[387]. Но «Пентефреиха» — это для Петра Андреевича, в расчёте на то, что он не разболтает. Для общества — её превосходительство генерал-майорша Хитрово, тёща австрийского посла; для самого себя, несмотря на все её странности, — умный и преданный друг… Оскорбить её молчанием Пушкин не мог.
Можно думать, что Елизавета Михайловна, как ни было ей горько, в ответ на извещение поздравила жениха, но это письмо до нас не дошло. 9 мая она писала: «Я не имею для вас никакого значения. Говорите мне о вашей свадьбе и о ваших планах на будущее. Все разъезжаются, а хорошая погода не наступает. Долли и Катрин просят вас рассчитывать на них, чтобы вывозить в свет вашу Натали. Г-н Сомов даёт уроки посланнику и его жене, — что же касается меня, то я перевожу на русский язык „Светский брак“ и буду его продавать в пользу бедных. Элиза — 9-е вечером». Тон этого письма грустный, но спокойный — Е. М. Хитрово, видимо, примирилась с неизбежным, но, быть может, это спокойствие только кажущееся, нарочитое. Она говорит о женитьбе поэта, которая, конечно, не перестала её волновать, как-то походя, вперемежку с сообщениями о погоде, уроках Сомова и своих переводческих планах, кстати сказать, неосуществившихся и неосуществимых — по-русски, как и по-французски, Елизавета Михайловна писала очень неправильно.
Пушкин ответил довольно быстро. Письмо Хитрово он должен был получить числа 13—14, a его короткая (всего три строчки) записка датирована 18 мая: «Не знаю ещё, приеду ли я в Петербург, — покровительницы, которых вы так любезно обещаете, слишком уж блестящи для моей бедной Натали. Я всегда у их ног, так же как у ваших». Надо сказать, что одни и те же слова, даже если они точно переведены, зачастую в подлиннике звучат иначе, чем по-русски. «Бедной» в этой фразе по-французски — всего лишь словесное украшение, а «быть у чьих-нибудь ног», как мы знаем — старинная форма вежливости, и только. По существу же из письма Хитрово следует, что обе молодые графини, во-первых, считают себя приятельницами Пушкина, и, во-вторых, очевидно, в свете никто не сплетничает по поводу их дружбы с поэтом. Собственно говоря, «покровительницей» молодой женщины, начинающей выезжать в большой свет, скорее приличествовало стать Елизавете Михайловне, но легко понять, что в светском обществе над этим начали бы смеяться…
В конце мая она пишет Пушкину ещё одно письмо — на этот раз очень длинное, очень серьёзное и до предела искреннее. Деланного спокойствия в нём нет. Елизавета Михайловна примирилась с тем, что любимый человек женится, но не скрывает того, что ей тяжело: «Когда я утоплю в слезах мою любовь к вам, я тем не менее останусь всё тем же существом — страстным, кротким и безобидным, которое за вас готово идти в огонь и воду, потому что так я люблю даже тех, кого люблю немного». «Благодаря богу, у меня в сердце вовсе нет эгоизма. Я размышляла, я боролась, страдала и наконец достигла того, что сама желаю, чтобы вы поскорее женились. Устройтесь же с вашей прекрасной и очаровательной женой в хорошеньком, маленьком и чистом деревянном домике; по вечерам ходите к тётушкам составлять им партию и возвращайтесь домой счастливый, спокойный и благодарный провидению за вверенное вам сокровище». Возможно, что тогда, в мае 1830 года, заочно восхищаясь будущей женой поэта и сочиняя эту идиллию в духе Руссо (не хватает только зелёных ставен у предназначаемого Пушкину деревянного домика), — Хитрово была искренна.
Однако из письма Елизаветы Михайловны к Вяземскому от 12 сентября того же года[388] видно, что спустя несколько месяцев её отношение к невесте поэта, «прекрасной и очаровательной», резко переменилось — по крайней мере на время. Хитрово, по-видимому, только что узнала, что Пушкин уехал (31 августа) из Москвы в Болдино. По этому поводу она разражается упрёками по адресу Натальи Николаевны, в которых чувствуется и нескрываемая любовь к поэту, и несомненная ревность: «Как вы отпускаете Пушкина ехать среди всех этих болезней? Однако, его невеста создана для того, чтобы позволять ему носиться в одиночку. Так как нужно, чтобы он женился, я хотела бы, чтобы это уже совершилось и чтобы его жена, брат, сестра — все они только бы и думали, как о нём позаботиться! Знаете, если бы они были под властью [его] очарования, как я, они не знали бы покоя ни ночью, ни днём!»[389].
Долли теперь спокойнее и выдержаннее матери. Её порывистая юность прошла. Тоже тревожится за друзей, которые могут заразиться холерой, но пишет Вяземскому 4 декабря 1830 года строки весьма рассудительные: «К тому же нет ничего менее весёлого, чем современный салон, — нет больше любезности, нет больше изящества в выдумках, если только вы и Пушкин вскоре не вернётесь — жизнь в деревне, быть может, предохранила вас обоих от этой роковой заразы»[390]. Фикельмон считает — и она, надо думать, права, — что, оставаясь в своём поместье, легче уберечься от холеры, чем в Москве.
Вернёмся теперь немного назад — к лету всё того же 1830 года. Свадьба Пушкина по разным причинам долго откладывалась. На короткое время (конец июня — начало августа) он приехал в Петербург и затем снова вернулся в Москву. Очевидно, повидавшись с поэтом, Фикельмон записывает 11 августа 1830 года: «Вяземский уехал в Москву, и с ним Пушкин, писатель; он приезжал сюда на некоторое время, чтобы устроить дела, и теперь возвращается, чтобы жениться. Никогда ещё он не был таким любезным, таким полным оживления и весёлости в разговоре. Невозможно быть менее притязательным и более умным в манере выражаться». Быть может, поэт вспомнил о том, что в апрельском письме Дарья Фёдоровна заранее упрекала, его в том, что, женившись, он переменит своё отношение к ней. Вспомнил и лишний раз хотел показать, что всё остаётся по-старому.
Долли очень ценила в людях умение вести беседу, и в особенности, способность говорить просто и занимательно. Чувствуется, что именно эта способность Пушкина, оттенявшая его блестящее остроумие и ум, особенно восхищала молодую женщину. А в Долли он видит умную, блестящую собеседницу. В салоне Фикельмон поэт прост и естествен. 18 февраля 1831 года Пушкин наконец обвенчался с H. H. Гончаровой. Первые месяцы молодые прожили в Москве, а в середине мая, не поладив с тёщей, поэт приехал с женой в Петербург, намереваясь провести лето и осень в Царском Селе.
Вернёмся снова к дневнику Фикельмон. 21 мая она записывает: «Пушкин приехал из Москвы и привёз свою жену, но не хочет ещё её показывать [в свете]. Я видела её у маменьки — это очень молодая и очень красивая особа, тонкая, стройная, высокая — лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с кротким, застенчивым и меланхолическим выражением, — глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные, взгляд не то чтобы косящий, но неопределённый, — тонкие черты, красивые чёрные волосы. Он очень в неё влюблён, рядом с ней его уродливость ещё более поразительна, но когда он говорит, забываешь о том, чего ему недостаёт, чтобы быть красивым, — он так хорошо говорит, его разговор так интересен, сверкающий умом без всякого педантства».
Портретов Натальи Николаевны известно немало, но почти все они относятся ко времени её вдовства или второго замужества с генералом П. П. Ланским[391]. Немало мы знаем и описаний её внешности в переписке и мемуарах современников. Прелестная, выразительная словесная акварель, набросанная Фикельмон после первой встречи с Натальей Николаевной,— едва ли не лучший её литературный портрет. Чувство прекрасного, которое было так сильно у Дарьи Фёдоровны, сказалось здесь в полной мере. Сказалась в её записи и всегдашняя способность наблюдать людей. Фикельмон сразу заметила, что Пушкин влюблён в свою юную жену, хотя есть ряд свидетельств, что под венец он шёл неохотно, почти по обязанности. За неделю до свадьбы (10 февраля 1831 года) он пишет своему приятелю Н. И. Кривцову: «До сих пор я жил иначе, как обыкновенно живут. Счастия мне не было <…> Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся — я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же женюсь я без упоения, без ребяческого очарования <…> Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчёты. Всякая радость будет мне неожиданностью». Но свадьба состоялась, и радостно удивлённый Пушкин почувствовал, что к нему в самом деле пришло долго не дававшееся счастье.
Через шесть дней после венчания (24 февраля) он пишет П. А. Плетнёву: «Я женат — и счастлив; одно желание моё, чтоб ничего в жизни моей не изменилось — лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился». Через три месяца счастливого, влюблённого поэта увидела у себя Фикельмон. По-прежнему он кажется ей очень некрасивым, даже уродливым человеком, о внешности которого забываешь, когда он начинает говорить. По-прежнему Долли отмечает сверкающий ум поэта. С обычной своей проницательностью она чувствует, что Пушкин счастлив. Пребывание молодожёнов в Петербурге, где они жили в гостинице Демута, продолжалось всего неделю. 25 мая Пушкины уехали в Царское Село, куда вскоре в связи с начавшейся в столице эпидемией холеры переехали царская семья и двор. Вокруг резиденции были установлены карантины, и сообщение с Петербургом прекращено.
К этому времени относится ещё одно впервые публикуемое сообщение о Пушкине в письме Е. М. Хитрово к Вяземскому от 12 июля 1831 года; «Наш друг в Царском Селе — я не могу для него ничего сделать — за исключением книг»[392]. Таким образом, несмотря на карантинные строгости, заботливая Елизавета Михайловна продолжала снабжать поэта нужными книгами, вероятно, используя при этом возможности своего зятя-посла[393]. Мы видим, что её отношение к Пушкину после его женитьбы остаётся прежним. Е. М. Хитрово сумела себя перебороть и, оставаясь другом Пушкина, жизни его больше не осложняла.