Неудача в Танжере не остановила экспансию. Одна за другой шли каравеллы вдоль побережья Африки. Уже в 1456 г. португальцы добрались до Островов Зеленого Мыса. Через 30 лет, в 1486 г., Бартоломеу Диаш достиг южной оконечности Африканского континента и обогнул его. В 1438 г. Вашку да Гама приплыл в Индию, а Кабрал в 1500 г. открыл для португальцев Бразилию.
Что несли Португалии корабли, возвращавшиеся домой под старыми истрепанными парусами? Что оставляли дома, уходя в океан?
Ежегодно в Португалию ввозились до 10 тыс. рабов, которые могли использоваться на домашних и полевых работах[117]. По свидетельству Дамиана де Гоиша, в это время восьмую часть населения Лиссабона составляли африканцы. Золото, слоновая кость, специи — все это хорошо известные по литературе плоды морских походов португальских флотов.
Однако заморская экспансия началась тогда, когда уровень развития португальского ремесла и производства в целом был еще очень низок. Огромные богатства колоний, открывавшиеся Португалии, не могли найти себе достойного вложения и применения, как это случилось впоследствии в Англии, и не способствовали дальнейшему развитию страны. Богатства утекали сквозь пальцы португальских королей и дворян, использовавших для получения новых богатств свои привилегии и должности и переставших интересоваться собственными землями. Исчезали же эти богатства быстро. Привозимые из колоний ценности и диковины продавались в другие страны, попадая в руки услужливых перекупщиков, которых было полным-полно в Лиссабоне, с давних времен являвшемся центром международной торговли. Золото шло на приобретение товаров повседневного спроса или предметов роскоши, в производстве которых Португалия отставала. Страна, через которую струился золотой поток, оставалась бедной. Не зря современники называли ее «оборванцем в золотой короне».
Символом Португалии этого времени могут служить Капеллаш Имперфейташ (Незаконченные Часовни) — часть собора монастыря Баталья. Это задуманное с большим размахом роскошное архитектурное сооружение, на которое очень скоро не стало хватать денег и которое навечно осталось своеобразным памятником тех времен.
В то же время непрерывный приток больших богатств в королевство делал ненужной инициативу ее жителей в любой из областей, за исключением связанных с заморскими владениями. Бессмысленно было в поте лица обрабатывать земельный надел, гнуть спину в мастерской или зарабатывать гроши на поденной работе, когда с прибытием в Лиссабон корабля из колоний монеты швырялись направо и налево, цены на продовольствие и вино взлетали до небес. Жители Лиссабона на продаже морякам необходимых им мелочей, вина, хлеба и прочего получали огромные деньги, а затем в бездействии и полудреме ожидали прибытия следующего корабля с сокровищами. Разумеется, это относится не ко всем, но значительная часть обитателей портовых городов — Лиссабона, Порту, Лагуша — действительно жили от корабля до корабля.
Экспансия имела и другие отрицательные последствия, среди которых первенство за эмиграцией. Не только преступники, высылавшиеся за пределы страны, находились на борту кораблей, устремившихся в заокеанские дали, но и те, кого манили свобода и возможности сказочно быстрого обогащения в чудесных заморских странах. Несомненно, что и в том и в другом случае это были наиболее социально активные люди. Абсолютно точных цифр эмиграции нет. Однако полагают, что в 1450–1505 гг. выезжало примерно 750 человек в год, т. е. за полвека более 41 тыс. человек покинули страну. По другим подсчетам, менее чем за столетие выехало 280 тыс. человек[118]. Сопоставив эти цифры с численностью населения Лиссабона, которая в конце XVI в. составляла 120 тыс. человек, можно легко убедиться, что страна нищала и людьми.
Нет никаких сомнений в приоритете экономических, социальных и политических факторов заморской экспансии. Но было бы несправедливо необычайный взлет народного духа, героическую и трудную страницу национальной истории приписать только лишь воздействию этих факторов, сознательно опустив субъективное отношение тысяч безвестных подданных португальской короны, искавших счастья в далеких землях и не оставивших после себя ни трактатов, ни записок о путешествиях, подобных хроникам или «Лузиадам» великого Камоэнса.
Мир, открывшийся глазам бесстрашных португальцев, изумил их своим причудливым многообразием. Восприимчивость к этому необычному миру португальского общества нагляднее всего проявилась в архитектуре и изобразительном искусстве. Под впечатлением увиденного за океаном в Португалии в начале XVI в. возник декоративно-архитектурный стиль, получивший название «мануэлину», по имени правившего в то время страной короля Мануэле Счастливого.
«Мануэлину» пришел на смену изящной португальской готике, вершиной которой считается монастырь Ваталья, многое унаследовав от нее и многим обогатив португальское зодчество. Для «мануэлину» характерно воплощение безграничного мира в очень конкретных деталях — диковинных растительных орнаментах, канатах, колоннах-пальмах. Общий дух построек этого стиля монументален и изыскан. Свободные пространства между колоннами с беспрепятственно льющимся в интерьер светом создают единый прозрачный и легкий объем собора. В этом стиле выстроены башня в Белене, Капеллаш Имперфейташ, замок и собор в Томаре, монастырь Жеронимуш. «Мануэлину», специфически португальский стиль, был открыт влияниям и изменениям, но, несмотря на тесные контакты Португалии с Италией, мотивам заморского происхождения оказывалось безусловно предпочтение перед достижениями итальянской ренессансной архитектуры.
Эпоха короля Мануэла и Камоэнса — «золотой век» Португалии — была, видимо, последним временем, когда португальцы давали положительную оценку своему настоящему. В дальнейшем их взоры обращались либо в прошлое, либо в полное надежд и ожиданий будущее.
Миф об исчезнувшем короле
Вслед за блестящей эпохой Мануэла I Счастливого, когда еще не проявилось в метрополии то негативное, что было заложено бурной колониальной экспансией, пришло время, требовавшее усилий и труда. Ошеломляющие успехи отошли в прошлое. Ни регентство Катарины (1557–1562), ни правление кардинала Энрике (1562–1568) в малолетство короля Себастьяна не были легкими.
Эпоха самого Себастьяна, вступившего на престол в возрасте 14 лет и лишь на первых порах допускавшего вмешательство умудренной Катарины в дела управления, не богата событиями. В 1559 г. в Эворе возник университет, в 1572 г. вышли из печати «Лузиады» Камоэнса, посвященные дону Себастьяну; начало причинять беспокойство английское и французское пиратство… Огромная империя требовала человеческих и денежных ресурсов, а исправно поставляемые в метрополию золото, рабы, черное дерево и другие богатства уходили как вода в песок.
Дон Себастьян, наследник Ависского трона и внук Карла V, императора «Священной римской империи» и испанского короля, воспитанный в почитании лишь святой веры и величия Португалии, взойдя на престол, мечтал о преумножении силы португальского оружия и обретении славы государя и полководца. Пытаясь возродить старинные традиции, он воображал себя одним из древних королей, много путешествовал по стране верхом, окруженный придворными и министрами, устраивал турниры, в которых участвовал и сам. Странности характера честолюбивого Себастьяна толкали его иногда на необычные поступки. Летом 1569 г., когда в Лиссабоне бушевала чума, он приехал в старинный монастырь Алкобаса. Ему пришло в голову вскрыть находившиеся там захоронения королей — его предшественников на португальском троне, и никто не осмелился возразить столь мрачной любознательности. Останки гиганта Афонсу III произвели сильное впечатление на Себастьяна, особенно чтившего его за отвоевание Алгарве. К останкам Афонсу II он остался безразличным, ибо тот ничего не прибавил к своим владениям. Могилу короля Педру и Инее де Кастро оказалось невозможно вскрыть без того, чтобы не повредить ее тончайшей работы убранство, и Себастьян приказал не трогать ее. Позднее в монастыре Баталья Себастьян приказал вскрыть захоронение Жоана II и с ужасом и восхищением созерцал неразложившийся труп и казавшиеся нетронутыми одежды…
Вероятно, именно в эти годы мечта о славе государя и стала воплощаться у Себастьяна в планы вторжения на африканскую территорию. Он предался им с тем большим пылом, что другие государственные затеи не увенчались успехом. Среди многочисленных матримониальных замыслов доны Катарины был и почти слаженный договор о браке с принцессой Маргаритой Валуа, знаменитой впоследствии королевой Франции[119]. Но эти планы расстроились, не без участия португальских медиков, не рекомендовавших спешить с женитьбой из-за якобы слабого здоровья короля. Спустя некоторое время, 18 августа 1572 г., в Париже отпраздновали бракосочетание Маргариты с молодым Беарнцем, наваррским королем, будущим Генрихом IV.
Историки, надо полагать, еще долго будут спорить о причинах, заставивших молодого португальского короля устремиться в бесплодные просторы Северной Африки. Объяснения кроются и в экономических затруднениях Португалии, и в политических притязаниях королевства, и в дипломатических комбинациях… К этому нужно добавить и общее настроение португальцев, пронизанное неудовлетворенностью существующим положением. Но нет сомнения в том, что личность самого дона Себастьяна и его устремления сыграли в этом огромную роль. Все изъяны воспитания, наложившиеся на причудливый склад его натуры, нелады с бабкой, доной Катариной, неудачи матримониальных планов, желание поразить мир доблестью и отвагой — все это слилось в единую мечту об африканском военном походе, мечту, осуществление которой должно было поставить Себастьяна в один ряд с самыми выдающимися государями Лузитанского королевства.
Уже в 1571 г. под влиянием успехов Лушна де Атаиде Себастьян вознам