Будучи дипломатически неприкосновенной, она могла безбоязненно записывать в свои петербургские тетради всё, что хотела. Но нет в её дневнике ни слова о том, чего она не могла не знать, — о забивании людей насмерть шпицрутенами, о торговле крепостными, о многих других ужасах николаевской России, которых на Западе всё же давно не было. Эти русские дела, видимо, оставались вне круга непосредственных наблюдений Дарьи Фёдоровны. Ничего она не говорит и о декабристах, хотя была знакома со многими родственниками и друзьями сибирских узников.
Несмотря на постоянное общение в Петербурге с нашими писателями, ни в дневнике, ни в письмах упоминаний о русской литературе почти нет. Можно только предполагать, что Фикельмон всё же прочла «Клеветникам России», «Бородинскую годовщину», уже упомянутое письмо Чаадаева[255] и какую-то, видимо, русскую, биографию Кутузова.
О русской музыке, как я уже упоминал у неё нет ни слова.
Итак, почти иностранка, весьма равнодушная к русским делам? Нельзя прежде всего забывать, что до самой смерти матери она почти всё время жила вместе с ней, а Елизавета Михайловна, как мы знаем, любила родину горячо. Несомненным русофилом был и муж графини. Можно думать, что и годы, проведённые в Петербурге, всё же заставили её в какой-то мере снова обрусеть.
Из дневника и других источников мы узнаем, например, что в течение ряда лет она вместе с матерью бывала в русском театре и восхищалась игрой знаменитого Каратыгина в ролях Ермака (1829) и Отелло (1836). Отмечает Фикельмон и открытие Александринского театра в 1832 году. О «Жизни за царя» («Иване Сусанине»), поставленной в 1836 году, она не упоминает, но за этот особенно интересный для нас год, когда началась последняя драма Пушкина, записей в дневнике из-за болезни графини, к сожалению, вообще почти нет.
Дарья Фёдоровна внимательно читает сочинения иностранцев о России и принимает близко к сердцу их зачастую легкомысленные и лживые повествования: «… они возбуждают во мне бешенство против тех, которые их пишут, не потрудившись даже собрать сведений» (15 декабря 1840 года)[256]. Книгу Кюстина «Россия в 1839 году» супруги Фикельмон читают «с удивлением и сожалением». По мнению Д. Ф. Фикельмон, «невозможно в одной книге вместить столько желчи и горечи». Однако этого автора легкомысленным она не считает: «…он строг, часто несправедлив, склонен к преувеличению, непоследователен и недоброжелателен, но правда там есть» (28. VI. 1843)[257]. Надо сказать, что это, несомненно, собственные мысли Дарьи Фёдоровны — отзыв её мужа о книге французского аристократа, как мы знаем, гораздо резче, хотя и он не отвергает её целиком.
В русско-турецкую кампанию 1829 года наши боевые успехи — взятие Эрзерума и Адрианополя, подписание там победоносного мира радовали Долли во всяком случае не как иностранку. Яснее же всего её русские чувства проявились в 50-е годы, во время Восточной войны и Крымской кампании, хотя Дарья Фёдоровна уже давно и окончательно обосновалась за границей. Узнав об объявлении войны Турции, она пишет сестре: «…русская часть моего полурусского, полуавстрийского сердца в волнении», и позже: «Мы узнали о победе русского флота при Синопе, поздравляю тебя и не могу тебе сказать, какую радость доставила мне эта новость». Крайне враждебная позиция Австрии по отношению к России во время Восточной войны и Крымской кампании заставляют её скорбеть: «…когда у тебя два отечества, их любишь, как отца и мать, и глубоко огорчаешься, если они не могут действовать вместе». За ходом войны Фикельмон следит очень внимательно, постоянно смотрит на карту. Приготовления союзников её глубоко волнуют. «Русская половина сердца» всё больше и больше даёт себя знать. «Я читаю с ужасом и в то же время и с интересом о громадных приготовлениях Англии и Франции, и этот колоссальный флот для Балтийского моря стал моим кошмаром. Я уже боюсь за мой бедный Ревель».
Неудачи русских глубоко огорчают Дарью Фёдоровну. В одном из последних известных нам писем 1854 года мы уже ясно слышим голос русской патриотки, внучки Кутузова: «Третьего дня мы получили ложное известие о взятии Севастополя и были от него больны, но вчера известие было опровергнуто. Все мои мысли с вами с тех пор, как враг на русской земле» (5 октября 1854 года). Пусть читатель сам решит, можно ли считать графиню Фикельмон иностранкой…
И, думаю, он согласится со мной, что среди множества женщин, которых знал Пушкин, она была одной из самых незаурядных.
Сложна и полна противоречий её натура. Она добра, но способна остро ненавидеть тех, кого считает врагами. Она умеет наблюдать, но порой не замечает того, что видят люди, гораздо менее наблюдательные. Дама «большого света» вдруг начинает грустно и гневно бранить то общество, в котором её положение так блестяще. Всё у неё, кажется, есть, — большего желать нечего, но недовольна она, мечется, не находит себе покоя… Тесно ей в великосветской оранжерее, в которую Дарья Фёдоровна сама себя заперла.
Переписка друзей
«Боюсь графини Фикельмон. Она удержит тебя в Петербурге. Говорят, что у Канкрина ты при особых поручениях и настоящая твоя служба при ней», — писал Пушкин 2 мая 1830 года своему другу П. А. Вяземскому. Долли Фикельмон была приятельницей обоих поэтов. Её отношениям с Пушкиным посвящён следующий очерк. Чтобы жизнеописание Пушкина было как можно полнее, в некоторых случаях небезынтересно выяснить и то, как его друзья относились друг к другу. Я думаю, что, в частности, это можно сказать о Долли и князе Вяземском.
Пётр Андреевич Вяземский — большой талантливый поэт, литератор и мемуарист. Облик Дарьи Фёдоровны Фикельмон до конца ещё не ясен, но несомненно одно — она была женщиной во многих отношениях незаурядной. О взаимоотношениях Вяземского и Долли известно немало — частые упоминания о Фикельмон мы встречаем в письмах Петра Андреевича; есть они в его переписке с А. И. Тургеневым, в «Старой записной книжке»[258]. Многократно перепечатывалось блестящее описание петербургского салона Фикельмон-Хитрово, данное в своё время Вяземским[259]. В свою очередь, отзывы Долли о её приятеле имеются в отрывках из дневника, опубликованных А. В. Флоровским, к сожалению, в труднодоступном для советских читателей ежегоднике[260]. В книге итальянской исследовательницы Н. Каухчишвили, которую я уже неоднократно цитировал, помимо почти полного текста дневника Д. Ф. Фикельмон за 1829—1831 годы имеется специальная глава, посвящённая её отношениям с П. А. Вяземским.
Непосредственные эпистолярные беседы Фикельмон и Вяземского до сих пор были известны очень мало. Более восьмидесяти лет назад сын Вяземского, Павел Петрович, опубликовал в своей большой работе о Пушкине[261] отрывки из двух писем Долли к своему отцу, в которых упоминалось о поэте. Эти переведённые с французского тексты уже десятки лет цитируются во всех биографиях поэта, но, насколько мне известно, за исключением одного вновь опубликованного письма[262] переводы не были сверены с подлинниками. Не были изучены и другие письма графини к Вяземскому, хранившиеся в Остафьевском архиве, который включён в настоящее время в Центральный государственный архив литературы и искусства (ЦГАЛИ).
Что касается писем П. А. Вяземского к Долли, то в отечественных источниках они не публиковались. Имелось лишь в сочинениях Петра Андреевича несколько упоминаний об отсылке его писем Фикельмон[263]. В 1961 году Сильвия Островская (Sylvie Ostrovskâ) опубликовала в чешском переводе несколько выдержек из обнаруженных ею в архиве Фикельмонов французских писем Вяземского к Дарье Фёдоровне[264]. Находка была упомянута в советской печати, но дальнейшего освещения не получила. В настоящее время малоизвестную «переписку друзей» можно значительно пополнить. Из ЦГАЛИ я получил отличные фотокопии всех хранящихся там писем Д. Ф. Фикельмон и её родных к П. А. Вяземскому. Я смог таким образом ознакомиться со следующими эпистолярными документами: 1. Писем графини Д. Ф. Фикельмон к князю П. А. Вяземскому — 1; 2. Её записок к нему же — 67; 3. Письмо и записка графини Д. Ф. Фикельмон к княгине В. Ф. Вяземской — 2; 4. Записка графини Д. Ф. Фикельмон к её матери М. Хитрово — 1; 5. Писем Е. М. Хитрово к князю П. А. Вяземскому — 2; 6. Писем графа Ш.-Л. Фикельмона к князю П. А. Вяземскому — 5; 7. Записка графини Е. Ф. Тизенгаузен к князю П. А. Вяземскому — 1. Всего 92 отправления. Кроме того, к одной из записок графини приложен подробный план романа (canevas d'un roman), который Д. Ф. Фикельмон составила для Вяземского. Все отправления на французском языке. Судя по тому, что наряду с длинными содержательными письмами Долли сохранились и совершенно незначительные её записки из нескольких слов, можно думать, что Вяземский сберёг решительно всё, что когда-либо ему написала Долли Фикельмон.
Благодаря любезному содействию Сильвии Островской я получил из Государственного архивного управления Чехословакии хороший микрофильм шести писем Вяземского, хранящихся в Дечине. Все они относятся к 1830—1831 гг.[265]. Эти письма, несомненно, составляют лишь часть переписки Вяземского с Долли. В её ответах упоминается о ряде писем князя, которые остаются неизвестными[266]. На некоторые из записок Дарьи Фёдоровны Вяземский, несомненно, также отвечал, но этих отправлений мы не знаем. Полученные мною из ЧССР материалы заслуживали бы, как мне думается, научного издания с приведением французского текста писем и соответствующими комментариями.