурных сплетений лабиринты, и зрители попадают туда, как птицы. В узоры вплетены буквы, из них составляются почти что осмысленные высказывания – однако в последний момент смысл исчезает. Это язык, который больше не способен объяснить, что важно, а что нет. Однако в прорехах и провалах возникает другой, воображаемый алфавит – безымянного желания. Возможно, желания оказаться внутри. Не невинно, как в материнской утробе, но с опытом, со всем, что ты пережил и выстрадал. Оказаться внутри собственного горизонта, по другую сторону обычных горизонтов.
Иглесиас создает лабиринты из резиновых панелей, на поверхности которых густая растительность рассказывает вечную историю смерти, разложения и размножения. Но в той же самой истории говорится и об эволюции кончиков человеческих пальцев с их бесчисленными нервными окончаниями, чувствительность которых такова, что пальцем можно в точности проследить очертание любого листа или приласкать – и пока длится ласка, ты сумеешь почувствовать, какой дар есть жизнь.
Она удивляется пространствам, сохраняющим память о прошлом. Если бы стены могли говорить… но они не могут. Их воспоминания безмолвны. Возле стены галереи она воздвигает еще одну, слегка по касательной, словно эта вторая стена ждет, когда ее снимут, как корку, с первой. И между двумя стенами – на скрытой поверхности раздела – сгущенная память о саде, переданная с помощью декоративной ткани.
Она делает ковры из рафии, пальмового волокна, но вместо того, чтобы расстелить их на полу, вешает их, переплетая один с другим, под потолком: через плетеное кружево прорывается свет, так что на полу, когда ковры колышатся в воздухе, возникает пестрый рисунок меняющихся полос света и тени – рисунок, который в тишине вам хочется увидеть и почувствовать собственной кожей. Молчаливое приглашение вступить под сень этого зыбкого полога символизирует некое ощущение дома во враждебном мире.
Выходы из бессмысленности, разнообразные и искусные, открываются вам в тишине.
Посетив выставку в Уайтчепеле, я отправился в Национальную галерею на Трафальгарской площади, в зал № 32, где висит автопортрет Сальватора Розы. Когда муж Кристины Иглесиас, скульптор Хуан Муньос, скоропостижно скончался в августе 2001 года, я бродил по залу, и неожиданно именно эта картина привлекла мое внимание и заставила замереть на месте – так сильно она напомнила мне Хуана.