Недаром лик сей двуязычен.
Таков и был сей властелин:
К противочувствиям привычен,
В лице и в жизни арлекин.
Мы не прочли и, вероятно, никогда не прочтём писем Долли к царю. Только одну её фразу Александр сохранил в своём ответе: «Вы уже меньше нас любите?» Но и этих нескольких слов достаточно, чтобы почувствовать «климат» посланий графини Фикельмон к царю. О первой встрече с ним она с трогательной откровенностью писала мужу: «Я от неё совсем без ума». То же впечатление остаётся и от всей серии писем Александра, когда он говорит о настроениях и поступках Долли. Не узнаем мы в ней до предела благовоспитанной барышни, которой немного лет тому назад любовался во Флоренции французский путешественник Луи Симон. Помните, как он говорил своему приятелю синьору Фаббрини: «Видите <…> эту молодую особу <…> она вернулась к матери после танца и, как кажется, боязливо колеблется, принять ли ей руку подошедшего кавалера». А теперь восемнадцатилетняя графиня, жена австрийского посла, повторим ещё раз — несомненно любящая мужа, никого не боится, ни с кем не считается, держит себя так, что Александру I явно не по себе… Она совсем без ума от этой встречи. А может быть, дело обстоит иначе — попав в совсем ей, по существу, неведомую Россию, страну, где ею восхищаются и балуют напропалую, очень ещё юная, очень самоуверенная женщина считает, что здесь иногда уместно то, что и неуместно и невозможно во дворцах Флоренции, Вены или Неаполя… По-своему графиня Фикельмон отчасти и права — с высокими особами за границей она не раз обращалась запросто, но, наверное, всё же никто из них не просил у неё разрешения «войти во двор», как попросил русский царь. Во всяком случае, Александру I приходилось порой увещевать Долли, напоминать о своём нежелании её «компрометировать или подвергать нескромным пересудам, которые всегда неприятны для женщин». Ни дать ни взять Евгений Онегин, читающий нравоучение Татьяне:
Учитесь властвовать собою;
Не всякий вас, как я, поймёт;
К беде неопытность ведёт.
Но в 1823 году ещё ни одна глава «Онегина» не вышла в свет, а четвёртая не была и написана… Следует, однако, нам в этом «штатском» деле вспомнить простой и ясный вопрос, который, разбирая самые сложные военные операции, полковник Фош, будущий маршал Франции, неизменно ставил своим слушателям в Высшей военной школе: — De quoi s'agit-il? — В чём дело?
В чём дело? Что перед нами — ни к чему в конце концов не обязывающий светский флирт, игра в любовь — и только? Или, наоборот, мы идём по следам далеко зашедшего романа царя и графини Долли, разыгравшего в эти летние месяцы 1823 года? Я лично не думаю ни того, ни другого. Есть такое французское выражение, с трудом передаваемое по-русски — «amitié amoureuse» — влюблённая дружба — понятие, равно далёкое и от флирта и от интимной связи. Оно родилось позднее, но, на мой взгляд, этот очень французский термин лучше всего передаёт характер тогдашних отношений Александра I и Долли Фикельмон — большое взаимное увлечение.
Прибавим ещё, что у юной женщины (приходится всё время не забывать о её юности) увлечение царём, на мой взгляд, сильнее и бездумнее, чем чувство Александра. Однако и в его не очень долгой, но сложной жизни встреча с графиней Фикельмон вряд ли была только занимательным приключением. Я убеждён в том, что вряд ли кому из ровесниц Долли Александр I писал такие серьёзные и искренние письма, как ей. И ещё одно впечатление — этот роман 1823 года, как кажется, закончился хотя и не разрывом, но охлаждением — не берусь судить, взаимным или нет.
Во всяком случае, дневниковые записи графини Фикельмон, посвящённые Александру после его смерти, так же восторженны, как и впечатление от первой встречи с ним, а последнее письмо царя из Серпухова от 31 августа (Александр I куда-то надолго уезжал) грустно, но довольно сухо: «Нужно иметь большую охоту исполнить ваши желания, чтобы набросать эти строки при тех занятиях, которые одолели меня в дороге. Я хотел бы, чтобы вы однажды стали воочию их свидетельницей, и вы приобрели бы уверенность в том, что у меня остаётся не много времени для частных писем. Благодарю вас за всё любезное, что вы мне говорите. Поверьте, что я бесконечно жалею о том, что не имел возможности повидать вас перед отъездом. Кланяйтесь маме и Екатерине и от времени до времени вспоминайте обо мне.
31 августа 1828 г.».
Показала ли Долли, вернувшись в Неаполь, царские письма мужу? Думается, что не показала… Это не письма любовника, но, сколько оговорок ни делай, всё же это послания влюблённого в неё человека. О матери и сестре Дарьи Фёдоровны говорится почти в каждом письме Александра. Елизавета Михайловна, член «любезного Трио», была, по крайней мере отчасти, соучастницей сближения своих дочерей с царём. Думается, что от матери и сестры у Долли в этом отношении тайн почти или совсем не было, но больше никто и никогда голубых листков не увидал… Своей дочери, княгине Елизавете Александровне Кляри-и-Альдринген, к которой перешла большая часть семейного архива[154], писем Александра I Дарья Фёдоровна, во всяком случае, не оставила.
Я подробно рассказал о посланиях царя к Долли и «любезному Трио», но из писем, официально адресованных «Madame de Hitroff», привёл только одно. Может быть, и остальные письма этой серии когда-либо используют учёные-историки — материал всё же совершенно новый, — но, на мой взгляд, они по сравнению с перепиской с Фикельмон относительно малоинтересны. Помимо светских любезностей речь в них идёт главным образом о просьбе Елизаветы Михайловны оказать ей материальную помощь.
Содержания письма Е. М. Хитрово мы не знаем, но из ответа царя видно, что он поспешил сделать соответствующие распоряжения: «Очень сожалею о том, что вчера у меня не было времени ответить на ваше письмо и заверить вас, что я очень желаю облегчить ваше положение, поскольку это совместимо с возможностью и соображениями благопристойности, нарушать которые я не могу. Я тотчас же займусь данным вопросом и надеюсь в скором времени известить вас на этот счёт». Перед самым отъездом надолго (куда именно, мы не знаем) царь, жалуясь на массу дел, которые заставляют его проводить бессонные ночи, передаёт Елизавете Михайловне, Долли и Екатерине прощальный привет и сожаление о том, что не смог ещё раз их повидать. Житейски говоря, самыми существенными являются, конечно, заключительные строки этого письма: «Ваши дела устроены единственным способом, который мне представился подходящим. Я поручил графу Нессельроде вас об этом известить».
О том, что именно Александр I нашёл уместным сделать для Елизаветы Михайловны, мы узнаем из других источников. 21 августа (2 сентября) графиня Фикельмон пишет мужу из Петербурга: «Надеюсь, что тебя очень обрадовал способ, которым царь устроил дела! Все в один голос говорят, что 6000 десятин земли в Бессарабии — это отличная вещь! Те, которые работали с царём, — передают, что он никогда не был таким взволнованным, как в эти три дня, когда он старался устроить дела мамы. У нового министра финансов совершенно не было денег, чтобы их дать, тем не менее император хотел сделать нечто прочное. Мама была очень возбуждена и обеспокоена». 7 (19) сентября графиня прибавляет: «До сих пор невозможно было получить денег от казны»[155]. По-видимому, речь здесь идёт о пенсии, пожалованной Елизавете Михайловне помимо бессарабских земель.
Наполеоновский генерал и дипломат Шарль де Флао (de Flahaut), приехавший в это время в Петербург и, по-видимому, хорошо информированный о тамошних делах, писал: «Я всего на несколько дней опоздал встретиться с госпожой Хитрово. Она так же, как и Долли, пользовалась поразительным успехом. Она сделала всё, что хотела. Двор принял их единственным в своём роде и необычным способом. В Санкт-Петербурге об этом только и говорят. Госпожа Хитрово воспользовалась этим, чтобы получить пенсию в семь тысяч рублей, возмещение за прошлое время (arrérages) и довольно большие земли в Бессарабии, которые она сможет выгодно продать»[156]. Насколько точны сведения де Флао о размерах пенсии, пожалованной Е. М. Хитрово, мы не знаем. Других данных на этот счёт мне встретить не пришлось. Несомненно одно, — по существу, Александр I одарил Елизавету Михайловну за счёт государственных средств бессарабскими землями (надо думать — чернозёмом, а не песками) и пожаловал ей немалую пенсию не в память её великого отца{30}, а ради дочерей; скажем точнее — ради Долли… Необходимое приличие, по всей вероятности, было всё же соблюдено — официально вдова генерал-майора Е. М. Хитрово получила земли и пенсию как дочь своего отца. Соответствующие документы, возможно, когда-либо найдутся.
Прервём теперь повествование о путешествии Е. М. Хитрово с дочерьми в Россию — нам предстоит ещё позднее к нему вернуться, — забудем также на время о «влюблённой дружбе» графини Долли Фикельмон с царём Александром I и отправимся в её любимый Неаполь. Дарье Фёдоровне предстояло там провести ещё около шести лет[157]. Итак, неаполитанская жизнь супругов Фикельмон продолжалась. Детей у них по-прежнему не было. Дарья Фёдоровна воспитывала маленькую итальянку Магдалину, но с течением времени, кажется, стала посвящать ей меньше внимания. По словам Н. Каухчишвили, «…воспитание девочки не заставило её пренебрегать светскими обязанностями; наоборот, её неаполитанский салон всё более оживлялся, и в последние годы помимо официальных гостей мы встречаем в нём многочисленных друзей <… > которые, в свою очередь, становились добрыми друзьями её русских знакомых»[158]. Подробности светской жизни графини Фикельмон в Неаполе для нас неинтересны, тем более, что, как я уже упоминал, особенно выдающихся людей в столице королевства Обеих Сицилий в это время, по-видимому, не было.