Иногда на балах разыгрывались целые сцены, требовавшие сложной подготовки. Такие репетиции, вероятно, проходили весело. 4 февраля 1830 года Долли записывает: «Утром я была у императрицы по поводу приготовления костюмов для костюмированного бала 14. Она хотела, чтобы я участвовала в её кадрили, заимствованной из оперы Фердинанд Кортец»[230]. Этот бал у министра двора князя П. М. Волконского состоялся через десять дней — 14 февраля. Сначала выступило полтора десятка «розовых и белых летучих мышей» в масках — в том числе императрица и графиня Фикельмон. Затем в одном из салонов собрались все участники оперной кадрили, надо думать, тщательно разученной. Подождав, пока «мыши» с императрицей во главе переодевались, они торжественным кортежем вошли в зал: Монтезума — обер-церемониймейстер граф Станислав Потоцкий, его дочь — императрица, Фердинанд Кортец — принц Альберт и т. д. и т. д. Замыкали процессию жрицы Солнца, среди них — Долли, её сестра и пятнадцатилетняя москвичка Ольга Булгакова, которая в этот вечер необычайно понравилась царю. Николай I велел ей снять маску; девочку отправили домой переодеться, и затем император и один из великих князей с ней танцевали. Дарья Фёдоровна по этому поводу замечает: «Здесь контрасты во всём, но контрасты столь поразительные, что иногда действительно не знаешь, не грезишь ли ты. Наряду с этикетом и чопорностью порой видишь такую большую, такую полную непринуждённость и такой моментальный эффект, что ничего нельзя предусмотреть. Это царство молодости и первых импульсов». Как видим, Дарья Фёдоровна Фикельмон в 1830 году далеко не та увлекающаяся юная супруга австрийского посла, какой она была семь лет тому назад.
Прошло ещё три года. Масленица 1833 года. Всё по-прежнему, всё то же самое. П. А. Вяземский пишет А. И. Тургеневу: «… вот и блинная неделя, и мы с бала на бал катимся как по маслу»[231]. 6 февраля в австрийском посольстве состоялся бал, на котором присутствовала царская фамилия. Два дня спустя графиня на маскараде всё у того же министра двора князя П. М. Волконского танцевала вместе с другими дамами кадриль в костюмах XVIII века. На следующий день, 9 февраля, К. Я. Булгаков сообщает брату: «Как тебе описать вчерашний праздник? Я право не знаю; но ты возьми „Тысячу и одну ночь“, прочитай „la lampe merveilleuse“[232], и что там описано, так сказать, во сне, то мы видели у князя Волконского наяву»[233]. П. А. Вяземский пишет тому же адресату (А. Я. Булгакову) проще, но выразительнее: «Вчерашний маскарад был великолепный, блестящий, разнообразный, жаркий, душный, восхитительный, томительный, продолжительный <…> Старофранцузский кадриль графини Фикельмон был также очень хорош, совершенно в духе того времени, и мог дать понятие, как деды влюблялись в наших бабушек с пудрою, мушками, фижмами и проч. Очень хороши были в этом кадриле сама графиня Долли и Толстая, фрейлина великой княгини. Бал продолжался до шестого часа <…>»[234]. Маскарады, где можно вволю посмеяться, пофлиртовать, поинтриговать знакомых и незнакомых, Долли Фикельмон особенно любила, как любили их и многие другие. Однако в «свете» все друг друга знали, постоянно встречались и, несмотря на всяческие ухищрения — изменённые жесты, умение говорить не своим голосом, на что Дарья Фёдоровна была, видимо, большая мастерица, её не раз узнавали, и светский маскарад сразу становился неинтересным. Хотелось чего-то нового.
Такой новостью явились собрания в «Филармоническом зале» дома Энгельгардта на Невском проспекте. Приятель Пушкина, бывший член общества «Зелёная лампа», близкого к декабристам, Василий Васильевич Энгельгардт приобрёл это здание в 1828 году и после капитальной перестройки превратил бывший растреллиевский дворец в доходный дом. Отставной гвардии полковник оказался удачливым дельцом. В нижнем этаже его дома помещалось несколько магазинов, в следующих трёх — дорогие квартиры, а в большом зале[235] и смежных апартаментах устраивались общественные балы, маскарады, концерты.
«Северная пчела» описывает первый такой маскарад 5 февраля 1830 года в выражениях весьма восторженных: «Вот храм вкуса, храм великолепия открыт для публики. Всё, что выдумала роскошь, всё, что изобрела утончённость общежития, соединилось здесь. Тысячи свеч горят в богатых бронзовых люстрах и отражаются в зеркалах, в мраморах и паркетах; отличная музыка гремит в обширных залах…»[236]. Обстановка, как мы видим, далеко не демократическая, но всё же эти «народные» маскарады были доступны для каждого, кто мог заплатить за вход, и церемонностью не отличались. В то же время Долли записывает 13 февраля того же 1830 года: «Эти маскарады в моде, потому что там бывает император и великий князь, а дамы общества решились являться туда замаскированными».
Долли, видимо, увлекло это необычное развлечение. Первый её опыт был, впрочем, неудачен. Явилась замаскированной в зал с матерью, сестрой Екатериной и Аннет Толстой, начала успешно интриговать, но императрица, сидевшая в ложе, послала за посольшей, царь привёл к ней Долли под руку, и инкогнито было нарушено. 15 февраля опять запись о маскараде в доме Энгельгардта. Фикельмон поговорила, не будучи узнанной, с царём и с великим князем. Уверяет, что с ней, как с незнакомой, любезничал и собственный муж, но мы позволим себе в этом усомниться. Вероятно, граф Шарль-Луи просто хотел позабавить жену, прикинувшись введённым в заблуждение. Хотя графине уже 25 лет, но молодости в ней ещё много, очень много, и по-прежнему она склонна к довольно-таки озорным эскападам.
23 февраля того же года, встретившись со знакомой, которую не видела со времени своей свадьбы, посольша рассудительно записывает: «… я была такой юной, таким ребёнком по уму, когда она меня знала, мои мысли так радикально изменились, что от прошлого у меня осталась только дружба, которую я питаю к людям». Дарья Фёдоровна несомненно искренна, но также несомненно неправа. Изменилась она далеко не полностью — нас это интересует, чтобы выяснить, какова же в самом деле была графиня Фикельмон в пору её знакомства с Пушкиным. 26 февраля (год всё тот же) Долли и Екатерина Тизенгаузен заехали к генеральше Екатерине Петровне Голенищевой-Кутузовой, чтобы переговорить с её сыном Борисом. Молодому человеку захотелось прокатиться с ними в санях, но места не было. Тогда сёстры предложили ему сопровождать их в качестве ливрейного лакея. Сын петербургского генерал-губернатора стал на запятки в ливрее, проехался по Английской набережной и Невскому проспекту, где прогуливались в это время люди «большого света». Инкогнито раскрыто не было. Никто не обратил внимания на лакея. По словам Долли, «к счастью, было очень холодно и каждый был занят больше самим собою, чем другими».
Под 14 февраля 1833 года мы читаем в дневнике Фикельмон такую запись: «Бал-маскарад в доме Энгельгардта (в который раз! — Н. Р.). Императрица захотела туда съездить, но самым секретным образом, и выбрала меня, чтобы её сопровождать. Итак, я сначала побывала на балу с мамой, через час оттуда уехала и вошла в помещение Зимнего дворца, которое мне указали. Там я переменила маскарадный костюм и снова уехала из дворца вместе с императрицей в наёмных санях и под именем M-lle Тимашевой. Царица смеялась, как ребёнок, а мне было страшно; я боялась всяких инцидентов. Когда мы очутились в этой толпе, стало ещё хуже — её толкали локтями и давили не с большим уважением, чем всякую другую маску. Всё это было ново для императрицы и её забавляло. Мы атаковали многих. Мейендорф, модный красавец, который всячески добивался внимания императрицы, был так невнимателен, что совсем её не узнал и обошёлся с нами очень скверно. Лобанов тотчас же узнал нас обеих, но Горчаков, который провёл с нами целый час и усадил нас в сани, не подозревал, кто мы такие. Меня очень забавляла крайняя растерянность начальника полиции Кокошкина — этот бедный человек очень быстро узнал императрицу и дрожал, как бы с ней чего не случилось. Он не мог угадать, кто же такая эта М-lle Тимашева, слыша, как выкликают её экипаж. Кокошкин не решался ни последовать за нами, ни приблизиться, так как императрица ему это запретила. Он, действительно, был в такой тревоге, что жаль было на него смотреть. Наконец, в три часа утра я отвезла её целой и невредимой во дворец и была сама очень довольна, что освободилась от этой ответственности»[237].
Много ещё было увеселений — санная поездка великосветской компании в знаменитый «Красный кабачок» (у Долли «Krasnoi kabak»), катание с русских ледяных гор (очень страшное для южанки Фикельмон), поездка на пироскафах в Кронштадт — всего не перечислить, да и нельзя же без конца рассказывать об увеселениях…
Были у графини Долли и другие интересы. Музыку любила страстно. Услышав снова в Вене свою любимую певицу-итальянку Паста, Долли замечает 6. III. 1829 г: «Слушать её — это настоящее наслаждение, и я при этом убеждаюсь больше чем когда-либо в том, что существует прямая связь между музыкой и всем, что есть наиболее таинственного в душе; никто не может отрицать, что она вызывает какой-то трепет. У тех, которые не чувствуют и не понимают музыки, одной душевной способностью меньше»[238]. Дарья Фёдоровна музыку, несомненно, чувствовала и понимала. Соглашалась слушать даже посредственное исполнение любимых опер. Бывала Фикельмон и в концертах — в Петербург приезжали такие выдающиеся артисты того времени, как певицы Генриетта Зонтаг, Розальбина Карадори Аллен, знаменитый виолончелист Ромберг. Были и среди русских светских женщин отличные исполнительницы, например, певица фрейлина А. Н. Бороздина. Выдающейся пианисткой была сестра воспетой Некрасовым княгини Е. И. Трубецкой Зинаида Лебцельтерн. П. А. Вяземский слышал её игру в салоне Е. М