не сомневается, что роковой диплом составлен если не непосредственно посланником Геккерном, то во всяком случае по его инициативе или при его возможном участии. Наряду с тонкими, хорошо продуманными мыслями, например, впервые поставленным вопросом, почему злосчастный диплом был разослан друзьям Пушкина, а не его врагам, что было бы более логичным (ещё одна загадка дуэльной истории, и Анна Ахматова находит для неё очень оригинальное объяснение), наряду с такими глубокими мыслями в статье имеется много чрезвычайно спорных и необоснованных предположений. Местами Анну Андреевну, на мой взгляд, подводит её излюбленный интуитивный метод, которым она руководствуется в разработке поставленной темы, и её построения зачастую приобретают фантастический характер. В этом отношении особенно показательна созданная ею картина того, как в голландском посольстве якобы мог вырабатываться текст злополучного пасквиля. Со многими положениями автора я ни в какой мере не могу согласиться.
И прежде всего считаю, что нас не может удовлетворить, особенно теперь, когда появились новые источники, характеризующие Наталью Николаевну Пушкину-Ланскую, чрезвычайно необъективное, я бы даже сказал, местами явно враждебное отношение к Наталье Николаевне. Среди современных, довольно многочисленных работ, в которых выявляется роль Натальи Николаевны в дуэльной истории, статья Ахматовой выделяется своим беспощадно резким осуждением жены поэта. Помимо многого дурного, что Ахматова находит в Наталье Николаевне, она считает, что жена Пушкина, так же как и её сестра Екатерина, являлись если не сознательными, то невольными пособницами, «агентками», как она выражается, Геккерна-старшего в осуществлении его коварных планов. Вот что она пишет о роли Натальи Николаевны в преддуэльные дни: «Пушкин спас репутацию жены. Его завещание хранить её честь было свято выполнено. Но мы, отдалённые потомки, живущие во время, когда от пушкинского общества не осталось камня на камне, должны быть объективны. Мы имеем право смотреть на Наталью Николаевну как на сообщницу (курсив мой — Н. Р.) Геккернов в преддуэльной истории. Без её активной помощи Геккерны были бы бессильны». И в «другом месте: „…что она, как мы знаем, и делала, становясь, таким образом, агенткой Геккерна“ („Вопросы литературы“, 1973, № 3, с. 195, 212). Скажу от себя только одно: эти умозрительные построения настолько искусственны, что не требуют опровержения.
Анна Ахматова совершенно определённо обвиняет жену Пушкина и в том, что, будучи в гостях у Фризенгофов и встретясь там с убийцей своего мужа, она будто бы помирилась с ним. Между тем, как я уже упомянул в первом очерке, не существует никаких доказательств этой истории с примирением. Зато из только что опубликованных писем Екатерины Николаевны из-за границы старшему брату Дмитрию видно, что Наталья Николаевна, как и её сестра Александрина, навсегда порвала отношения со старшей сестрой, что, естественно, исключает всякую возможность примирения с её мужем. Таким образом, не только не виделась с убийцей своего мужа Наталья Николаевна, но, и прервала всякую связь с сестрой. Вначале Екатерина Николаевна тщетно пыталась завязать переписку с сёстрами и своей тёткой Загряжской, — эти письма неизменно оставались без ответа. В дальнейшем о судьбе сестёр она узнаёт лишь через третьих лиц, так как, по-видимому, и брат Дмитрий, и мать избегают всякого упоминания о сёстрах Екатерины. Постепенно в письмах Екатерины Николаевны к брату чувствуется нарастающее раздражение против сестёр и тётки. Прямых указаний в письмах Екатерины Николаевны нет, но нельзя не почувствовать неутихающую враждебность семьи Гончаровых к убийце Пушкина, враждебность, которая объясняется не только мелочностью и бесцеремонностью Дантеса, который, будучи обеспеченным человеком, упорно добивается получения обещанной помощи при заключении брака с Екатериной.
А что мы можем сказать о Наталье Николаевне на основании её писем к брату Дмитрию? Скажем прежде всего о том, что они окончательно разрушают представление о Наталье Николаевне как о бездушной светской красавице, для которой главным содержанием жизни являлись её успехи в большом свете. Перед нами предстает не пустозвонная светская красавица, каких немало было в тогдашнем великосветском Петербурге, а женщина очень деловая, чрезвычайно деликатная в отношениях с людьми, хорошая хозяйка, заботливая жена, мать и сестра. Вопреки общепринятому мнению, ни в одном её письме мы не встречаем ни единой строчки о её светских успехах, о желании затмевать всех своей красотой. Зато сообщениями такого характера изобилуют письма её сестёр — Екатерины и в особенности Александры, вопреки общепринятому мнению, что Александра, в отличие от своей сестры Натальи, была равнодушна к светским удовольствиям.
После знакомства с письмами сестёр Гончаровых, свидетельств самых верных, у меня произошла неизбежная переоценка характеров всех трёх сестёр. Не могу не согласиться с Д. Благим, когда он пишет: „Письма сестёр помогли взглянуть по-новому и на их личность. И вот взамен ходячих представлений о них, окрашенных то сплошь чёрным (в отношении Екатерины), то, наоборот, розово-голубым цветом (в отношении Александры), перед нами предстают живые человеческие лица, в которых смыты как односторонне обличительные, так и односторонне идеализирующие краски“[413].
Признаюсь, что я не без сожаления расстался, в частности, с образом той Александрины, которая по приезде своём в дом Пушкина взяла на себя все заботы о детях и доме поэта. Никакого подтверждения этих домашних заслуг Александрины в письмах сестёр и, в первую очередь, её собственных письмах мы не находим. Напротив, мы видим, что все заботы по дому и по воспитанию детей берёт на себя Наталья Николаевна и справляется со своими обязанностями так деловито и умно, как трудно было ожидать от совсем ещё юной женщины. И по-другому звучит для нас сейчас письмо Пушкина к жене от 25 сентября 1832 года в ответ на подробное письмо Натальи Николаевны, содержащее рассказ о домашних хлопотах[414]. „Ты, мне кажется, воюешь без меня дома, сменяешь людей, ломаешь кареты, сверяешь счеты, доишь кормилицу. Ай да хват баба! что хорошо, то хорошо“ (около 3 октября 1832 года). „Ты умна, ты здорова — ты детей кашей кормишь — ты под Москвой. — Всё это меня очень порадовало и успокоило; а то я был сам не свой“ (24 апреля 1834 года). Конечно, подобными косвенными доказательствами, что жизнь Натальи Николаевны не была полностью заполнена только светскими удовольствиями, что много внимания она уделяла детям, дому, наконец, литературным делам мужа, в особенности в тот период, когда Пушкин затеял издание собственного журнала, изобилуют письма Пушкина к жене, изданные очень давно. И всё же, повторяю, только в наше время они стали фоном, на котором вырисовывается живой образ жены поэта.
Трудно было, например, предположить, что совсем ещё молодая женщина, „мадонна“, „психея“, „поэтическая Пушкина“ и т. д. может размышлять о том — дать ли взятку, чтобы соответствующим образом повлиять на решение в пользу Гончаровых очень важного для них процесса с арендатором их фабрик купцом И. Г. Усачевым. Между тем 1 октября 1835 года она пишет брату: „Второе, что я хотела бы знать: является ли правая рука Лонгинова[415], т. е. человек, занимающийся нашим делом, честным человеком, или он из таких, которых надо подмазать? В этом случае надо соответственно действовать. Как только я это узнаю точно, я дам тебе знать об этом“. В отсутствие мужа, уехавшего в Михайловское, Наталья Николаевна настойчиво обихаживает сановников, от которых зависит решение по данному делу[416]. Сенатор Бутурлин советует ей самой обратиться к царю, взяв обратно прошение, поданное Дмитрием Николаевичем. Пушкина решает последовать этому совету и пишет брату: „Прости, но он (Бутурлин.— Н. Р.) говорит, что моё имя и моя личность более известны Его Величеству, чем твои“. Только вежливое, но настоятельное письмо Лонгинова от 31 октября 1832 года, указавшего на полную неуместность такого шага, заставляет Наталью Николаевну от него отказаться.
Быстро и умело Наталья Николаевна исполнила просьбу Пушкина, которому летом 1835 года понадобилась бумага для задуманного им альманаха[417]. Как видно из её письма к брату от 18 августа, она приняла эту просьбу близко к сердцу: „Мой муж поручает мне, дорогой Дмитрий, просить тебя оказать любезность — приготовить ему 85 стоп бумаги по образцу, который я прилагаю к этому письму <…> Я прошу не отказать нам, дорогой брат, если наша просьба не затруднит и не создаст тебе неудобств“. Ряд писем к жене во время его последней поездки в Москву в мае 1836 года показывает, что в это время она фактически исполняла обязанности секретаря редакции „Современника“. Исполняла старательно, хотя, кажется, спутала Гоголя и Кольцова. „Ты пишешь о статье Гольцовской. Что такое? Кольцовской или Гоголевской?“ „Гоголя печатать, а Кольцова рассмотреть“, — наказывает Пушкин 11 мая.
Вопреки ранее существующему убеждению в том, что Пушкина была невнимательна к душевному состоянию своего мужа и плохо понимала трудности, с которыми он сталкивался в своей литературной деятельности, недавно обнаруженные письма Натальи Николаевны к брату Дмитрию заставляют изменить взгляд и на эту черту её духовного склада. Приведём выдержку из письма, посланного брату в июле 1836 года, которое, кстати сказать, показывает, насколько трудно было в последние годы жизни поэта материальное положение его семьи. „Теперь я хочу немного поговорить с тобой о моих личных делах. Ты знаешь, что пока я могла обойтись без помощи из дома, я это делала, но сейчас моё положение таково, что я считаю даже своим долгом помочь моему мужу в том затруднительном положении, в котором он находится; несправедливо, чтобы вся тяжесть содержания моей большой семьи падала на него одного, вот почему я вынуждена, дорогой брат, прибегнуть к твоей доброте и великодушному сердцу, чтобы умолять тебя назначить мне с помощью матери содержание, равное тому, какое получают сёстры, и если это возможно, чтобы я начала получать его до января, то есть