[322]. Должно быть, Дарья Фёдоровна немало размышляла над этим письмом своего друга, где религия поставлена в один ряд с наукой, дипломатией и политикой…
Я остановился подробнее на этом эпистолярном обмене мнениями между Фикельмон и Вяземским, так как он может служить прообразом тех политических споров, которые велись в салоне Долли и её матери. Об их конкретном содержании мы знаем очень немного, а между тем и для биографии Пушкина эти разговоры представляют несомненный интерес, так как поэт наряду с Вяземским и Александром Ивановичем Тургеневым принимал в них участие в течение ряда лет. Судя по разбираемой нами переписке, диапазон «дискуссий», как мы бы сказали сейчас, был очень широк. Возможно, что завсегдатай салона говорили порой в экстерриториальном посольстве и о такой небезопасной тогда материи, как утопический социализм…
Временное увлечение Дарьи Фёдоровны идеями Ламеннэ интересно для нас и в другом отношении. Красноречивый аббат в своей газете не только защищал всеобщее избирательное право, свободу печати, союзов и преподавания, а также считал необходимым отделение церкви от государства. Вяземскому Фикельмон писала только в общей форме о религиозных и историко-философских взглядах Ламеннэ и его сотрудников. Пётр Андреевич, как мы видели, с ними в корне не согласен. К католицизму он относился с интересом и уважением, но всё же эта форма христианства оставалась для него идейно чуждой. Несмотря на весь свой европеизм Вяземский прежде всего человек убеждённо русский (но не славянофил). Он к тому же знатный барин, коренной москвич. В этом отношении характерно его письмо к Фикельмон от 23 ноября 1831 года — последнее письмо из Москвы: «У нас здесь был ряд довольно блестящих праздников. В этих случаях Москва принимает торжественный вид. Всегда в таких зрелищах есть нечто национальное и народное. Этот Кремль, который господствует над городом, так же как все воспоминания и впечатления, эти волны народа, которые буквально днём и ночью приливают и отливают, следуя за всеми передвижениями царя и царицы, эта связь с землёй, этот русский дух, который всюду чувствуется, уносят зачастую мысль за тесные пределы дворца и салона. Здесь чувствуется, что существует неизменная сила, вовсе не искусственная, не вызванная обстоятельствами, и если придают так много значения тому, что ты русский, то, плохо это или хорошо, но ты себя чувствуешь именно в Москве, а не в ином месте».
Вяземский не любил Николая I. Добиваясь ради семьи принятия на государственную службу, с очень тяжёлым чувством писал ему незадолго до этого свою покаянную «Исповедь». Республиканцем он в 1831 году, конечно, не был, как не был им и раньше, но было бы ошибкой в его описании народных толп, стремящихся взглянуть на царя и царицу, видеть внезапный прилив верноподданнических чувств. Пётр Андреевич только излагает Долли свои впечатления. Зато его, несомненно, искренние строки о Москве — это «исповеданье веры» русского патриота, участника Бородинского боя. Не знаем, какое впечатление они произвели на адресатку… Однако для Долли Фикельмон Москва, Кремль, соборы,— наверное, и Иван Великий, а может быть, и царь-колокол и царь-пушка — не были только словами. Всё это она однажды видела и, конечно, не забыла.
До сих пор едва ли не единственное упоминание о том, что во время путешествия в Россию в 1823 году Е. М. Хитрово с дочерью побывали в Москве, имелось в письме П. А. Вяземского к А. И. Тургеневу от 1 октября 1823 года[323]. 21 октября Долли Фикельмон пишет оттуда мужу:[324] «Мы здесь с позавчера, со дня рождения моей милой бабушки[325]. Мы совершили сюда очень долгое и очень скучное путешествие из Петербурга: долгое, потому что дороги ужасны, а ночи так темны, что продолжать путь нет возможности и приходится ложиться спать. Мы потратили ровно неделю на этот печальный путь, потому, что расставание (с родственниками.— Н. Р.) было крайне грустным, и мы до сих пор подавлены и удручены». Таким образом, получилось у Елизаветы Михайловны с дочерьми нечто похожее на путешествие Лариных:
И наша дева насладилась
Дорожной скукою вполне:
Семь суток ехали оне.
В Петербург, как видно из контекста, путешественницы больше не возвращались. С разрешения своего министра Фикельмон выехал им навстречу в Вену. К сожалению, из России маршрута матери и дочерей мы не знаем (может быть, через Киев?), но ясно одно — Долли Фикельмон однажды всё же побывала в Москве, совершила очень большое и не очень комфортабельное путешествие по России…
Вернёмся снова к переписке Фикельмон и Вяземского в 1830—1831 гг. В тревожное для обоих корреспондентов холерное время мы, естественно, находим в их письмах лишь немного упоминаний о том, что они читали в эти печальные месяцы. Некоторые из интересных упоминаний я уже попутно привёл. С окончанием эпидемии, пощадившей её семью, но унёсшей немало знакомых людей, Долли снова принимается за книги. Читает и, по обыкновению, философствует: «Мы поглощаем каждую новость, что касается книг. В данное время я читаю то, чего раньше совсем ещё не знала, — письма Курье, которые я нахожу остроумнее и лучше написанные, чем письма M-me де Севинье[326], — эти, надо сказать, легкомысленны, но принято считать, что в наш век можно всё читать без стеснения. События нравственного порядка, правда, сейчас настолько серьёзны, настолько значительны, что не остаётся возможности увлечься лёгким чтением. Благоразумие укрепилось в тени скорби, потому что какой человек с душой живёт сейчас не скорбя» (13 октября 1831 года). «Знаете ли вы, что Виктор Гюго написал премилые стихи, полные прелести, гармонии, религиозного чувства? Это молитва, обращённая к его ребёнку; в них глубокая набожность, как у Ламартина, но с оттенком горести земной, светской, отчего они ещё трогательнее. Я бы вам их послала, если бы не надеялась увидеть вас вскоре здесь — удивительно, что автор, любимый молодой Францией[327], говорит о боге, как следует говорить о нём» (12 декабря 1831 года)[328].
Интересен отзыв Фикельмон о романе Бенжамена Констана «Адольф», но он тесно связан с вопросом об изучении Дарьей Фёдоровной русского языка, к которому мы теперь и обратимся. До сих пор по этому поводу было известно лишь часто цитируемое указание Е. М. Хитрово в письме к Пушкину от 9 мая 1830 года: «Г. Сомов[329] дает уроки послу и его жене <…>». Речь шла, несомненно, об уроках русского языка, незнакомого графу и забытого графиней за долгие годы пребывания в Италии[330]. В письмах 1831 года изучению русского языка Долли посвящено немало строк. 4 августа Вяземский в своё, как всегда, французское письмо вставляет три слова по-русски («житьё-бытьё подмосковное»). Затем он продолжает — снова по-французски: «После представленных Вами мне доказательств Ваших успехов в изучении русского языка, о которых я мог судить по стилю надписанного по-русски адреса, я ничуть не раскаиваюсь в том, что позволил себе эту двуязычную смесь, которую Вы отлично поймёте. Должен Вас всё же предупредить, для неприкосновенности моего родового имени, что я не Сергеевич, а Андреевич, а для чести нашего квартала, что Тверская — это не переулок, а улица, и притом ещё одна из самых нарядных; что же касается моего дома, то он скромно приютился в Чернышёвском переулке[331]. За исключением этих маленьких ошибок, всё остальное — верх изящества и орфографии. Я могу только удивляться рассудительности, с которой Вы употребляете букву „ять“, этого сфинкса, недоступного для многих наших писателей и для большинства наших государственных мужей. Воздадим за это хвалу Вашей понятливости и отеческим заботам господина Сомова. Если бы я мог раздавать места, я бы сразу назначил Вас министром народного просвещения, будучи твёрдо уверен в том, что Вы не скомпрометируете ни наших учёных, ни нашу орфографию, за что я не мог бы поручиться в отношении других. Говорят, что император Александр, чтобы избежать трудностей, самодержавно исключил эту букву из своего императорского алфавита: это также значило разрубить Гордиев узел». Неисправимый насмешник, князь Вяземский не удержался от искушения пустить шпильку по адресу покойного царя, хотя, несомненно, знал, что Дарья Фёдоровна, как и её мать, относится к памяти Александра I с благоговением…
В записке, посланной в Москву 13 августа, она сообщила: «Ваш адрес был неправильно написан благодаря маме, которая неверно сказала ваше отчество». Адрес письма от 12 декабря того же года аккуратно и красиво надписан по-русски с должными нажимами: Его Сиятельству Милостивому Государю Князю Петру Андреевичу Вяземскому в Москве Близ Никитской, Чернышёвском Переулок В собственном доме. Как видим, с русскими падежами Долли тогда ещё не справлялась. Этот адрес — единственный образец её русского почерка среди более чем двухсот фотокопий, полученных мною из ЦГАЛИ. Надо, однако, сказать, что уверенное и вполне русское написание букв всё же свидетельствует о том, что в детстве Даша Тизенгаузен по-русски писать умела. В отношении её сестры Кати мы это знаем достоверно — будучи маленькой девочкой, она писала дедушке Кутузову и по-русски[332].
13 октября 1831 года Дарья Фёдоровна пишет Вяземскому о своём русском языке с некоторыми подробностями: «Пока что я вас благодарю за Адольфа, который всегда был одним из моих любимых произведений, хотя герой создан для того, чтобы заранее