В 1825 году Дарья Фёдоровна Фикельмон после четырёх лет замужества стала матерью. В конце этого года родилась её единственная дочь, будущая княгиня Кляри-и-Альдринген. Её назвали Елизаветой-Александрой в честь записанных крёстной матерью и крёстным отцом императрицы Елизаветы Алексеевны и императора Александра Павловича[159]. Но знатной католичке полагается иметь больше имён. К двум уже названным прибавили ещё Марию и Терезу. В петербургском дневнике и письмах Дарьи Фёдоровны о её дочери упоминается множество раз, но никаких документов, связанных с рождением Елизаветы-Александры, мы не знаем.
Читатель может спросить — а что же сталось с итальянской девочкой Магдалиной, которая, по позднейшим словам Долли[160], «была первым ребёнком, которого я любила, потому что Елизалекс[161] ещё не родилась». В 1825 году она была «вверена попечению» одной из сестёр Шарля-Луи, Марии-Франсуазе-Каролине, которая впоследствии (в 1841 году) основала монастырь «Святого сердца» в Нанси{31}.
Счастливые итальянские годы графини Долли близились к концу. По-видимому, ещё в 1823 году, когда Елизавета Михайловна с дочерьми гостила в России, у Фикельмона возникла надежда или, во всяком случае, желание занять пост австрийского посла в Петербурге. Действительно, из его письма к жене мы узнаем, что в конце этого года он запросил своего петербургского коллегу Людвига Лебцельтерна, намеревается ли тот покинуть свой пост и когда именно[162]. Лебцельтерн, однако, оставил русскую столицу лишь в 1826 году, возможно, в связи с тем, что он и декабрист Сергей Петрович Трубецкой были женаты на родных сёстрах, урождённых Лаваль. Поверенным в делах оставался граф Зичи.
По словам Н. Каухчишвили, изучившей документы Венского государственного архива, «…в конце 1828 года, когда международное положение потребовало присутствия в Петербурге лица, способного сгладить вероятные недоразумения, которые могли возникнуть вследствие положения, создавшегося на Востоке, выбор Меттерниха пал на Фикельмона»[163]. Мне представляется очень вероятным, что русское происхождение жены графа и её не столь давние успехи при дворе и в среде русской царской семьи, о которых в своё время столько говорили в Петербурге, сыграли немалую роль в решении канцлера. «В январе 1829 года он (Фикельмон) был послан в Петербург с чрезвычайным поручением выяснить возможность сближения России и Австрии, сделать попытку проломить брешь в новом тройственном согласии, которое сблизило Россию с Англией и Францией». В официальной петербургской газете, издававшейся на французском языке, было помещено следующее сообщение о приёме царём графа Фикельмона, прибывшего в столицу 29 января ст. ст.: «Придворные новости от 30 января. Государь император приняли сегодня утром в частной аудиенции графа Фикельмона, действительного статского советника и генерал-майора на службе его королевского и апостолического величества, присланного его монархом с чрезвычайной миссией к его имп. величеству»[164].
Предоставим опять слово итальянской исследовательнице: «Фикельмону удалось блестяще исполнить поручение к удовлетворению обеих сторон: почва для возможного сближения обеих великих держав была подготовлена. В марте Долли узнала, что Татищев[165] представил в Вене от имени Николая I его пожелание видеть послом в Петербурге графа Фикельмона (23 марта н. ст. 1829 года), пожелание, которое было окончательно подтверждено в июне того же года»[166]. Фикельмоны провели несколько месяцев в Вене и затем, проехав через Варшаву, прибыли в Петербург. Временно они поселились на Чёрной Речке в доме Лавалей. Официальное сообщение о приёме царём нового посла гласило: «Придворные новости от 17 июля. Сегодня утром посол Его Величества австрийского императора граф Фикельмон имел честь получить в Елагинском дворце первую аудиенцию у Его Вел. Императора и Её Вел. Императрицы, вслед за чем имели честь быть представленными графиня Фикельмон и леди Хейтсбери, супруга английского посла, а также его дочь»[167].
По рассказу Дарьи Фёдоровны, в покой императрицы её ввели «обер-церемониймейстер граф Лита[168] и граф Станислав Потоцкий». «Увидев меня, она воскликнула: „Долли посольша!“, затем она прибавила: „эту посольшу мне надо расцеловать!“ — нежно меня обняв, императрица сказала мне много добрых и ласковых слов. Должна признаться, что я была тронута до слёз»[169]. Не зная прежних (1823 года) писем Долли к мужу, было бы непонятно, откуда вдруг такая нежность у императрицы Александры Фёдоровны к жене нового австрийского посла. В действительности встретились старые знакомые. Напомним, что когда-то жена великого князя Николая Павловича обращалась с дочерьми Елизаветы Михайловны «как с сёстрами». Долли записывает: «Императрица мне напомнила так много; я не видела, будучи молодой (так!)[170], когда розовые очки, через которые видишь всё, готовы разбиться, но ещё полностью наслаждаешься всеми удовольствиями, которые видишь через них. Она напомнила мне нашего обожаемого бессмертного императора Александра и всё доброе, что он для нас сделал». «После обеда, в день моей аудиенции, я встретила императрицу верхом в сопровождении императора; она была в самом деле прелестна в таком виде. Император подъехал ко мне и сказал, что ему очень приятно видеть меня здесь надолго; он прибавил: „разрешите вам показать свою внешность“, и, сняв шляпу[171], он дал мне возможность увидеть целиком свою замечательную красивую голову. Он пополнел, и в его облике есть нечто, напоминающее императора Александра» (22. VII. 1829)[172].
Итак, Шарль-Луи Фикельмон начинает свою деятельность австрийского посла в Петербурге в очень благоприятных условиях. Он назначен сюда по желанию Николая I, на которого, очевидно, произвёл благоприятное впечатление ещё во время своего приезда в столицу с чрезвычайной миссией. Близость Дарьи Фёдоровны с императрицей Александрой Фёдоровной, её давнишнее знакомство с Николаем Павловичем (иначе царь, очевидно, не счёл бы возможным говорить жене иностранного посла о своей внешности) — всё это, несомненно, способствовало близости между с Зимним дворцом и австрийским посольством, далеко не бесполезной и для служебной работы дипломата. Изучение этой работы в мою задачу не входит, и я в дальнейшем коснусь её лишь вкратце. Наше внимание будет сосредоточено на личности Фикельмон, её русских литературных связях и — прежде всего — на роли Дарьи Фёдоровны в жизни и творчестве Пушкина.
Предварительно я должен всё же вкратце рассказать и о дальнейшей служебной карьере её мужа, итальянский период которой нам уже достаточно известен. Коснусь отчасти и его литературной деятельности, которая когда-то имела немалую известность. В следующих очерках я не раз буду возвращаться в обстоятельствам петербургской жизни супругов Фикельмон. Упомяну пока о том, что, вернувшись в 1826 году в Россию, Елизавета Михайловна Хитрово и после приезда Долли с мужем в Петербург некоторое время жила отдельно со старшей дочерью Екатериной на Моховой улице в доме Мижуева[173]. Весной 1831 года она переехала в арендованный австрийским посольством обширный особняк кн. Салтыковых (современный адрес — Дворцовая набережная, 4), но занимала там, как мы увидим, отдельную квартиру. В ней Е. М. Хитрово прожила восемь лет и здесь же скончалась (3 мая 1839 года). Её дочь, Екатерина Фёдоровна Тизенгаузен, стала личным другом императрицы Александры Фёдоровны. В мае 1833 года она в качестве камер-фрейлины переехала в Зимний дворец[174]. Свой ответственный пост граф Фикельмон занимает в течение целых одиннадцати лет, получив в 1830 году чин фельдмаршала-лейтенанта австрийской армии[175]. Изредка посол уезжает из столицы. Летом 1833 года он отправляется в Чехию, которая тогда называлась Богемией. Осенью 1837 года граф был в Крыму, но Дарья Фёдоровна, насколько нам известно, в этом путешествии его не сопровождала. В первые годы пребывания Фикельмона на посту посла в Петербурге князь Меттерних, несомненно, был доволен его деятельностью, хотя судить об этом приходится лишь по косвенным данным — документов мы не знаем[176]. В Вене были довольны до поры до времени.
У Николая I благоволение к Фикельмону сохранялось в течение всего пребывания графа в Петербурге. Об этом свидетельствуют, между прочим, и высокие награды, полученные им в России. В ноябре 1833 года (запись Дарьи Фёдоровны 10.XI) ему был пожалован высший русский орден — Андрея Первозванного, который иностранным послам давали в очень редких случаях. При отъезде из России он получил ещё более редкое отличие — бриллиантовые знаки к этому ордену[177]. Впоследствии автор одного из некрологов Фикельмона писал, что покойный «благодаря своему долгому пребыванию в России, получил особое пристрастие к этой северной стране и питал большую привязанность к особе императора Николая, который относился к нему с особой благосклонностью»[178]