роходит в «показах то одному, то другому, точно мы любопытные звери. Иногда меня возмущает эта манера демонстрировать меня, как будто я занимательное четвероногое»[140]. Быть может, и Татьяне Лариной не очень были по сердцу визиты к неведомым родным:
И вот по родственным обедам
Развозят Таню каждый день
Представить бабушкам и дедам
Её рассеянную лень.
Но Татьяна была тогда попроще, чем её неаполитанская современница, и, вероятно, меньше с ней было хлопот, чем с графиней Долли. О пребывании Елизаветы Михайловны и её дочерей в Петербурге летом 1823 года известно немало. Мне, однако, предстоит вкратце рассказать теперь об одной многозначительной истории, разыгравшейся тогда в Царском Селе и других окрестностях невской столицы, истории, о которой исследователи до сих пор не знали решительно ничего. Начнём с цитат.
«Как вы любезны <…>, что подумали о прелестных рисунках. Конечно, они будут бережно сохранены. Но каким выражением мне следует воспользоваться, чтобы сообщить вам о том удовольствии, которое доставила мне наша первая встреча, и то, как вы ко мне отнеслись? Я думаю, что вы сами прочли это на мне лучше, чем я смог бы вам выразить. Я постарался как мог лучше исполнить ваши поручения, и у вас уже должно быть доказательство этого. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ожидаю с нетерпением счастия снова вас увидеть.
Царское Село, 16 июня».
«Будьте спокойны — вас не будут бранить, прежде всего потому, что ваше письмо прелестно, как прелестны вы сами <…>». «Я был очень обрадован, встретив вас только что у моей свояченицы, и что меня особенно очаровало, это свобода и естественность, которые никогда вас не покидают и ещё более усиливают присущую вам обеим прелесть. Что касается упрёка в недоверии, который вы мне делаете, я вам скажу, что там, где есть уверенность, основанная на фактах, там не может больше существовать недоверия. Желаю вам тихой и спокойной ночи после ваших дневных треволнений».
«Вечерние манёвры прошлого дня продолжались так долго <…>, что я смог вернуться в Царское Село только в час ночи и уже не решился приехать к вам». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . «Весь день я провёл, будучи прикован к письменному столу, и не вставал из-за него до глубокой ночи. Вы поймёте, насколько я был огорчён. Но это огорчение не было единственным. Вы, действительно, подвергли меня Танталовым мукам — знать, что вы так близко от меня и не иметь возможности прийти вас повидать; ибо таково моё положение!» «Что касается новых брошюр, то у меня их почти нет. За неимением лучшего посылаю вам несколько довольно интересных путешествий. На всё остальное вы получите устные ответы при нашей встрече. В ожидании её я должен вам сказать, что очень тронут привязанностью, о которой вы мне говорили, и искренне вам отвечаю тем же». «Мне совершенно невозможно выйти, не вызвав, благодаря здешним наблюдателям, род скандала, несмотря на моё крайнее желание вас повидать. Постарайтесь остаться здесь ещё до вторника, когда я смогу беспрепятственно прийти вас повидать». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . «Вы уже меньше нас любите?!! Неужели я заслужил подобную фразу? За то только, что, из чистой и искренней привязанности, исполнил по отношению к вам долг деликатности! За то, что подверг себя очень чувствительному лишению только ради того, чтобы вас не компрометировать или подвергать нескромным пересудам, которые всегда неприятны для женщин. И вот мне награда!» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . «Тысячу раз благодарю за подарок. Он драгоценен для меня и будет тщательно сохранён.
Весь ваш <…>».
«Будьте уверены в том, что в любое время и несмотря на любое расстояние, которое нас разделит, вы всегда снова найдёте меня прежним по отношению к вам. Я бесконечно жалею о том, что необходимость заставляет нас расстаться на такое долгое и неопределённое время».
Для читателя, который ещё не догадался о том, кто же автор этих писем к графине Долли, автор, несомненно, возымевший к ней весьма нежные чувства, пора назвать его имя. Это — Александр I, император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая… Скажу прежде всего, что эти письма, несколько выдержек из которых я только что привёл, — никак не моё открытие. Об открытии здесь вообще говорить не приходится, так как в книге поступлений Рукописного отдела Пушкинского дома за 1924—1929 годы эти письма записаны 31 декабря 1929 года под № 1059, с примечанием: «Дар неизвестного». Установить сейчас, кто же было это лицо, пожелавшее остаться неизвестным, и какие у него были на то основания, не представляется возможным. Нельзя выяснить и предысторию царских писем[141]. Приехав с дочерьми в Петербург, Елизавета Михайловна Хитрово не теряя времени обратилась с частным письмом к царю. Текста его мы не знаем, но короткий ответ Александра приведу полностью:
«Ваше письмо, Madame[142], я получил вчера вечером. Приехав сегодня в город, я спешу сказать вам в ответ, что мне будет чрезвычайно приятно быть вам полезным и познакомиться с М-me Фикельмон и М-llе Тизенгаузен. — Итак, сообразуясь с вашими намерениями, я буду иметь удовольствие явиться к вам в среду в шесть часов пополудни. Пока примите, Madame, мою благодарность за ваше любезное письмо, а также мою почтительную признательность.
Александр,
Каменный остров.
9 июня 1823 г.
Госпоже Хитрово („A Madame de Hitroff“)».
Об этом визите царя, с точки зрения придворного этикета надо сказать весьма необычном, Дарья Фёдоровна подробно рассказала в письме к мужу. Впервые она увидела царя в среду 11(23) июня, 15 (27) она описывает эту встречу в выражениях весьма восторженных:[143] «…Я от неё совсем без ума („J'en suis tout à fait folle“) и никогда не видала ничего более любезного и лучшего <…> Он начал с того, что расцеловал маму и поблагодарил её за то, что она ему сразу же написала. Он пробыл у нас два часа, неизменно разговорчивый, добрый и ласковый и как будто он всю жизнь провёл с нами. Екатерина и я, мы сейчас же попросили у него разрешения обращаться с ним как с частным лицом, что привело его в восхищение. Он повторил нам, по крайней мере, раз двадцать, чтобы мы не усваивали здешних привычек и оставались такими, как есть — без всякой искусственности. Он говорил о тебе и о твоей репутации военного. Царь сказал, что прусский король обрисовал ему нас и отозвался о нас с таким дружеским чувством, что ему (Александру.— Н. Р.) трудно было дождаться встречи с нами. Словом, я нахожу его прелестным». Вероятно, опытный дипломат Фикельмон, читая в Неаполе эти излияния юной жены, умно и добродушно посмеивался. Он-то знал отлично, какой простой и добрый человек император Всероссийский, которого Наполеон называл «лукавым византийцем»…
Внимание, которое оказывала русская царская семья жене, тёще и свояченице австрийского посланника при дворе одного из многочисленных итальянских государей, вероятно, было приятно Фикельмону и как человеку и как дипломату, естественно рассчитывавшему на дальнейшую служебную карьеру. А внимание действительно оказывалось исключительное. О двухчасовом визите царя к «генерал-майорше Хитрово», каковой бывшая фрейлина Елизавета Михайловна числилась со времени своего второго замужества, мы уже говорили подробно. 27 июня (9 июля) Дарья Фёдоровна пишет мужу:[144] «Вчера мы получили приглашение от императрицы Елизаветы, чтоб быть ей представленными в Царском Селе, что не делается ни для кого. Это устроил император. Сегодня приехал великий князь Михаил Павлович; он пробыл три битых часа (trois grandes heures) и всё время болтал. Итак, завтра мы едем в Царское Село, к императрице Елизавете, оттуда в Павловск, чтобы быть представленными императрице-матери и великой княгине Александре Фёдоровне»[145]. Позднее — 7 (19) сентября — Долли писала мужу из Петербурга, что жена великого князя Николая «обращается» с ней и с Екатериной «как с сёстрами»[146].
По словам Н. Каухчишвили, граф Фикельмон в своём Неаполе «читал эти, полные энтузиазму, описания с известными опасениями — он полагал, что для чрезвычайно роскошного русского двора не будет приятен простой и безыскусственный характер его жены»[147]. При дворе и в высшем обществе России начала двадцатых годов, которую Фикельмон, вероятно, считал прежде всего душевно холодной и церемонной страной, обе молодые графини имели, однако, необычайно большой успех, — может быть, именно потому, что в то время они по своему облику были больше итальянками, чем русскими или немками. О впечатлении, которое они произвели в обеих столицах, мы ещё будем говорить.
Нравилась многим и совсем ещё не старая, жизнерадостная и эксцентричная Елизавета Михайловна, тоже мало похожая на тогдашних русских, и в особенности петербургских, дам. Зато с дочерьми у неё всегда было много общего. Быстро и близко познакомившийся со всеми тремя дамами[148], царь Александр прозвал их «любезным Трио» («l'aimable Trio»). Не раз он упоминает о «трио» в своих письмах, а два послания относятся к нему непосредственно. 21 июня (3 июля) — через десять дней после начала знакомства — Александр пишет из Царского Села: «…Я получил прелестное письмо Трио вчера, когда ложился спать. Рано утром я уехал в Гатчину, а затем в Красносельский лагерь. Оттуда я вернулся недавно. Сегодняший дождь помешал учению, которое должно было состояться.