й и святой землёй для вашего сердца, тем не менее жестоко бы его взволновал!»
Пора, однако, сказать и о том, что Фикельмон, хорошо относясь к семье Вяземского, невзлюбила — по крайней мере, на первых порах — его жену. 3 ноября 1832 года она записала в дневнике: «…вот три женщины совсем неподходящие для нашего кружка: княгиня Вяземская, госпожа Блудова[346] и Виельгорская[347]», «все эти господа любезнее без своих жён»[348]. Почему Вера Фёдоровна, к которой много лет с такой дружеской симпатией относился Пушкин, почему она не понравилась Долли, неизвестно. Не знаем мы и того, не сблизилась ли Дарья Фёдоровна с Вяземской, когда узнала её поближе. Кажется всё же, что в Петербурге она встречалась с княгиней лишь в силу светских обязанностей.
У П. А. Вяземского сохранилось и несколько писем Фикельмон 1852 года. Дарье Фёдоровне 48 лет, она бабушка четырёх внучат (старшей, Эдмее-Каролине, будущей итальянской графине Робилант-Цереальо, уже 10 лет), Петру Андреевичу шестьдесят, Вере Фёдоровне шестьдесят два. Все старые люди… Летом Вяземские отправились за границу — князю нужно было полечиться в Карлсбаде. Узнав, что он в Дрездене, Дарья Фёдоровна посылает 26 июня старому приятелю очень сердечное письмо. Приглашая супругов приехать в Теплиц, она пишет: «Передайте княгине, что я её целую, затем я рассчитываю на неё, чтобы завлечь вас сюда, даже если вы проявите в данном отношении как можно менее доброй воли». 15 августа она обращается к самой Вяземской. Сообщает ей ряд новостей, посылает для Петра Андреевича газеты. Тон письма сердечный, и слова «целую вас» звучат искренне… Судя по содержанию этого письма и следующего, в котором Долли настойчиво просит Вяземских заехать в Теплиц перед возвращением в Россию, супруги раз уже там побывали в течение лета.
Читателей старшего поколения, помнящих обычаи дореволюционной России, вероятно, удивит тот факт, что, приглашая Вяземских приехать в Теплиц, Фикельмон советует им остановиться не в отеле «Почта», а в «Принц де Линь», где комнаты и стол лучше. Казалось бы, что в трёхэтажном замке могло найтись место для старых друзей… Светские обычаи на Западе были, правда, несколько иными, чем в России, но в Чехии, например, такое приглашение, несомненно, означало бы, что гости будут жить в замке. Долли и её муж, конечно, не желали обидеть Вяземских, но, видимо по каким-то соображениям, не могли их поместить у себя. Возможно также, что Пётр Андреевич и Вера Фёдоровна сами не сочли удобным остановиться в замке, владельца которого, князя Эдмунда Кляри-и-Альдринген, они раньше не знали. Во всяком случае, неприязненное отношение Долли Фикельмон к княгине Вяземской, «неподходящей для нашего кружка», можно думать, давно стало делом прошлого. Стареющая Дарья Фёдоровна, по-видимому, была искренне рада повидать петербургскую знакомую, жену своего друга. 21 октября она пишет из Теплица сестре Екатерине: «Вяземские провели с нами вечер, возвращаясь из Карлсбада»[349]. Это было последнее свидание друзей.
Вернёмся теперь снова в Петербург тридцатых годов. «Ядро» переписки Фикельмон и Вяземского позволило нам установить, что в 1830—1831 годах их отношения были не «романом», а лишь «влюблённой дружбой». Естественно спросить, продолжалась ли такая романтическая дружба и в дальнейшем, — ведь после возвращения Петра Андреевича из Москвы Долли прожила в Петербурге ещё более шести лет. Остановимся сначала на внешней стороне их знакомства в эти более поздние годы.
Я уже упомянул о том, что с конца 1831 года Вяземские были почти соседями Фикельмон. В 1834 году Вяземский с семьёй переселился на Моховую в дом Быченского (ныне Моховая, 32), по-прежнему от посольства недалеко. Однако с начала 1832 и до апреля 1838 года в архиве Вяземского имеются только петербургские записки Дарьи Фёдоровны, очевидно доставленные слугами, и ни одного её почтового отправления. Зная, как Пётр Андреевич берёг каждую строчку своей приятельницы, следует думать, что писем от неё за эти годы он действительно не получал[350]. Уже одно это заставляет думать, что «влюблённой дружбы» больше не существовало.
О причинах некоторого охлаждения, по-видимому взаимного, судить трудно. Внешне всё как будто остаётся по-старому. Дарья Фёдоровна, как и раньше, внимательна и любезна по отношению к Вяземскому. Говорит ему немало хороших слов. В конце февраля 1833 года, перед отъездом по санному пути в Дерпт, она пишет ему: «Если вы хотите что-нибудь передать вашей сестре[351], пришлите мне, что нужно, завтра утром. И приходите со мной повидаться и передать ваши словесные поручения сегодня вечером к маме».
В апреле 1834 года Долли сильно обварила себе ногу кипятком и в течение шести недель была привязана к креслу и оттоманке. В числе близких друзей, которых она принимала, немного оправившись, был и Вяземский[352]. К этому времени относится следующая записка Фикельмон: «Неловкость моего швейцара, который не догадался, что вы один из тех, кого я всегда вижу с удовольствием, лишила меня возможности повидать вас вчера. Я больна, так как глупым образом обожгла себе ногу, — приходите сегодня повидать меня ненадолго, прошу вас. Долли Фикельмон». Вероятно, как это часто бывает, последствия ожога сказались не сразу, но постепенно развились воспаление и нагноение.
Можно поэтому к этим неделям отнести ещё две записки. В одной Долли сообщает: «Ваша записка и книга застали меня очень больной, но им я обязана радостным и приятным впечатлениям. Я ещё далека от того момента, когда смогу вас увидеть, дорогой друг, но на днях вы будете одним из первых, кого я к себе попрошу». Во второй записке мы находим уже литературные размышления Фикельмон: «Возвращаю вам вашего ужасного Сент-Бёва <…>[353]. Я продолжаю сильно болеть, дорогой Вяземский, — неприятное это время, так как оно лишает меня радости видеть друзей. А вы один из тех, о ком я больше всего сожалею!» Да, приятельские записки, по-старому приятельские отношения.
Сейчас у нас есть также иконографическое подтверждение того, что в 1834 году Долли интересовал Пётр Андреевич. В своей новой книге Нина Каухчишвили опубликовала карандашный рисунок[354] — портрет Вяземского, обнаруженный ею, по-видимому, во второй тетради дневника Дарьи Фёдоровны. Судя по очень крупной подписи рукой Фикельмон: «Prince Wiasemsky, 1834», рисунок значительно увеличен. Если это работа самой Долли, что весьма вероятно, то приходится признать, что у неё были немалые художественные способности. Рисунок очень уверенный, можно сказать, профессиональный. Сходство передано отлично. Грустное, серьёзное лицо князя, вероятно, отображает его душевное состояние перед отъездом за границу. Болезнь Пашеньки усиливалась… Около (не позднее) 26 июля 1834 года Пушкин писал жене из Петербурга: «Княгиня (Вяземская.— Н. Р.) едет в чужие края, дочь её больна не на шутку; боятся чахотки. Дай бог, чтобы юг ей помог. Сегодня видел во сне, что она умерла, и проснулся в ужасе». 3 августа он снова пишет Наталье Николаевне: «Вяземские здесь. Бедная Полина очень слаба и бледна. На отца жалко смотреть. Так он убит. Они все едут за границу. Дай бог, чтобы климат ей помог». Итак, отношения Фикельмон и Вяземского остались прежними…
Нет, перестаёшь верить этому, когда читаешь некоторые записки Фикельмон и особенно письма Вяземского к жене, отправленные в начале августа 1832 года. «Сударь! Сударь![355] — пишет Фикельмон князю. — Разве для этого нужно было столько доказательств и даже лести! Нужно было, если „дорогой друг, сделайте мне удовольствие и пригласите моих друзей“, я бы и так это сделала. Я вычеркнула Оболенских, потому что народа и так слишком много, но, ради вас, приношу себя в жертву». Эта записка, видимо, относится к одному из больших балов в австрийском посольстве, скорее всего, зимой 1832/33 или 1833/34 годов[356]. Надо сказать, что такое сердитое послание хозяйки дома было бы неприятно для получателя и в менее избранном кругу. Долли к тому же, вероятно, знала, что Оболенские, за которых просил Вяземский, — его родственники.
Напомним, что в начале 1832 года Фикельмон, обрадованная возвращением Петра Андреевича из Москвы, писала ему по тому же поводу совсем иначе: «…предоставляю вам полную свободу в отношении выбора ваших протеже…» Быть может, приведённая здесь довольно нелюбезная записка — отзвук серьёзной размолвки между Фикельмон и Вяземским, которая произошла в августе так дружески начавшегося 1832 года.
Приходится на этом небольшом происшествии остановиться подробнее. В воскресенье 5 августа Долли прислала Петру Андреевичу следующую записку: «Дорогой Вяземский, сегодня я должна была иметь удовольствие пообедать с вами у нас, но я прошу вас отложить это на вторник. Фикельмон был принуждён пригласить на сегодня всех наших австрийских военных, которые завтра уезжают, — для вас это было бы неинтересно, а меня очень бы стеснила невозможность поговорить с вами, как я бы хотела. Итак, дорогой друг, приходите во вторник и, так как мы обедаем в пять, приходите на полчаса раньше, чтобы я могла с вами вволю поговорить перед обедом». Долли, несомненно, не хотела обидеть Вяземского, которого считала близким другом. Объяснила откровенно — неожиданно пришлось в тот день устроить официальный обед австрийских офицеров. Умолчала, конечно, о том, что присутствие на нём постороннего русского гостя могло быть и политически неудобным…
Умный и тонкий человек, Вяземский, мог бы это понять и пойти навстречу своей приятельнице, которая попала в довольно неприятное положение. Друзья ведь… Мог бы понять, но совершенно не понял, жестоко обиделся (хотя и отрицал это) и в письме к жене очень резко и несправедливо отозвался о Фикельмон. 9 августа он пишет Вере Фёдоровне