лет был близким другом Дарьи Фёдоровны и её сестры.
Вернёмся, однако, к розвальням с весёлой великосветской компанией, которые подъезжают то к одному, то к другому особняку. В санях есть ещё двое — неведомый нам возница и слуга Пушкина. Вероятно, это его неизменный Никита Тимофеевич Козлов, который носил когда-то на руках малютку Александра, был при поэте в его южной и северной ссылках, служил ему в Петербурге. Но только однажды, в Кишинёве, поэт мельком упомянул имя своего преданного слуги:
Дай, Никита, мне одеться:
В митрополии звонят.
В посольские особняки мы вслед за ряжеными не пойдём, но к Олениным заглянем. Речь ведь идёт о президенте Академии художеств и директоре императорской Публичной библиотеки Алексее Николаевиче Оленине и его жене Елизавете Марковне. В их гостеприимном доме Пушкин часто бывал в послелицейские годы. Оленин, обладавший большими связями, вместе с Жуковским хлопотал за Пушкина, когда в 1820 году ему грозила ссылка в Сибирь. В это время Анна Оленина, младшая дочь Алексея Николаевича, была двенадцатилетней девочкой. Проведя семь лет в изгнании, поэт вернулся наконец в столицу и осенью или ранней зимой 1827-го и увидел Анну Алексеевну уже девятнадцатилетней девушкой. Пушкин влюбился в неё. В 1828 году он создал цикл стихов, связанный с Олениной. О её глазах писал:
Потупит их с улыбкой Леля —
В них скромных граций торжество;
Поднимет — ангел Рафаэля
Так созерцает божество.
Летом 1828 года Пушкин сделал предложение Анне Алексеевне, которая ценила его гений, но к Пушкину-человеку, как кажется, была равнодушна. Подробностей этой попытки мы не знаем. Окончилась она неудачей — предложение было отвергнуто родителями, знавшими, что в это время над Пушкиным был учреждён секретный надзор полиции. Видный сановник член Государственного совета, Оленин не пожелал выдать дочь за «неблагонадёжного сочинителя».
Следовало ожидать, что после неудачного сватовства Пушкин, по существовавшему и тогда и много позже обычаю, перестанет бывать у Олениных. Кроме того, по-видимому, в 1829 году до него дошёл какой-то обидный отзыв Анны Алексеевны, самолюбие поэта, по крайней мере на время, было задето, и вот в черновиках восьмой главы «Евгения Онегина», написанных в декабре этого года, Оленина выведена под именем Лизы Лосиной, при появлении которой Онегин приходит в ужас. Она:
Уж так жеманна, так мала,
Так неопрятна, так писклива,
Что поневоле каждый гость
Предполагал в ней ум и злость…
Сам Оленин в это время для Пушкина:
О двух ногах нулек горбатый…
При таких настроениях поэта совсем уже нельзя было предполагать, что 12 января 1830 года он в домино и маске войдёт в дом Алексея Николаевича. Своей, несомненно, точной записью Фикельмон задала нам нелёгкую загадку. Впрочем, разгадка, быть может, в том и заключается, что Пушкин был замаскирован. Отказываться от интересной поездки не хотелось. Надеялся, что не узнают, но ошибся. Тому, что старых знакомых — Елизавету Михайловну и Пушкина — тотчас узнали в доме Олениных, удивляться не приходится. Что касается Хейтсбери и Лудольфов, то, очевидно, в начале 1830 года поэт уже был хорошо знаком с семьями этих дипломатов, о чём раньше сведений не было[376].
Потом вся компания ужинала в австрийском посольстве. Хозяин дома отсутствовал, — он в тот вечер был в гостях у царя. Не будем гадать о том, испортилось ли настроение поэта от того, что его узнали всюду… В малой столовой посольства, наверное, снова было много шуток и смеха и, конечно, немало шампанского.
Вдовы Клико или Моэта
Благословенное вино…—
в принятых тогда узких бокалах искрилось, пенилось, помогало забыть разные житейские неприятности. Блестели чудесные бархатистые глаза Фикельмон. Ничто не говорит о том, что поэт увлекался ею в это время, но не любоваться умной красавицей он вряд ли мог.
Итак, через два месяца после, начала знакомства Пушкин для Долли уже свой человек. Быстрому сближению Фикельмон с Пушкиным удивляться не приходится. Для Долли он прежде всего давнишний приятель её матери. Замечала ли Долли Фикельмон, что Елизавета Михайловна трогательно влюблена в Пушкина? Вероятно, старалась не замечать.
В жизни поэта к тому же вскоре наступил перелом. Зиму 1829/30 годов, свою последнюю холостую зиму, он проводил шумно, рассеянно и, должно быть, не очень благоразумно. Вероятно, Дарья Фёдоровна, хотя бы отчасти, разделяла мнение своей матери, писавшей Пушкину 20 марта 1830 года: «Как можно такую прекрасную жизнь бросать за окошко».
Но письмо, из которого приведены эти строки, было отправлено в Москву, куда Пушкин уехал 12 марта именно с целью упорядочить свою мятущуюся жизнь. 6 апреля, в первый день пасхи, судьба его решилась. Поэт вторично сделал предложение Наталье Николаевне Гончаровой, и на этот раз оно было принято. Печатное извещение о помолвке было разослано родным и знакомым лишь в начале следующего месяца. Оно гласило: «Николай Афонасьевич и Наталья Николаевна Гончаровы имеют честь объявить о помолвке дочери своей Натальи Николаевны с Александром Сергеевичем Пушкиным сего Маия 6 дня 1830 года». Ошибка в отчестве матери невесты, Натальи Ивановны, урождённой Загряжской, осталась неисправленной и в хранящемся в Пушкинском доме экземпляре, который поэт послал своему другу П. В. Нащокину с шуточной надписью на обороте.
Письмо Пушкина к графине Фикельмон, копию которого мне некогда прислал князь Кляри-и-Альдринген, помечено 25-м апреля. Оно является ответом на не дошедшее до нас письмо Долли к поэту. Как светский человек, Пушкин на письмо дамы, можно думать, ответил в тот же день или на следующий. Письма из Петербурга в Москве обычно получали на четвёртый-пятый день. Таким образом, письмо Долли, вероятно, было отправлено 19 или 20 апреля. В это время в столице много говорили о предстоящей женитьбе Пушкина, но кроме родителей поэта и шефа корпуса жандармов генерала А. X. Бенкендорфа, которому 16 апреля он сообщил в официальном письме о состоявшейся помолвке, прося в то же время «сохранить моё обращение к вам в тайне», — кроме них, в эти дни, по-видимому, никто в Петербурге ещё ничего не знал наверное.
Некоторые, в том числе один из ближайших друзей поэта, П. А. Вяземский, долго не хотели верить, что Пушкин женится. Ещё 27 марта[377] Пётр Андреевич, сообщая жене, что он в этот день обедал вместе с Е. М. Хитрово у Фикельмонов, прибавляет в виде шутки: «Все у меня спрашивают: правда ли, что Пушкин женится? В кого он теперь влюблён, между прочим? Насчитай мне главнейших». В недатированном письме к Вере Фёдоровне он называет сообщение о женитьбе поэта мистификацией. 21 апреля снова пишет ей: «Ты всё вздор мне пишешь о женитьбе Пушкина; он и не думает жениться, что за продолжительная мистификация? Повторяю, я не Елиза»[378]. Только 26 апреля, побывав на обеде у родителей поэта, он убеждается в том, что Пушкин действительно женится: «Нет, ты меня не обманывала, мы сегодня на обеде у Сергея Львовича выпили две бутылки шампанского, а у него по-пустому пить двух бутылок не будут. Мы пили здоровье женихов»[379]. Эта эпистолярная летопись мартовских и апрельских дней 1830 года показывает, что, отправляя своё письмо, Долли, несомненно, знала — и от матери и от друзей поэта (хотя бы от того же Вяземского), — что Пушкин собирается жениться, но неизвестно пока, верно это или нет.
Обратимся теперь к ответному письму поэта. Я остановлюсь на нём подробнее, так как это письмо, опубликованное впервые в 1949 году[380] по не вполне точной копии князя Кляри, до настоящего времени остаётся малоизученным. В 1950 году Д. Благой повторил публикацию, сопроводив её фотокопией подлинника, по-прежнему хранящегося в Чехословакии, и кратким комментарием, который, однако, лишь в небольшой части посвящён самому письму[381]. В современных изданиях произведений Пушкина оно публикуется лишь с очень краткими примечаниями. Привожу полный текст письма в наиболее близком к французскому подлиннику переводе, который дан в Большом академическом издании[382]:
«Графиня Крайне жестоко с Вашей стороны быть такой любезной и заставлять меня так сильно скорбеть от того, что я удалён от Вашего салона. Во имя неба, графиня, не подумайте, однако, что мне понадобилось неожиданное счастье получить от Вас письмо, чтобы пожалеть о том месте, которое Вы украшаете. Я надеюсь, что недомоганье Вашей матушки не имело последствий и не причиняет Вам более беспокойства. Я хотел бы уже быть у Ваших ног и поблагодарить Вас за милую память обо мне, но моё возвращение ещё очень сомнительно. Позволите ли Вы сказать Вам, графиня, что Ваши упрёки так же несправедливы, как Ваше письмо прелестно. Поверьте, что я всегда останусь самым искренним поклонником Вашей любезности, столь непринуждённой, Вашей беседы, такой приветливой и увлекательной, хотя Вы имеете несчастье быть самой блестящей из наших знатных дам. Благоволите, графиня, принять ещё раз выражение моей признательности и моего глубокого уважения.
А. Пушкин
25 апреля 1830 г.
Москва».
Быть может, когда-либо французскому тексту этого письма кто-нибудь из специалистов посвятит обстоятельное филологическое исследование. «Лучший наш стилист лучше бы не написал», — сказала мне о нём в 1942 году г-жа Мадлен Вокун-Давид (M-me Madelaine Vokoun-David), в то время лектор французского языка в Пражском университете, когда я показал ей только что полученную из Теплица копию. «Хрестоматийный образец письма светского человека к даме высшего общества», — прибавила она. Тогда же учёная-француженка обратила моё внимание на то, что в письме Пушкина один синтаксическ