<…>». Поводом к дуэли послужило свидание, которое Дантес, угрожая в случае отказа покончить с собой, выпросил у Натальи Николаевны, уже будучи женатым. Свидание состоялось в кавалергардских казармах на квартире приятельницы и свойственницы Пушкиной Идалии Григорьевны Полетики, внебрачной дочери графа Г. А. Строганова[635].
«…Дойдя до этого эпизода, мать, со слезами на глазах, сказала: „Видите, дорогая Констанция, сколько лет прошло с тех пор, а я не переставала строго допытывать свою совесть, и единственный поступок, в котором она меня уличает, это согласие на роковое свидание… Свидание, за которое муж заплатил своей кровью, а я — счастьем и покоем всей своей жизни…“» «Несмотря на бдительность окружающих и на все принятые предосторожности, не далее, как через день, Пушкин получил злорадное извещение от того же корреспондента о состоявшейся встрече»[636]. По уверению А. П. Араповой, Пушкин «прямо понёс письмо к жене». «Оно не смутило её. Она не только не отперлась, но, с присущим ей прямодушием, поведала ему смысл полученного послания, причины, повлиявшие на её согласие, и созналась, что свидание не имело того значения, которое она предполагала, а было лишь хитростью влюблённого человека».
Опытная писательница А. П. Арапова умело сочиняет диалоги (как русские, так и французские) и сводит концы с концами, повествуя о том, как «тихо, без гневной вспышки ревности» обошлось объяснение супругов. «Он нежным прощающим поцелуем осушил её влажные глаза и, сосредоточенно задумавшись, промолвил как бы про себя: „Всему этому надо положить конец!“» «Приведённое выше объяснение имело последствием вторичный вызов на дуэль Геккерна, но уже составленный в столь резких выражениях, что отнята была всякая возможность примирения».
В подробном рассказе Араповой о дуэльной истории есть ряд фактических ошибок (вызов на поединок был, например, сделан Дантесом, а не Пушкиным). Многое в этом рассказе, несомненно, относится к области беллетристики, а не мемуарной литературы.
Нельзя, однако, не согласиться с мнением Щёголева о том, что, по существу, рассказу Араповой «можно и должно поверить, ибо это говорит дочь о матери». «Да, на квартире у Идалии Григорьевны Полетики состоялось свидание Дантеса с Натальей Николаевной»[637]. Прибавлю от себя — легкомысленное согласие на такое свидание, даже если оно, в самом деле, было «столько же кратко, сколько невинно» — это согласие является тяжким житейским грехом жены Пушкина, за который она, по-видимому, не переставала себя упрекать до конца своих дней. Факт свидания не подлежит сомнению, но дата его остаётся неизвестной. Возможно, что Пушкин узнал о нём непосредственно перед балом у Воронцовых-Дашковых. Тогда обе версии друг другу не противоречат — поведение Дантеса 23 января только усилило разгоравшийся гнев Пушкина. Во всяком случае рассказ Фикельмон, непосредственной свидетельницы, несомненно, ценен и заслуживает внимательного исследования, как и всё её повествование о преддуэльных месяцах.
Наоборот, как справедливо указывает Е. М. Хмелевская, вторая часть «записи, где говорится о дуэли и смерти Пушкина, не представляет большого интереса». Дарья Фёдоровна, как я уже упоминал, говорит с чужих слов, причём главным её информатором, говоря современным языком, является В. А. Жуковский. Краткое описание поединка, которое она даёт, в общем, соответствует истине, но ничего нового не содержит. Рассказывая о последних днях и часах поэта, Дарья Фёдоровна старательно, но порой не вполне точно повторяет легенду, созданную Жуковским и другими друзьями Пушкина в интересах его жены и детей. Нового здесь почти ничего нет, за исключением сообщения о том, что умирающий попросил своего секунданта Данзаса обещать не мстить за него и передать своим отсутствующим шуринам запрещение драться с Дантесом. Кроме Дарьи Фёдоровны, никто об этих словах Пушкина не упоминает.
Я не буду комментировать второй части записи. Сделаю исключение только для упоминания Фикельмон о том, что «несчастную жену с трудом спасли от безумия, в которое её, казалось, влекло мрачное и глубокое отчаяние».
Приведу по этому поводу выдержку из черновика малоизвестного письма В. Ф. Вяземской, адресованного, по-видимому, Е. Н. Орловой[638]. Вяземская почти не покидала квартиры Пушкиных в те дни, когда поэт умирал. Её наблюдения, несомненно, точны и правдивы. Описывая трагические минуты сейчас же после кончины, Вяземская говорит: «Она (Пушкина) просила к себе Данзаса. Когда он вошёл, она со своего дивана упала на колени перед Данзасом, целовала ему руки, просила у него прощения, благодарила его и Даля за постоянные заботы их об её муже. „Простите!“ — вот что единственно кричала эта несчастная молодая женщина, которая, в сущности, могла винить себя только в легкомыслии, легкомыслии, без сомнения, весьма преступном».
Горе Натальи Николаевны не было лишь кратким приступом отчаяния. Она долго и тяжко переносила смерть мужа. Наблюдательная Долли Фикельмон, по-видимому, была права, считая, что Наталья Николаевна была недалека от безумия. Вот что мы читаем в воспоминаниях ближайших друзей Пушкина. П. А. Вяземский: «Это были душу раздирающие два дня, Пушкин страдал ужасно, он переносил страдания мужественно, спокойно и самоотверженно и высказывал только одно беспокойство, как бы не испугать жены. „Бедная жена, бедная жена!“ — восклицал он, когда мучения заставляли его невольно кричать»[639]. А. И. Тургенев: «…1 час. Пушкин слабее и слабее… Надежды нет. Смерть быстро приближается, но умирающий сильно не страждет, он покойнее. Жена подле него… Александрина плачет, но ещё на ногах. Жена — сила любви даёт ей веру — когда уже нет надежды! Она повторяет ему: „Tu vivras“ („Ты будешь жить!)“»[640].
С. Н. Карамзина: «…Мещерский понёс эти стихи[641] Александрине Гончаровой, которая попросила их для сестры, жаждущей прочесть всё, что касается её мужа, жаждущей говорить о нём, обвинять себя и плакать. На неё по-прежнему тяжело смотреть, но она стала спокойней и нет более безумного взгляда. К несчастью, она плохо спит и по ночам пронзительными криками зовёт Пушкина»[642]. Её мольбы о прощении словно обращены в века…
Я уже упомянул о том, что короткая, вторая, часть записи отделена чертой от основного текста, который в целом носит характер исторической справки. Её содержание гораздо более интимно, и, может быть, именно по этой причине правнук графини не счёл уместным включить её в присланную мне копию. Графиня Фикельмон больше не историк драмы Пушкина. Она внезапно становится откровенной и спрашивает себя: «Но какая женщина посмела бы осудить госпожу Пушкину?» Тут же Дарья Фёдоровна даёт ответ, который похож на полупризнание в том, что она тщательно скрывает: «Ни одна, потому что все мы находим удовольствие в том, чтобы нами восхищались и нас любили, все мы слишком часто бываем неосторожны и играем с сердцами в эту ужасную и безрасчётную игру». Строки, несомненно, и очень искренние, и очень личные. Праведницей графиня Долли себя не чувствует…
По её мнению, «роковая история» Дантеса и Натальи Николаевны должна была бы послужить хорошим уроком для светского общества, но этого не случилось. Всё осталось по-старому: «Никогда, напротив, петербургский свет не был так кокетлив, так легкомыслен, так неосторожен в гостиных, как в эту зиму!»
В совсем короткой заключительной приписке, также отделённой чертой, графиня Долли как бы хочет сказать будущим читателям дневника — и своим потомкам и посторонним людям: «… эта печальная зима отняла у нас Пушкина, я скорблю о нём, как и все, но не подумайте, что он был другом моего сердца. Это всё мама… Я потеряла в эту зиму другого человека, действительно мне дорогого, друга, брата моей молодости, моей счастливой и прекрасной неаполитанской молодости!»
Трудно решить, правдиво ли говорит Дарья Фёдоровна о своих тогдашних чувствах или всё это лишь маскировка её былого увлечения поэтом. Упоминания о Пушкине в связи с тем, что он был другом покойной матери, есть и в поздних письмах Дарьи Фёдоровны к сестре. Вскоре после отъезда из Петербурга она пишет: «Я хотела бы иметь гравированный портрет Пушкина в память привязанности, которую питала к нему мама» (22 октября 1840 года). «Мне показали вчера портрет Пушкина: он возбудил во мне большую нежность, напомнив мне всю его историю, сочувствие, с которым к ней отнеслась мама, и как она любила Пушкина» (3 декабря 1842 года). «Пришли мне, пожалуйста, автографы для Вильнев-Транса и для меня. Прежде всего императора Николая, императора Александра, Петра Великого, Екатерины II, Марьи Фёдоровны, Пушкина — словом, всё, что ты найдёшь наиболее интересного для моего кузена[643] и для меня <…>» (13 мая 1843 года).
В письмах к сестре за 1840—1854 годы Долли Фикельмон постоянно вспоминает о своих многочисленных русских друзьях и знакомых, но только раз она упомянула о Наталье Николаевне, и притом неодобрительно: «…Пушкина, как кажется, снова появляется на балах. Не находишь ли ты, что она могла бы воздержаться от этого; она стала вдовой вследствие такой ужасной трагедии, причиной которой, хотя и невинной, как-никак явилась она» (17 января 1843 года).
К Дантесу Дарьи Фёдоровна осталась непримиримо враждебна. Он приезжал в 1842 году в гости к своему приёмному отцу, назначенному в конце концов посланником в Вену. 28 ноября этого года графиня пишет: «Мы не увидим госпожи Дантес, она не будет бывать в свете, и в особенности у меня, так как она знает, что я смотрела бы на её мужа с отвращением. Геккерн также не появляется, его даже редко видим среди его товарищей. Он носит теперь имя барона Жоржа де Геккерна». А у русской знати, проживавшей летом 1837 года в излюбленном тогда Бадене, не было и тени отвращения к убийце