Больного арестовали. А мне и начальнику больницы инкриминировали дело о преступном освобождении опасной для государства личности.
Разумеется, речь шла о крупной взятке.
По времени это совпало, как я уже сказал, с делом «врачей-отравителей».
К счастью, и в моей клинике и у патологоанатомов сохранились гистологические препараты материала, взятого на исследование во время операции.
Но не препараты спасли меня.
Я тоже обследовал арестанта и к своему неописуемому удивлению не нашел у него никаких признаков болезни.
Нет, не препараты спасли меня. Через три месяца после ареста больной скончался от рака в тюремной больнице. На вскрытии была обнаружена огромная опухоль желудка. Я даже не могу представить себе, с какой скоростью она должна была развививаться, чтобы за такой короткий срок достигнуть таких размеров.
Я был реабилитирован.
Но возникает вопрос: что было бы с этим больным, не попади он снова в тюрьму? Повторяю, при обследовании я нашел его абсолютно здоровым.
Профессору Богословскому не задали ни одного вопроса.
Я внимательно осматривал ряды амфитеатра. Со своего места я видел не всех, но многих. Ни на одном лице я не заметил скептической улыбки. И вооще никто не улыбался.
Два наблюдения.
Случайно во время моего выступления на заседании хирургического общества присутствовал врач, приехавший в Киев из Донбасса. (Снова случайно! Как много удивительных случайностей происходило со мной!)
Кто знает, не было ли подобных наблюдений у других врачей?
В учебниках об этом ничего не написано. Во время лекций в институте мои учителя не рассказывали нам о подобном.
Как мало я знаю! Как мало нам дано знать!
Нет, я не сетую. Все годы мне везло с учителями. Достаточно взглянуть на портреты учителей в этой книге, чтобы убедиться в моем везении.
И все же самым большим моим учителем, постепенно, медленно, по крупицам, формировавшим из меня врача, была Жизнь.
Но портрет этого Учителя мне не дано нарисовать. Потому что я не знаю, что такое Жизнь. 1990 г.
ВИКТОР ПЛАТОНОВИЧ НЕКРАСОВ
Он не был моим учителем. Но только потому, что не литература, а врачевание стало делом моей жизни. Именно Виктор Некрасов был бы моим учителем, если бы я учился писательскому ремеслу.
Я никогда не назывл его по имени и отчеству, так, как называл всех своих учителей. И, тем не менее, его портрет органично вписывается в галерею портретов людей, повлиявших на мое становление в медицине, потому, что врач — в первую очередь человек с повышенной чувствительностью к чужой боли. У кого, если не у Виктора Некрасова, следовало учиться этой чувствительности?
Доброе солнце ласкало прохожих. Улицы Киева утопали в зелени, промытой теплым дождем. Мы медленно спускались по Прорезной. Скульптор делился своими планами. Лет пятнадцать назад он, молодой художник, изваял из мрамора бюст товарища Сталина. Сейчас из этой глыбы скульптору хотелось изваять портрет Солженицына.
Виктор Некрасов выслушал скульптора и предложил оставить нетронутым лицо Сталина, превратив его в основание новой скульптуры. Таким образом, Солженицын будет на поверженном Сталине.
За несколько минут до этого я встретился с Некрасовым. Он настойчиво приглашал меня пообедать с ним. По пути к его дому мы встретили скульптора. Втроем мы поднялись на третий этаж реконструированного дома в Пассаже на Крещатике.
Зинаида Николаевна Некрасова, милая, подвижная, несмотря на весьма преклонный возраст, приправляла вкусный обед остроумной беседой:
— Можно ли мириться с этим? Я приближаюсь к девяностолетию, а Вика все еще не женат. Я мечтала о внуках. Мечтала учить их альпинизму. Чему я могу научить их сейчас? ползанию по полу?
Виктор улыбался, с любовью глядя на маму. Было очень по-семейному в этом холостяцком доме. В послеполуденную летнюю пору все здесь казалось уравновешешенным и устойчивым, как массивный обеденый стол, за которым мы сидели.
Сквозь открытую дверь я поглядывал на огромный план Парижа над тахтой в смежной комнате. Я любил взбираться на тахту с лупой в руках и рассматривать детали тщательно вырисованных зданий. Так я знакомился с Парижем, о котором можно было только мечтать. Виктор рассказал, что архитектор рисовал эту карту в течение тридцати лет.
Зазвонил телефон. Виктор вышел в переднюю и снял трубку. За столом продолжалась беседа. Возбужденные междометия, доносившиеся из передней, свидетельствовали о важности телефонного разговора.
Виктор вернулся к столу и сказал, что из Москвы звонила Ася. Повидимому, это был ожидавшийся звонок, потому что Зинаида Николаевна тут же пожелала узнать подробности. Скульптор тоже проявил любопытство.
«Непричастный к искусству, недопущенный в храм», я только краем уха слышал о существовании Аси Берзер из «Нового мира», об этакой оси, вокруг которой вращались важнейшие литературные события.
Виктор не успел произнести двух слов, как раздался звонок у двери.
— В этом доме не дадут спокойно пообедать. — Он вернулся увесистой пачкой почты и непочтительно швырнул ее на стул. Я обратил внимание на пакет, выделявшийся среди множеству конвертов.
— Вика, что это? — спросил я, уже заметив обратный адрес.
— Э, еще одно послание от какого-нибудь графомана.
— Интересно, что произошло бы с рукописью какого-то неизвестного В. Некрасова, если бы в свое время так же ответили в журнале, получившем пакет с рукописью книги «Сталинград»? — Вроде бы машинально я стал открывать конверт из упаковочной бумаги, извлек страницы машинописи и начал вслух читать:
— «Делегату Четвертого съезда Союза писателей Виктору Некрасову».
Я знал, что Некрасов не избран делегатом на съезд. (Не избран! Как я деликатно выражаюсь. Делегатами «избирались» назначенные заранее). Вероятно, знал это и Солженицын, пославший пакет.
Первые же строки текста, наполненные взрывчаткой небывалой мощности, подняли Виктора и скульптора. Они стали за моей спиной.
— Ты чего вскочил? Какой-то графоман потревожил классика своим бредом, а ты…
— Читай, читай!
Письмо Солженицына потрясло нас. Я унес его домой и начитал на магнитофонную пленку. Оно бережно хранилось у нас до того дня, когда четыре офицера КГБ произвели обыск в квартире Некрасова.
Писателя Виктора Некрасова я полюбил задолго до описываемых событий. Я даже не мог мечтать, что когда-нибудь увижу человека, первая книга которого, «В окопах Сталинграда», произвела на меня такое ошеломляющее впечатление.
Через год после окончания войны я лежал в госпитале по поводу недолеченного последнего ранения. Однажды библиотекарь принесла мне журнал, в котором я обнаружил повесть «Сталинград» никому не известного Виктора Некрасова.
С первых страниц я стал соучастником описываемых событий. Нет, я не воевал в Сталинграде. Но я хорошо знал, что такое война. Никто до Некрасова не описал ее так правдиво, так честно, так ощутимо.
В ту пору мне исполнился двадцать один год. В моем офицерском планшете ютились стихи, написанные между боями. Я был стопроцентным ура-патриотом. Но в стихах, как ни странно, почему-то не было ни пафоса, ни ура-патриотизма. Словно написал их не я, а другой человек. Я стеснялся своих стихов. Я знал, что советские поэты и писатели, настоящие коммунисты и патриоты, пишут о войне совершенно иначе. У меня почему-то так не получалось.
И вдруг человек, которого опубликовали, следовательно, писатель, увидел войну моими глазами.
Впервые в жизни я дважды подряд без перерыва прочитал книгу. С тех пор «В окопах Сталинграда» одно из любимейших мною литературных произведений.
Спустя несколько лет, — в ту пору я был студентом, — в филармонии во время антракта я увидел невысокого худощавого мужчину с усиками на выразительном лице, со значком лауреата Сталинской премии на лацкане пиджака. Он прогуливался по фойе, любовно поддерживая под руку старую даму.
— Виктор Некрасов, — с почтением сказал мой собеседник.
Это был единственный случай, когда я видел на Некрасове значек лауреата. (В пору нашей дружбы Виктор как-то показал мне значек, полученный взамен старого. На кружке такого же диаметра профиль убийцы заменили на колос. «Одни усы оставили» — сострил Некрасов).
Шли годы. Я прочитал «В родном городе», и «Киру Георгиевну», и «Васю Конакова», и другие рассказы, и все, что выходило из под пера знаменитого писателя. Мы жили в одном городе. У нас были общие друзья. Но ни разу не персеклись наши пути.
Однажды мой восьмилетний сын попросил меня повести его на футбольный матч киевского «Динамо» с ленинградским «Зенитом».
Был холодный осенний день. По пути на стадион мы зашли к моему другу, спортивному журналисту, чтобы вместе с ним пойти на матч. Но он, оказалось, никуда не спешил.
— Как же ты напишешь отчет о матче? Ведь завтра он должен быть в «Советском спорте»?
— Отчет уже написан. Осталось вписать счет, кем и на какой минуте забиты голы, что мы узнаем по телевидению.
— Забавно. Я считал, что хотя бы спортивные журналисты у нас говорят правду. Будь здоров. Мы пошли.
— Оставайся.
— Не могу. Я обещал сыну показать матч.
— Ты действительно желаешь увидеть это зрелище? — обратился журналист к моему сыну.
— Хочу.
— В таком случае, садись напротив ящика и смотри матч в тепле, в обществе двух интеллигентных людей, а не на холоду в окружении десятков тысяч обезьян и питекантропов. А мы с твоим отцом примем по сто грамм.
Сын согласился с этим предложением без возражений. Тут же в дверь настойчиво позвонили. Вошел Виктор Некрасов с бутылкой в руке.
— После маминых именин осталась бутылка водки. Один я пить не могу. Все на стадионе. Я подумал, что спортивный журналист не такой идиот, чтобы пойти на футбол. Но, если бы я ошибся в предположении, разбил бы бутылку о бровку тротуара.
— Вы знакомы? — спросил мой друг.
— Я думаю, что вы — тот самый Деген, о котором мнепрожжужали уши.
Рукопожатие его оказалось крепким, мужским.